А не более как через час колонна уже была на марше. Сильный и крепкий в кости, молчаливый и голодный, охотник и рыболов, знающий Псковщину, как свою комнату, Локотков вывел без потерь на соединение с Красной Армией эту группу и уже опытным парашютистом прыгнул в другую, потом в третью, коротко представляясь каждый раз старшему начальнику. И слова "государственная безопасность" в этих мокрых и холодных осенних лесах, в болотах и топях, среди замученных людей звучали совсем по-особому, звучали так, что этот костистый, с ввалившимися глазницами солдат есть особый представитель, уполномоченный государством обезопасить воинов от нависшей над ними жестокой гибели.
Так, раз за разом спрыгивал к окруженцам старший лейтенант Локотков, а когда вывел всех, то доложился по начальству и на вопрос о том, кто там и как готовился к капитуляции, коротко ответил:
- Такие явления не наблюдал ни разу.
- Может, плохо наблюдали, оттого и такие явления "не наблюдали"?
И наибольший опять повел своей косматой бровью и выразил лицом привычное: "Я-то знаю, да не скажу!"
Иван Егорович смолчал.
Наибольший был и прыток, и дотошен.
- Ищущий обрящет! - любил говаривать он в ту пору, расхаживая по своему кабинету и вглядываясь в зеркального блеска носки собственных сапог. Твердо и неукоснительно верил этот ферт в то, что если только изменников тщательно искать, то они непременно отыщутся. И Локоткову он сказал, что-де "ищущий обрящет", ответное же его молчание принял как знак согласия, потому что какой же старший лейтенант посмеет иметь свое мнение, противное мнению главного начальника? А начальник еще походил и несколько раз выразил свои твердые взгляды на то, что все наши неуспехи на фронтах происходят исключительно по причинам ротозейства таких "работничков", как Локотков, которые не желают "профилактировать" язву предательств и измен. И привел некий авиационный пример, к которому Иван Егорович не имел ни малейшего отношения.
- При чем тут измена, когда у них бронеспинка? - возразил начальнику Локотков. - Наш в него бьет, попадает, а впечатления никакого.
- Вы так предполагаете? - спросил начальник, внезапно остановившись против старшего лейтенанта. - Или это геббельсовская брехня у вас на языке?
"Вот и все! - со скукой и томлением подумал Локотков. - Сейчас он меня навсегда приберет".
Но к счастью Локоткова, и на этот раз зазвонил самый главный телефон, по которому бровастый начальник докладывал почти всегда стоя, и Ивану Егоровичу махнули рукой, чтобы уходил.
С трудом ступая опухшими в болотах ногами по непривычному паркету, Локотков, разумеется, не замедлил с уходом, думая о том, как бы сделать, чтобы более на глаза никому не попадаться, а то вдруг и посадит для ради страха божия, а потом и доказывай свою невиновность согласно господствующей юридической доктрине.
Однако же другое начальство, замещающее и заменяющее главное, беседу продолжило деловито:
- Пораженческие настроения примечали?
- В каком смысле?
- В интересующем нас. В смысле желания, чтобы нас фашисты разгромили! Вопрос ясен?
Этот уже разговаривал с Локотковым, как с заключенным под стражу.
- Нет, пораженческих настроений я ни разу, нигде не наблюдал.
- Значит, все хорошо и распрекрасно?
- Распрекрасного я тоже не замечал. Война она война и есть.
- Почему же, если у них все так хорошо и распрекрасно, - нисколько не слушая своего собеседника, спросил главнозаменяющий, - почему же они тогда не прорвались от этого... от Пурска на Наволок?
- От Прудска? Да потому, что там сплошные болотца и это был бы не прорыв, а сплошное самоубийство.
- Вопрос такой, - сказал главнозаменяющий...
Локотков сжал зубы.
Он еще не ел и не пил в это злое утро, он не умылся толком и не побрился, он к врачу не зашел ноги показать, а эти дуют в одну дуду: дай, что им надобно. Ох, наступит день, наступит еще день, когда отправится этот главнозаменяющий разгружать, допустим, вагоны, мужчина здоровья отменного, там ему и место и кормление, а не здесь, где страшные вещи он творит одним только своим мировидением, одним только своим постоянным неверием и недоверием...
Впрочем, не только вопросы Локотков выслушал и на них посильно ответил. Он еще и напутственное слово должен был освоить насчет "всячески пресекать", "активно воздействовать", "не допускать", "разбираться в коварных методах", "одна ошибка обходится"...
От усталости и тянущей боли в ногах у Локоткова даже голова кружилась, но он ни на что не пожаловался, слушая главнозаменяющего, а лишь со скукой думал: "Эк вы, ребята, здоровы болты болтать! Эк языки у вас подвешены! Скорее бы мне обратно в болота, там лишнего не болтают, там хоть и тяжело, да надо, а здесь и тяжело и не надо!"
И на этот раз Локотков в звании повышен не был и к ордену его представить забыли. Не с руки было. Забегая вперед, впрочем, отметим, что, повстречав в конце войны одного полковника, которого Локотков выводил из окружения младшим лейтенантом, выслушал он удивленное соболезнование, что-де как же это так все Локотков в капитанах, и ответил с усмешкой:
- Локотков-то в капитанах, да наша артиллерия по Берлину бьет. Я на это вполне согласен.
- Напишу про тебя! - обещал полковник. - Главнокомандующему лично напишу. Вот возьму и напишу. Как ты нас в октябре вывел. Подробно опишу...
- А мне и в капитанах не дует, - со своей обычной усмешкой ответил Локотков. - Так что уж вы не трудитесь, товарищ полковник.
Нельзя, кстати, не сказать, что некоторые локотковские смертельные враги в пору деятельности Ивана Егоровича в партизанской бригаде полагали в нем "секретного генерала", который лишь из соображений конспирации скрывается в старших лейтенантах. Впрочем, прослышав об этих фашистских россказнях, а также о высокой цене, которая назначена псковским военным комендантом за его голову, Локотков произнес:
- А может, я и впрямь генерал. Кто его разберет? Только все-таки навряд ли. Но это хорошо, что фрицы так рассуждают. Потому если у нас такие лейтенанты, то какие же у нас генералы!
Вообще же со своим прямым партизанским начальством Локотков отлично ладил, что же касается до начальства специального, то здесь все получалось у Ивана Егоровича худо, чем и объяснимо то, что, по старинному и точному выражению, он и к старости себе теплого места не угрел. Тут надобно еще повторить, что свое мнение он не считал нужным от начальства уберегать, а так как все локотковские мысли держались на знании, а не на желании "видеть все в красивом свете", то есть в свете, желаемом начальству, то начальство и раздражалось на Локоткова, а иногда и до ярости доходило...
Но об этом еще рано.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В вечер первого крутого разговора поначалу все шло хорошо, вежливо, мирно и, как положено в таких случаях, изрядно скучно. Прибывший с Большой земли к партизанам майор Петушков, естественным манером, поучал лесных людей уму-разуму, а лесные люди в лице Ивана Егоровича и его ребят - общей численностью весь аппарат Локоткова состоял из шести человек - слушали. Слушали-слушали, и только лишь, когда ясноглазый майор, совершенно уверенный в ответе старшего лейтенанта, задал вопрос, согласен ли Локотков с его взглядом на вещи, вышла, что называется, некрасивая история.
- Вы не стесняйтесь, товарищ Локотков, - подбодрил скромнягу Ивана Егоровича майор. - Давайте обтолкуем это дело. Вопрос подвешен, теперь дело наше в наших руках.
Локотковские чекисты вежливо подремывали: уж больно долго Петушков объяснял им сущность мракобесов-фашистов.