Гурьянов плохо понимал по-немецки, полностью до него доходили только некоторые фразы, но то, что Хорват рассказывает про него достаточно уважительно, было Лашкову-Гурьянову ясно без всяких сомнений.
Оберштурмбанфюрер слушал внимательно, глаза его только порой зажигались ироническим огнем, а иногда, совсем как бы не к месту, он усмехался, и тогда Гурьянову становилось не по себе, он съеживался и подбирал покруче ноги в хромовых, с короткими голенищами, щегольских сапожках.
- Неужели? - осведомился вдруг Грейфе.
- Совершенно точно! - ответил штурмшарфюрер Хорват. - Именно так.
- Его нужно было завербовать еще в те годы, - сказал Грейфе. - Сразу после революции. Мы бы имели ценную информацию.
- Так точно, - на дурном немецком языке произнес Гурьянов. Разумеется, я не пощадил бы самой жизни.
- Можно продолжать? - осведомился Хорват.
- В общем, это весьма интересно, - не ответив Хорвату, медленно, врастяжку констатировал доктор Грейфе и опять со смешанным выражением иронии и любопытства поглядел в сине-серое лицо Гурьянова. - Это достойно изучения. Вам бы следовало напечатать историю вашей жизни в каком-либо журнале, посоветовал он. - Вы побеседуйте от моего имени с начальником группы прессы "Остланд" господином зондерфюрером Крессе. Можно напечатать в "Вольном пахаре" или в "Северном слове". Да, да, это совсем не безынтересно...
- Слушаюсь! - щелкнув под стулом каблуками, произнес Гурьянов.
Заинтересовало же Грейфе вот что: прапорщик царской армии Гурьянов, когда грянула революция и когда он понял, что все белые и поддерживающие их двунадесять языков большевиков не одолеют, решил начать жизнь с самого начала. Для этого он скрыл свою подлинную, дворянскую суть и обратился в темного, неграмотного солдата, способного, конечно, жадного до знаний и невероятно упорного в труде. Этого преданнейшего Советской власти человека отправили учиться на краскома, где ему, как легко догадаться, совсем ничего не стоило проявить свои недюжинные таланты. Так он и пошел - крестьянин от сохи, как писалось в тогдашних аршинных анкетах, так и начал свое бравое восхождение в верхах Красной Армии, куда бы и прорвался, разумеется, если бы несколько не перебрал со своей неистовой классовой гневливостью и со своим темпераментом "бедняка от сохи". Тут случались с ним протори и убытки, и говаривалось ему отечески, что дуги гнут не разом и не вдруг, но он не тишал, а все более громко требовал суровостей, крутых мер и тяжких наказаний там, где даже и выговора было многовато. Но речи его, когда произносились хриплые и бешеные слова о том, как "мы были голы и босы, и неграмотны, и не куримшие", все-таки воздействовали, и хоть в генералы Гурьянов не проскочил, но некоторых высот достиг и на них не успокоился. В недоброй памяти тридцать седьмом году деятельность его по писанию изветов, доносов и ябед достигла размеров настолько гигантских, что соответствующие органы его арестовали как клеветника и осудили. Но, совсем недолго просидев, Гурьянов выскочил, порхнул крылышками, написал еще дюжину душераздирающих заявлений и двадцать второе июня встретил в звании майора Красной Армии лицом к лицу с противником, где и пошел без всякого к тому понуждения в плен, чтобы там, у обожаемых им фашистов, сделать наконец настоящую карьеру, достойную его способностей.
Холуй по натуре, он многие годы с душевным трепетом и восторженным упоением изучал все, что мог, об имперских вооруженных силах, изучил действительно порядочно и при первом опросе немецким обер-лейтенантом показал себя "идейным" противником Советской власти.
Разговор даже тут был многообещающим, с кофе и "арманьяком", но все же Гурьянов не мог отделаться от того, что молокосос обер-лейтенант, ничтожный мальчишка, который еще недавно ходил в коротких штанах и был членом "Гитлерюгенда", разговаривал с ним высокомерно и презрительно.
И ощущение это было верным, потому что мальчишка видел перед собой первый раз не убитого и не расстрелянного советского майора, а майора-изменника и брезговал им, как впоследствии за все эти более чем два года войны Гурьяновым брезговали даже самые, что называется, подонки из подонков германской разведывательной службы. И нынче, сидя в жарко натопленной часовне перед лицом своего главного начальника - Грейфе, Гурьянов, не ожидая ничего хорошего для себя из медленно текущей беседы, желал лишь поскорее ее окончить и вернуться в Печки, напиться и уснуть, как делывал он ежедневно. Однако же Грейфе не торопился. Отнесясь к Хорвату, он посулил ему намеком повышение и дал понять Гурьянову, что как только Хорват получит новую должность, то обершарфюрер "может ждать" повышения в звании, вплоть до офицерского, так как, предполагает Грейфе, бывшему майору все-таки тесновато в звании старшего фельдфебеля, хоть это и войска СС.
Глаза Грейфе вновь сверкали сатанинским пламенем Лойолы. Смеялся он или говорил серьезно? Или сверкало не пламя Лойолы, но серый порошок наркотика вместе с коньяком?
И Гурьянов все-таки выразил свою глубокую признательность и опять подщелкнул каблуками под столом.
- Изменение звания повлечет за собой и изменение должности, - сказал Грейфе. - Будем надеяться, что господин Гурьянов уже соответствует должности начальника разведывательно-диверсионной школы в тех же Печках, не так ли, господин Хорват?
- Абсолютно! - сказал Хорват.
Гурьянову хотелось подальше от переднего края. Все другие школы были ближе к тылу.
Дьявольское пламя разгоралось все пуще и пуще. Беседа не могла кончиться обещаниями и комплиментами, Гурьянов чувствовал это.
И действительно, доктор Грейфе резко изменил тон.
- Но это, господа, произойдет только в том случае, если хоть один из ваших питомцев выйдет в конце концов на связь с нами, - задушевным голосом сказал Грейфе. - Ибо такое положение терпимым быть не может. И более того, мы, если, разумеется, положение резко не изменится, мы склонимся к тому мнению, что вы оба, господа, работаете на большевиков и засланы к нам большевистским разведывательным центром. Может быть, вы об этом прямо мне и скажете?
Хорват и Гурьянов переглянулись. Румяный доселе Хорват посерел, серый Гурьянов порозовел.
- Так на кого же вы работаете? - совсем кротко осведомился Грейфе. - На нас или на Россию?
- Но господину оберштурмбанфюреру известно, я надеюсь, что засылаем агентуру не мы, а господа из абвера, - несколько дребезжащим голосом произнес Хорват. - Мы же теряем наших питомцев мгновенно, теряем навсегда, навечно, а господа из абвера - с той секунды, как их увозят из Печек. Мы их даже не экипируем, мы не говорим напутственное слово, мы лишь комплектуем группы, и, как правило, наши группы перетасовываются уже здесь, в Пскове... Школа номер сто четыре...
Грейфе тяжело шлепнул ладонью по столу.
- Разве я вас спрашивал об этом? - осведомился он.
Хорват замолчал и лишь подобрал с полу упавшую сигару шефа.
- Сколько секретных агентов среди ваших учащихся? - отрывисто спросил Грейфе. - В процентах?
- От пятидесяти до семидесяти процентов.
- Они работают активно?
- К величайшему сожалению, нет, - произнес Хорват. Краска стала возвращаться на его щеки. - Они пишут много, но больше бестолочь.
- Например?
- Например, выражалось недовольство кинофильмом без субтитров.