Пароход был переполнен. Мы купили билеты второго класса, но Янышев захотел подняться на верхнюю палубу, чтобы послушать, что говорят дворяне, хотя можно было не сомневаться, что они могли плыть вторым или даже третьим классом, притворяясь кем угодно, только не аристократами или помещиками. Янышев внимательно слушал, пытаясь получить как можно больше информации. Поскольку я наверняка бы начал выказывать наши чувства по поводу революции, я оставил Янышева одного с его джентльменами и спустился на палубу четвертого класса. На этих больших судах, что ходили по Волге, эта палуба использовалась для перевозки чего угодно и кого угодно, в том числе безземельных крестьян. Изначально вынужденные оставаться в деревнях из-за долгов, которые распространялись на весь мир, крестьяне получали разрешение лишь на краткосрочные паспорта, по которым они могли «поработать на стороне», но после относительного облегчения паспортных правил, установленных революцией 1905 года, они могли ездить из Петербурга в Москву. Либо они искали работу ближе к дому, в небольших промышленных городах вроде Нижнего Новгорода, Ярославля, Рыбинска и в других волжских городах.
Я стоял на самой нижней ступеньке широкой лестницы, которая вела из удобной, сравнительно элегантной палубы третьего класса, и смотрел на целые семьи, сбившиеся в тесные кучки вместе со своими узлами и чайниками между возбужденным домашним скотом и корзинами с продуктами. В воздухе стояло зловоние. Мужчины сидя дремали, дети спали, растянувшись на ящиках. Матери кормили младенцев грудью; другие готовили чай; группа молодых людей в дальнем конце пела под аккомпанемент гармошки. Пароходный колокол монотонно гудел. Все было окутано смрадом. Наверху едва ощутимый утренний ветерок разгонял воздух, однако внизу можно было просто задохнуться. Я помню, что кроме иллюминаторов палуба освещалась некоего рода светильниками, прикрепленными через определенные промежутки вдоль перегородки (шпангоута), от них шел тусклый, однако устойчивый свет, вроде того, что дают керосиновые лампы типа «летучая мышь», какие были во времена моего детства в северной части Нью-Йорка.
Подумав, что я хочу сесть, ширококостная крестьянка, сидевшая рядом с лестницей, передвинулась к своему мужу и принялась сгребать пожитки в кучу и подтаскивать к себе спящих детей, чтобы высвободить мне место. Я как-то не нашел слов, чтобы отблагодарить ее за это типичное русское гостеприимство. Я хотел сказать: «Почему вы не подниметесь наверх и не сбросите сюда дворян? Ведь именно вы должны наслаждаться теми креслами наверху!» Забыв от ярости русские слова из своего и без того скудного запаса, я указал на лестницу, на верхнюю палубу и энергично закивал головой. Женщина лишь принялась обмахивать себя платком из-за невыносимой жары и непонимающе посмотрела сначала на меня, а потом на мужа, который пожал плечами, словно говоря: «Не обращай внимания на этого полоумного». Удрученный, я поднялся наверх, к Янышеву.
На нижней палубе из двух верхних я остановился на звук, идущий из-под носа корабля. Это были лотовые, они опускали размеченные шесты и выкрикивали глубину воды. Их регулярные сообщения, которыми они озвучивали результаты замеров, для человека, который в первый раз слышал их, казались почти песней. Я наблюдал за ними, вспоминая, как Марк Твен описывал это занятие в «Жизни на Миссисипи». Волга, как Миссисипи, полна предательских отмелей и смещающихся песчаных пластов, поэтому ремесло капитана требовало такой же жестокой подготовки, как та, которой с такой гордостью овладел Марк Твен. Причалы представляли собой квадратные деревянные понтоны, соединенные наклонным деревянным же мостком с берегом. Время от времени пароход садился на песчаную отмель, и тогда движение наше задерживалось до тех пор, пока нас не отбуксировывали на глубину. Лотовые играли свою роль, однако капитан обязан был знать реку и ее мудреное русло, особенно вблизи береговой линии.
Когда мы снова вышли на середину реки, я направился на верхнюю палубу, к Янышеву. Вспоминая с чувством вины зловонную яму внизу, я опустился в удобный шезлонг на палубе. Мы плыли вниз по течению. Ветви плакучей ивы погружались в воду с легких склонов левого берега. Вдоль кромки крутого глинистого правого берега медленно брел крестьянин, ручной сохой он вспахивал поле. Его одинокая фигурка выделялась на фоне бесконечного огромного неба.
Янышев повторил то, что услышал от группы помещиков. Все они были чуть ли не в панике из-за крестьянских бунтов, поджогов и грабежей. Генерал озвучил общую истерику: «Мир обычно обвинял Россию за то, что она ссылала революционеров и сажала их в тюрьму. Даже я в своем юношеском идеализме чувствовал, что царь слишком сурово обращается с ними. А теперь посмотрите на дело их рук! Царь был слишком снисходительным. Ему нужно было сразу же расстреливать их».
убаюканные движением парохода, жарой и однообразием солнечных небес, отражавшихся в безмятежной Волге, мы погрузились в молчание. Чуть южнее расстилалась бескрайняя степь. Янышев задремал. И снова я подумал о терпеливых бедняках на нижней палубе; могли они по-настоящему быть в родстве с теми, чьи ярость и чувство мщения приводили в ужас дворян, которых описывал Янышев? Приближаясь к историческому Нижнему Новгороду, городу еще более старому, чем Москва, мы проплывали мимо деревни, где началось великое восточное переселение славян через обширную евразийскую равнину, задолго до того, как история славян появилась в летописях, до VIII века.
Жизнь была тяжелой; из-за климата, почвы и облесения в центральных и в северных областях трудно было заниматься земледелием. И все же, благодаря тому что небольшие деревеньки образовывались семьями и родственниками, и тому, что, по мнению всех историков, земля и инструменты в основном находились в общем пользовании, а плоды своего труда они рассматривали как общее достояние, люди не чувствовали себя оторванными друг от друга и не ощущали того болезненного одиночества, что было характерно для жизни первых поселенцев Америки. К концу XVI века крестьяне, которые до того были свободными людьми и могли переезжать, куда им было угодно, фактически превратились в рабов; легализация этого статуса произошла позже.
Солнце садилось. Мы подождали с чаем, пока толпа не поредела. Даже в обычное время, сказал Янышев, обеденный салон на таких пароходах был небольшим, в нем не хватало официантов и запасов. Меня заворожило очарование постоянно меняющегося неба. На чистом небе вдруг появились барашки, пылающие красные и лиловые краски на западе поблекли, а розовое пятно простерло свой свет над пушистыми кучевыми облаками. Мы задержались, чтобы полюбоваться волшебным русским закатом августовским вечером.
Вдруг мы услышали крики и заметили какое-то общее движение. Мужчины сгрудились на противоположной палубе. К этому времени облака уплыли с неба, оставив темные клочковатые пряди над высоким правым берегом. Слева берег плавно поднимался и переходил в довольно высокий холм, на котором какой-то разборчивый, с тонким вкусом помещик выстроил великолепную усадьбу, объятую теперь громадными языками пламени, возносившимися в темное, безоблачное небо. Твердое дерево, из которого было построено здание, охвачено огнем. Дым клонился к земле, густой и тяжелый, фонтан искр взлетал вверх, высокое желтое пламя устремилось к небесам. Вокруг раздавались отборные русские и французские эпитеты, слышались даже слова на немецком, комментирующие эту позорную Жакерию. Некоторые пассажиры ходили вдоль по палубе с похоронным видом, в то время как другие вцепились в поручни; лица их были мрачны, и, без сомнения, они читали собственную судьбу в этих тлеющих углях. Я остался бы дольше, глазея на эту картину, если бы Янышев не потянул меня за рукав. Спустившись в обеденный салон, мы увидели на нижней палубе привлекающую внимание фигуру, стоявшую возле лестницы. Судя по виду, это был кочегар. Он стоял с обнаженными руками, положив жилистую руку на полированную балюстраду, насмешливо наклонил голову и взирал на остатки холокоста. Янышев перехватил его взгляд и обменялся с ним парой слов. Кочегар красноречиво харкнул и добавил:
– Еще одно дворянское гнездо сгорело, – и раскачивающейся походкой спустился по лестнице вниз, переступая через две ступеньки.
– Может, пойдем за ним, или, по крайней мере, на нижнюю палубу?
На нижней ступеньке я продолжал слушать Янышева, который вступил в разговор со стоявшей поблизости кучкой людей. Я заметил, что теперь все взрослые пробудились от спячки. Мужчины казались возбужденными, они переговаривались друг с другом. Веселые глаза, казалось, противоречили серьезной сосредоточенности, с которой они говорили, жестикулировали, спорили.
– Они знали об этом, все в порядке. Получили насчет этого сигналы. Кое-кто беспрепятственно вышел из толпы и поднялся наверх. Для большинства из них такое зрелище не внове, я так думаю, – с довольным видом произнес Янышев, пока мы поднимались вверх по лестнице.
А мое суждение о «покорных» крестьянах улетучилось, испарилось в дыме сгоревшей барской усадьбы.
Глава 4
ОДИНОКИЙ ГОЛОС
После того как мы с Янышевым посетили Спасское и проплыли по Волге, я уехал из Петрограда с Алексом Гумбергом, чтобы проехать по Украине. Я видел еще одно поместье, охваченное пожаром, разговаривал с крестьянами. И вновь я гулял по колышущимся лугам, мимо куп сосен и берез, листья которых начинали желтеть, и вновь думал: как странно, что вся эта умиротворенная картина скрывает за собой величайшего агитатора России – русскую землю. И вновь я открыл для себя деревню, на этот раз Елизаветград, откуда родом был Гумберг, которая была на обочине кипящего революционного котла, но все же постепенно пробуждалась. В целом я подтвердил свои прежние впечатления: что если рабочие одной из столиц или обеих сбросят Временное правительство, провинции не отстанут от них.
Возвратившись в Петроград, я узнал, что с каждым днем поступало все больше и больше сообщений о поджогах и грабежах помещичьих усадеб. Крестьяне этим сигналили о том, что окончательно перестали верить обещаниям правительства. Им нужны были земля и мир. И поскольку трем временным правительствам так и не удалось обеспечить их этим (и к тому же собиралось формироваться очередное правительство), они решили сами разобраться с этим. Возросло число случаев дезертирства из армии.
Ничто из этого не проходило мимо Ленина, который, по мере того как истекал сентябрь, писал все более страстные статьи. Из своего подпольного укрытия – вначале в шалаше недалеко от Разлива в пригороде Петрограда, а затем из Финляндии, где он мог легче получать газеты, а в конце сентября из квартиры на Выборгской стороне, – он выступал в печати и писал частные письма все более революционного характера. Гонг ударил. Ленин призывал к неповиновению.
Его первые письма, призывающие к восстанию, не датированные из соображений безопасности, были написаны между 12 и 14 сентября. Они были обращены к Центральному комитету большевиков и к Петроградскому и Московскому комитетам партии. И хотя они не публиковались в то время, внутри партии и среди разных большевистских организации эти письма циркулировали. Отдельные слова из них распространялись как лесной пожар, особенно некоторые соответствующие фразы или предложения, такие как: «История не простит нам, если мы не захватим сейчас власть». Мы слышали эту фразу от Петерса, и Риду нравилось произносить ее, пока мы гуляли по ночам по Невскому проспекту.
– Вы звучите, как греческий хор, – заметил я, – но хор с единственным слушателем.
Вместо ответа, Джон повторил фразу и добавил:
– Человек, написавший эти строки, играет перед аудиторией, которую не вместит ни один амфитеатр.
Разумеется, слухи часто искажали эти первые письма о восстании. Их обсуждали, о них спорили, их разрывали на части, они становились предметом жарких спекуляций и темой разговоров за закрытыми дверями и на уличных перекрестках, возможно, в большей степени, чем если бы они были напечатаны.
Вероятно, никогда в истории не было заговора о свержении правительства, который бы так глубоко и тщательно обсуждали все слои общества, и чтобы его так давно откладывали бы сами заговорщики. Вскоре ни для кого не стало тайной, что Ленин встречался с оппозицией из большинства лидеров большевиков, особенно с Зиновьевым и Каменевым, а также с Рязановым, Бухариным и другими.
Революция – это не театральный спектакль с ежедневно чередующимися репетициями, с генеральной репетицией и с датой, назначенной на премьеру. В Петрограде в сентябре 1917 года в воздухе носился напряженный дух ожидания очень важных событий. Все допускали, что большевики должны были как-то разрядить тяжелую ситуацию, которую признавали все без исключения. Для этого им нужно было свергнуть правительство – правительство с кадетами или без них и вне зависимости от того, был ли сам Керенский «корниловцем» или нет. Не было ничего необычного в том, как дородные спекулянты и помещики-землевладельцы брюзжали, что у большевиков, конечно, теперь появился шанс; и какая разница, трусы ли они или желтые?
От Гумберга, который в то время работал в американском Красном Кресте, мы услышали забавные истории о том, как посол Фрэнсис однажды взял большевиков на задание: лишь для того, чтобы они попусту не тратили время на восстание. То, что это не самый дикий памфлет Гумберга, указывает письмо Фрэнсиса, написанное им в это время его сыну Перри: «Повсюду в воздухе здесь носятся слухи о заговоре большевиков, однако восстание, которое здесь предвещают, похоже, никогда не случится – здесь всегда происходит только нечто неожиданное».
Еще ранее Фрэнсис писал Дину Уолтеру Вильямсу из школы журналистов университета Миссури: «Величайшая угроза нынешней ситуации заключается в силе чувств большевиков, опьяненных своими успехами (которые в немалой степени можно приписать краху корниловского движения), которая может свергнуть нынешнее Временное правительство и начать выполнять его функции через его представителей. Если создадутся такие условия, то в кратчайшие сроки, несомненно, произойдет крах, а тем временем может пролиться кровь, хотя ее было на редкость мало пролито с начала революции…»
Губернатор, как Харпер и другие советники называли Фрэнсиса (а по своему характеру он так и остался бывшим губернатором Миссури, «Недоверчивого штата»), был уверен, что большевики не возьмут власть, а потом – что они все равно падут. В любом случае он всегда мог сказать, что если они не возьмут власть, то исключительно по его совету, при этом Ленина, Троцкого и «других лидеров большевиков» он с презрением отвергал. В своей книге он показывает, как предлагал это министру иностранных дел Временного правительства еще в июле.
Первые письма Ленина о восстании появились во время Демократического совещания, через пару недель сразу после того, как был подавлен мятеж Корнилова. После немалой суеты и хлопот насчет аккредитации мне все же удалось вместе с группой делегатов попасть на это совещание. Джон Рид и я вместе с Бесси Битти находились в секции прессы и сравнивали наши заметки с отчетами других корреспондентов, которые, как и мы, мало чего ожидали от этого тщательно подготовленного общенационального съезда. Конгресс был созван по инициативе меньшевиков и эсеров, чтобы усилить поддержку Временному правительству после того, как Московское государственное совещание, проводившееся месяцем ранее, оказалось больше форумом, выступающим за силы Корнилова, нежели за Керенского. Умеренные, которые боялись растущей реакции, исключили большевиков из собранных по Москве делегатов, пытаясь умиротворить их, получили то, что заслуживали: еще более реши тельный бросок в поддержку военной диктатуры. Среди тех, кто задавал тон на московских переговорах и организовывал поддержку Корнилову, был московский банкир, миллионер Павел Рябушинский, который сообщил на съезде представителей торговли и промышленности за несколько дней до конференции, что «костлявая рука голода» приведет народ «в чувство». Русская земля «сама освободится», но, очевидно, без поддержки, ибо он призывал: «Нужны купцы, чтобы спасти Русскую землю!»