Вначале Ленин говорил, не глядя в бумаги, немного наклонив вперед свою огромную лысую голову; его подвижные губы и мощный подбородок выделялись более резко, чем потом, в будущем, когда их скроет привычная бородка. Это второе, вооруженное восстание, отчетливо показывает, что земля должна быть передана крестьянам. Временное правительство только что свергнуто, а скомпрометировавшие себя эсеры и меньшевики «совершили преступление, затягивая с решением вопроса о земле… И таким образом они привели страну к экономической разрухе и крестьянскому бунту». Их разговор о мятежах и анархии был уловкой. «Где и когда мятежи и анархия были спровоцированы мудрыми мерами?»
«Первый долг правительства рабочих и крестьянской революции, который должен быть решен, – это вопрос о земле, который может утихомирить и удовлетворить огромные массы беднейшего крестьянства».
Он собирался прочитать пункты декрета, «который издаст ваше молодое Советское правительство». И затем будничным голосом он сказал, что один из пунктов выдает мандат земельному комитету, составленному из 242 мандатов местных Советов крестьянских депутатов. Этот крестьянский мандат был скомпилирован газетой «Известия Всероссийского Совета крестьянских депутатов» (ежедневная газета, выражающая линию правых эсеров так же неуклонно, как «Уолл стрит джорнел» говорит о финансовом капитале в Соединенных Штатах). И, сказал Ленин, он (декрет) будет «повсюду руководством по выполнению великой земельной реформы до окончательного решения последнего, которое будет принято на Учредительном собрании».
Кроме этого, остальные пункты ничем не примечательны. Помимо мандата их всего было пять. «Помещичье владение землей отменяется безо всякой компенсации». Все имения, включая владения церкви и короны, со всей живностью и строениями переходят в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов, этот вопрос будет рассмотрен Учредительным собранием. Земли у простых крестьян и казаков конфискованы не будут. Поскольку собственность будет принадлежать всему народу, любой вред, нанесенный конфискованной собственности, отныне будет считаться «тяжким преступлением», которое будет караться революционными судами. Местные комитеты должны предпринять все необходимые шаги, чтобы обеспечить строжайшую дисциплину и порядок во время конфискации, чтобы молено было составить опись имущества и определить, какие поместья должны быть конфискованы, а также их размеры.
Затем он начал зачитывать мандат, который был отпечатан в Петрограде, 19 августа, а также, вполне вероятно, был написан теоретиком народничества Ткачевым в XIX веке. Я был заворожен строками, вроде этой; «Все маленькие ручьи, озера леса и так далее должны перейти в руки коммун, ими должны управлять органы местного самоуправления», а также тем отрывком, где говорилось, как земля «будет подвергаться периодическому перераспределению».
Я подумал, что это превосходило желания крестьян, во всяком случае, то, как они себе это представляли, и было больше того, что большевики исторически хотели для них сделать. «Раздел земли будет производиться на равной основе, то есть земля будет распределена среди тружеников в согласии с трудовыми стандартами или стандартами потребления, в зависимости от местных условий». Боже правый! После всех этих поношений Марксом Прудона и Бакунина и лозунга «равенство», а также его якобы бессмысленности! Ленин намеренно подчеркивал то, что мог понять любой демократ и любой крестьянин или солдат. Начинал он осторожно.
Я сейчас не помню, на каком вопросе Ленин запнулся, поднял бумаги и внимательно вгляделся в них, и ему пришел на помощь один из бесчисленных людей на сцене, который закончил трудное и не слишком волнующее (особенно для крестьян) чтение мандата, состоявшего из 1100 слов.
Вокруг вопроса об одной только собственности разгорелась битва – так же как в прошлом, когда это был лишь теоретический вопрос, не усложненный практикой40.
Самое удивительное из всего этого был тот факт, что нигде в исключительно пространном заключении, которое Ленин добавил к «крестьянскому мандату», не было сказано ни слова о том, что вся земля принадлежит народу в целом; но только о том, что ему будет принадлежать «конфискованная собственность». Суханов и другие жаловались, что в словах Ленина было противоречие, когда он говорил, что вся частная собственность на землю отменяется, и при этом в условиях «Образцового декрета» говорилось, что из конфискации исключается не только земля обычных крестьян, но и земля казаков. На самом деле это было не так. Один лишь Ленин в своем постановлении выдвигал идею о том, что «земля обычных крестьян и простых казаков» не будет конфискована. Это не давало никаких привилегий богатым или зажиточным казакам, которых было немало. Что же до земельных наделов, то только те, что находились в собственности малоземельных крестьян, не подлежали, согласно мандату, конфискации. В то время как Ленин утверждал, что с «владением помещиками землей» нужно покончить раз и навсегда, в мандате, озвученном крестьянскими эсерами, говорилось, что «частное владение на землю должно быть отменено навсегда», так же как в крестьянском мандате, особо подчеркнувшем, что «использование наемного труда не разрешается».
Рид, у которого не было того же опыта, как у меня, поскольку я провел лето в провинции, не смог понять моего сильного волнения. Все похожие на мечту часы, что были до полуночи, теперь исчезли передо мною.
«Итак, посмотрим, каковы будут возражения эсеров на это», – с горечью пробормотал я. – Что они теперь выкопают, о чем станут сокрушаться? Они не могут сослаться на то, что незнакомы с этим}»
– Тогда почему вы так взволнованы? – поинтересовался Рид. – Эти ваши уэльские предки были не фермерами, а шахтерами. Или вы собираетесь поселиться здесь и идти за плугом? Вы же не сможете, а наемный труд запрещается.
Как я и ожидал, были сформулированы возражения. Мы видели, как люди качают головой, жестикулируют в группе левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Однако Ленин отвлек, перехитрил их. Перехватив инициативу у оппонентов, он сказал с обезоруживающей искренностью:
– Здесь начинают раздаваться голоса о том, что сам декрет и мандат выдвинуты социалистами-революционерами. Ну и что с того? Разве имеет значение, кто их выдвинул? Как демократическое государство, – холодно и даже резко продолжил он, – мы не можем игнорировать решение народных масс, даже если мы не согласны с ним. 11риобретя опыт борьбы… крестьяне сами решат, где правда.
– Отлично! – заметил Рид, подтолкнув меня.
– Жизнь – лучший учитель, – в частности, сказал Ленин, – и она покажет, кто прав. Мы должны подчиняться опыту; мы должны дать полную свободу творчеству народных масс. Старое правительство, которое было свергнуто вооруженным восстанием, хотело решить земельный вопрос с помощью старой, неизменной царской бюрократии. Крестьяне кое-чему научились за восемь месяцев нашей революции; они хотят решить все вопросы с землей сами. Поэтому мы возражаем против всяческих поправок. Мы пишем декрет, а не программу действий. Россия огромна, и местные условия различны. Мы верим, что сами крестьяне будут способны решить свои проблемы, и сделают это лучше, чем мы. Они сами устроят свою жизнь.
Левые эсеры и меньшевики-интернационалисты потребовали время на совещание. Мы с Ридом во время совещания вышли из зала.
– Сегодня ни разу не упоминалось о диктатуре пролетариата, – сказал Рид. – Только подчеркивалась «наша демократия» и «демократические идеалы».
– Я не понимаю. Почему социалистическое правительство не может быть демократическим? – заметил я.
Бесси Битти и Луиза Брайант нагнали нас, и мы стали ходить взад-вперед и вокруг площади перед Смольным. Был еще октябрь, однако мы ежились от холода после жаркого зала. К этому времени день уже вытеснял ночь, но в любом случае ночи у нас были длинные, до отказа заполненные событиями. Если бы мы спали всю ночь, то проспали бы, наверное, все восемнадцать часов. Но как бы то ни было, мы вообще почти не спали, наспех что-то ели и потеряли счет дням и часам. Неужели всего лишь двадцать четыре часа назад мы возвращались в Смольный из Зимнего дворца, после того как наблюдали, как оттуда выводят министров и отправляют в Петропавловскую крепость? И теперь, как только мы покинули зал, Троцкий объявил, что министры будут освобождены. Это было в ответ на яростные протесты против их заключения. Было решено, что их будут содержать лишь под домашним арестом; об этом, сказал он устало, надо будет позаботиться на следующий день. Времени не было. Он мог бы выступить с более резкой критикой, подумал я, но сегодня казалось, что мягкость – в распорядке дня.
Мы устали. Остановились, чтобы согреть руки перед костром у внешних ворот, где солдат в высокой каракулевой шапке, надвинутой на одно ухо, стоял, повернувшись спиной к костру – одному из нескольких костров, яркими точками сверкавших в темноте ночи. За большинством из них присматривали один или два солдата и красногвардеец. Они обогревались поленьями, поскольку баррикады уже были не нужны. Наш человек выглядел одиноким. Я спросил себя, что он чувствует, наблюдая за сотней делегатов, прошедших перед его глазами в ту ночь. Мне было интересно, не хочет ли он войти внутрь.
– Что делается? – спросил я его.
Он что-то пробормотал в ответ, но я уловил лишь слова «проклятая война» и «голод». Брайант попыталась заставить Рида спросить у него еще что-нибудь, но Рид не обратил на нес внимания. Он предложил солдату сигарету, а затем попросил его прикурить. Взяв щепку от пестревшего полена, солдат зажег свою сигарету. А потом дал прикурить Риду. Вдруг он выпрямился, его бородатое лицо оживилось, глаза яростно засверкали в свете костра, он поднял левую руку, сжатую в кулак (в правой он держал штык), и громко сказал:
– Миру нужен хлеб! Миру нужно счастье! – Мы отошли прочь, а он посмотрел нам вслед мрачным, словно обвиняющим взглядом.
Отойдя подальше, чтобы гвардеец не мог услышать нас, Рид обратился к Луизе:
– Почему ты вела себя так? Словно он – экспонат на выставке? Он подумал, что мы потешаемся над ним, или порочим его революцию, или бог знает что! – Потом настроение у него поменялось с быстротой молнии, и он тихо сказал: – Счастье… хлеб… да, теперь у них может быть и то и другое.
– То же самое, – заметила Бесси Битти, пока мы устало тащились за Джоном и Луизой. – Ни за что я не хотела бы оказаться на месте Ленина. Они слишком многого ждут.
Я только что видела Робинса. Он говорит, что после падения Зимнего запаса хлеба было всего на три дня – когда это произошло. В любом случае, Ленин так много им наобещал…
– Он ничего не обещал им, – выпалил я, – кроме шанса самим управлять этой бедной, разорившейся, озадаченной и искалеченной, страдающей Россией.
Мы вернулись в Смольный.
В два часа началось голосование по декрету о земле. Один голос был против. Крестьяне чуть с ума не сошли от восторга.
Однако контрреволюция собиралась с силой. Военно-революционный комитет отправлял послания во все армейские комитеты, чтобы они не сводили глаз с Корнилова, чтобы привезти его в Петроград и заключить в Петропавловскую крепость, а затем судить. Он сбежал от охранников в тюрьме Быкова. Чувствуя себя в своей тарелке, пока Временное правительство находилось у власти, он удрал без оглядки, узнав о новой революции. Призыв к агитаторам распространился по всему фронту. Многие солдаты набились в зал, в ожидании поручений.
Было почти семь, когда мы залезли в троллейбус и поехали домой.
Глава 7
БОЛЬШЕВИК АНТОНОВ
На следующий день 27 октября/9 ноября мы с Ридом пошли в Смольный, настроившись на получение новых пропусков, которые позволят нам поехать на новый фронт. Керенский, решивший вернуть власть, имел ценного союзника в лице генерала Петра Николаевича Краснова, царского генерала, который благодаря Корнилову был поставлен во главе грозного Третьего полка. Эти казачьи корпуса считались настолько лояльными, что для того, чтобы оказаться в безопасности в случае, если массы выйдут из-под контроля, Керенский в начале сентября приказал им (в шифрованной телеграмме, подразумевавшей, что она исходит от Краснова) вернуться с русско-германского фронта и распространиться в Царском Селе, Гатчине и в других пригородах Петрограда. Теперь они были на марше и, как говорили, с Керенским во главе.
И вот теперь поступали сообщения о том, что из Гатчины вышел собирающийся с ними встретиться авангард, который представлял новое правительство, фабричных рабочих и случайные армейские соединения. Однако Красная гвардия струилась из города и растекалась по дорогам, ведшим на юг. Раздавались фабричные гудки. Если следовало прекратить работу, ее прекращали по приказу Военно-революционного комитета.
По дороге в Смольный мы увидели несколько плакатов. «Районному Совету рабочих депутатов и фабричным комитетам. Приказ. Нам угрожают банды Корнилова и Керенского, находящиеся на окраинах нашей столицы… Армия и Красная гвардия революции нуждаются в немедленной поддержке со стороны рабочих». Комитеты должны были набрать «как можно больше рабочих», которые должны были «собрать всю имеющуюся прямую и колючую проволоку, а также инструменты, чтобы рыть траншеи и возводить баррикады». И еще большими буквами: «Все имеющееся оружие нужно принести лично». И еще крупнее: «Необходимо соблюдать строжайшую дисциплину, и все должны быть готовы изо всех сил поддерживать армию революции». Это было подписано народным комиссаром Львом Троцким, председателем Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, и главнокомандующим Подвойским, председателем Военно-революционного комитета.
Из Смольного выходили рабочие с привязанными к спинам одеялами и чайниками, с револьверами или ружьями, лопатами и ручными гранатами. Среди них были и женщины, и мальчишки с пиками, с закатанными одеялами и матерчатыми сумками, в которых припасены хлеб, чай и другие продукты.
Мы с Ридом не предчувствовали никаких трудностей в получении пропуска. Мы уже получали временные пропуска от Военно-революционного комитета во время нашего второго похода в Зимний дворец, так почему у нас должны сейчас возникнуть какие-то проблемы? Однако у входа в Смольный нас остановили. Нужен был пропуск просто для того, чтобы войти внутрь. За один день все переменилось. В Смольный пришла дисциплина. В этой толчее мы с Ридом разделились.
Благодаря своему паспорту я в конце концов вошел в здание. Но пропуск, чтобы сопровождать Красную гвардию, собиравшуюся на битву с казаками, – это другое дело. Весь Смольный пронизывал порядок, внезапно он оказался заполненным функционерами и комиссарами. Я метался от одного к другому, все выше и выше, пока, наконец, не оказался перед самим Лениным. И вот я стоял, держа в руках верительные грамоты, и думал, насколько мне повезло. Однако Ленин взглянул на мои документы, подписанные Морисом Хильке и Камилем Гюисмансом, и стрельнул в меня вопросительным взглядом. Для меня имена Хильке и Гюисманса были вполне уважаемыми41.
Но не для Ленина. Он вернул мне письма, словно они были от чиновников клуба Объединенной лиги, с одним лаконичным словом – «Нет».
Уже не помню, где я опять наткнулся на Рида и каков был его опыт. Я вспоминаю, как мы носились то тут то там, в поисках того, кто мог бы выступить нашим посредником при разговоре с Лениным, однако тщетно. Но все равно мы были решительно настроены на то, чтобы отправиться вместе с этой краснознаменной армией.
На следующий день мы оказались за пределами Смольного как раз в тот момент, когда на фронт отправлялась какая-то машина. В нее забирались Антонов-Овсеенко и матрос Дыбенко. Мы были с Гумбергом, который дерзко залез в машину, двигавшуюся на нас, и в ответ на протесты Антонова объяснил, как это важно, чтобы два американских корреспондента рассказали обо всем и представили миру истинную картину того, как рабочие героически защищают революцию. Антонов вздохнул, но уступил. Павел Дыбенко, комиссар морского флота, которому тогда было двадцать восемь лет, такой отважный молодой человек с кудрями, выбивающимися из-под каракулевой шапки, лихо заломленной на макушке, с коротко подстриженной бородкой в виде веера и с закрученными усами, – не возражал.
Мы не собирались обнародовать тот факт, что Ленин сказал «нет», и через Гумберга обеспечили себе путь на фронт, и не просто с Красной гвардией, но во главе армии и флота. Так что Рид вложил описание путешествия в уста «моего русского знакомого, которого я называл Трусишка» и который заставил его и меня поехать на фронт по железной дороге.