Кажется, что прошло много времени с двадцать пятого, когда Володарский представил резолюцию на Петроградском Совете, всеми приписываемую самому Ленину, в которой спокойно говорилось о том, что восстание было «на редкость бескровным и на редкость успешным».
2 ноября газета «Правда» объявила о поражении Керенского.
Победа 25 октября была описана как бескровная, и в заявлении, в частности, говорилось следующее:
«Революционная армия выступила согласно воле Всероссийского съезда Советов, чтобы оградить и защитить дело мира и передать землю людям, которые ее обрабатывают. Если прольется кровь наших братьев – КЕРЕНСКИЙ ДОЛЖЕН БУДЕТ ОТВЕТИТЬ ЗА ЭТО.
И в то же время в тылу, в городе агенты Керенского подняли юнкеров на восстание против целого Петроградского гарнизона и начали военные действия. Солдаты, матросы и красногвардейцы отбили атаку. И снова пролилась кровь – И ОНА НА СОВЕСТИ ТЕХ, КТО ПОДБИЛ ЮНКЕРОВ НА ЧЕРНЫЕ ДЕЛА».
Глава 8
РАВНОВЕСИЕ
Становилось холодно. С берез, дубов, кленов слетели последние листья. Лед обрамлял лужи во дворах и по обочинам дорог. Лихорадочное возбуждение масс, достигшее высшей точки перед распространением опасности для всех, постепенно улеглось. Бои в Москве, в Петрограде и в их окрестностях закончились. Советы одержали верх. Однако впереди ожидали тяжелые времена.
Прошло всего шесть месяцев с тех пор, как в ответ на фаталистическое заявление Церетели о том, что нет ни одной партии, которая могла бы одна захватить власть, в ответ раздалось: «Есть». И теперь партия Ленина была во власти, а в руках Ленина оказалась взбаламученная страна: холод и голод, рушащийся старый порядок и, по словам Ленина, «новый порядок… рождается в неописуемых муках».
Целых шесть месяцев Ленин и его партия указывали на слабость коалиционного правительства. Временному правительству не удалось остановить спекулянтов и не допустить развала железных дорог, при нем возник в городах голод. Были нарушены обещания дать землю крестьянам, замедлился рост производства, а затем и вовсе прекратился, и самое преступное – это то, что не были удовлетворены нужды обескровленной армии и не были выполнены обязательства царя перед союзниками. А теперь, имея в руках власть, большевики должны, не дрогнув, приспособиться к жизнеспособной экономике, без капиталистов и помещиков. Но для этого никакой программы не было.
«Маркс дал рабочему классу цель, – писал B.C. Уайт в своей книге о Ленине. – Ленин дал ему партию, дорожную карту (маршрут) и инструменты для путешествия». Однако у Ленина не было готового маршрута, он и не делал вида, что маршрут у него есть. В большевистских учебниках ничего не было написано об этом. И даже в меньшевистских книгах ничего не было.
А инструменты? У него лишь была уверенность, что рабочие сами достанут их. В своих речах повсюду, выступая на заводах и перед крестьянами, он призывал к инициативе снизу.
Враги большевиков сдали назад и стали самонадеянно ждать, когда они падут. Милюков, наиболее сознательный лидер буржуазии, вспоминает это: «Победа большевиков была полной и окончательной». Когда перед ними пала Москва, это означало, что падет провинция и вся Россия. «В тот миг все еще верили, что победа будет кратковременной и что большевики не удержат узурпированной власти». В других партиях предсказывали, что большевики «не смогут дать обманутому им народу ни мира, ни земли, ни хлеба, ни «социализации» промышленности. ..»
Ленин никогда не был обманщиком, не является он им и сейчас. По каждому вопросу он давал людям понять, с чем им придется столкнуться. В январе он говорил: «Вы не можете ждать… что вам преподнесут социализм на серебряной тарелочке» .
Он даже не обещал, что их эксперимент продлится долго. 11 января ему пришлось заявить: «Два месяца и пятнадцать дней – это лишь на пять дней больше, чем продлилась предыдущая власть рабочих… власть парижских рабочих во время Парижской коммуны 1871 года». Вспоминая их первые шаги на Третьем съезде, он сказал: «Рабочие и крестьяне еще недостаточно уверены в своей силе; из-за многовековой традиции они слишком привыкли ждать приказов сверху».
Меньшевики и правые социалисты-революционеры, другие умеренные партии, а также кадеты Милюкова, объявленные врагами народа, находились в открытой оппозиции к большевикам. На какое-то время Ленин и его партия зависели от левых социалистов-революционеров, чтобы с их помощью организовать крестьян и упорядоченно разделить землю. Во многих областях левым эсерам приходилось бороться с правыми эсерами и кулаками в попытке превратить сохранившийся крестьянский мир или земельные комитеты в Советы. Какое-то время большевики шли заодно с политикой «разделения» левых эсеров, которую Ленин считал ошибочной, поскольку она никоим образом не указывала дорогу к социализму, не являясь при этом «вредной». В то время большевики были ошеломлены необходимостью остановить катастрофическое падение производства и им нужно было во что бы то ни стало завезти зерно в голодающие города, на организацию комитетов беднейшего крестьянства (комбедов) тогда не было времени. И лишь в 1918 году Ленину пришлось написать: «Прошло всего лишь лето и осень 1918 года, а наше крестьянство уже имеет опыт октябрьской (то есть пролетарской) революции». Это было после того, как начали работать комбеды, и благодаря этому «мы преодолели границы, которые отделяют буржуазную революцию от социалистической».
Разумеется, если можно было бы говорить о каком-либо слое населения, которое немедленно выиграло от революции, то это было крестьянство, что нашло формальное выражение в Петрограде, в событии, которое представляет огромный исторический интерес. Старый исполнительный комитет Советов крестьянских депутатов, контролируемый правыми эсерами, отказался иметь какие-либо дела с новым правительством в Смольном. Однако Первый съезд Советов крестьянских депутатов, несмотря на своих лидеров, решил присоединиться к Советам рабочих и солдатских депутатов. Это решение возникло после долгих яростных дебатов. Крестьянские депутаты затем направились в Смольный, чтобы слиться с большим Центральным Советом, который таким образом превратился в Совет рабочих и крестьянских депутатов и взял себе в качестве эмблемы серп и молот.
Поскольку все это произошло ночью, то все, что в любом ином случае было бы историей, превратилось в высокую драму: надо было видеть, как шествие крестьян повернуло на тускло освещенный Невский проспект, где я стоял. Над маршировавшими людьми в бархатной мгле играли лучи прожекторов. Депутаты маршировали чеканным шагом под звуки «Марсельезы», которую превосходно исполнял военный оркестр. Высокие сугробы стояли наклонными стенами, сталкиваясь с блестевшими штыками на длинных винтовках, которые держал в руках военный эскорт. То тут то там были видны факелы, которые несли демонстранты. Они освещали красные флаги с белыми буквами, которые люди несли на шестах. Насколько я могу судить, люди шли не более десяти минут. Колонна вышла на меня из темноты, проблески света, знамен и оживление, через несколько минут все это растворилось во тьме, и я остался один, пока, не придя в себя, я не поспешил вслед за колонной, чтобы нагнать ее.
В Смольном я стал свидетелем настоящего «бракосочетания» крестьян, солдат и рабочих. Я слышал, как написал об этом позднее, как кричал какой-то старый мужик: «Я пришел сюда не по земле, а прилетел по воздуху!» Именно в это время большевики взяли в правительство левых эсеров, о чем Ленин говорил Крестьянскому съезду, что это «была честная коалиция, честный союз», поскольку он отражает союз рабочих и крестьян. Отмена частной собственности на землю, введение рабочего контроля, национализация банков – все это еще не было социализмом, но являлось необходимыми мерами, которые должны были привести к нему, сказал он. Большевики не обещали рабочим и крестьянам «сразу же молоко и мед», но неуклонную борьбу, которая, если будет продолжаться тесный союз рабочих и эксплуатируемых крестьян, приведет к социализму.
Однако то, что последовало вслед за этим, было лишь кратким медовым месяцем, который прервался из-за особых требований (реквизиций). (То же относится и к временному объединению большевиков с левыми эсерами. Последние ушли после того, как в марте был подтвержден Брест-Литовский мир.) Это было началом долгой борьбы, которая все еще продолжается, – борьбы не только за настоящую социализацию земли, но за преобразование людей на земле. (Крестьянин рассматривал землю как чужую, не принадлежавшую ему, и теперь отнятую у помещиков. И только когда он станет социальным работником, частью городского и деревенского сообщества, он сможет выполнить свою старую мечту или обрести себя.)
Как я позднее услышал, Ленин говорил (в январе, на Третьем Всероссийском съезде): «Каждый политически сознательный социалист говорит, что социализм нельзя навязать крестьянам силой… Мы понимаем, что, только когда мы предоставим крестьянам какой-нибудь опыт, например, некий обмен между городом и деревней, они сами, снизу, на основе собственного опыта установят собственные связи. С другой стороны, опыт гражданской войны показал крестьянам, что к социализму другой дороги нет, кроме диктатуры пролетариата и безжалостного подавления прав эксплуататоров».
Между тем в этот медовый месяц все обстояло не так просто. Во многих провинциях, особенно тех, что находились далеко от Москвы или Петрограда, богатые крестьяне богатели, а бедные – становились еще беднее, еще больше нищали. И все же обесценивание богатства, поджоги усадеб и грабежи, которые матросы и рабочие часто совершали вместе с озлобленными крестьянами, прекратились.
Помимо крестьян, еще немногие группы людей сразу же получили ощутимые преимущества от Октябрьского переворота. Некоторые немногочисленные рабочие вылезли из подвалов или спустились с чердаков, чтобы занять более приличные квартиры. Люмпен-пролетариат, вандалы и грабители некоторое время наслаждались жизнью, насыщая свой аппетит и жажду к водке и отборным винам. До Октября нападения на водочные заводы бывали нередкими, и грабители совершали свои набеги из-за жажды напиться. Теперь же голодранцы забирались в винные погреба аристократии, пока красногвардейцы, вслед за суровыми предупреждениями тем, кто принимал участие в «винных погромах», не положили этому конец.
Крестьяне получили землю, но для того класса, на котором лежала основная ответственность за революцию, условия с каждым днем становились все хуже. Перед 1917 годом чрезмерная мобилизация мужского населения в армию и на заводы вытянула все соки из деревни. Тем не менее произошел серьезный спад производства. Теперь, после Октября, производство еще больше сократилось. Из-за царившего в городах голода заводской пролетариат, большинство которого было набрано из деревень, вернулся к земле. Железные дороги были в ужасном состоянии. В худшем, чем когда-либо. Настоятельные призывы Ленина к крестьянам, чтобы они платили за нужные им фабричные товары, чтобы в города могло бы поставляться зерно, оказывали небольшое воздействие в свете нехватки таких товаров и перебоев с транспортом. А потом еще наступил кризис с топливом.
Все это через три года и семь месяцев войны, в которой два с половиной миллиона русских погибли и четыре миллиона были ранены; осталось 350 000 сирот, отцы которых погибли на войне, 200 000 глухих, немых или слепых. В Первой мировой войне Россия потеряла больше людей, чем Бельгия, Франция, Италия и Америка, вместе взятые. Из 70 000 верст железнодорожных путей в европейской части России только 15 000 верст не были повреждены во время войн – мировой или гражданской, как об этом пишет Карр46.
И 12 миллионов солдат демобилизовались либо по своей воле до Октября, либо во время революции.
Но что же тогда удерживало массы в их преданности Советам, что означала их верность большевикам? Как большевикам удалось сохранить доверие к себе? Мы с Ридом неоднократно обсуждали это.
Уже в декабре мы видели, что, если революция принесла рабочим усилившийся голод, холод и тяжкие невзгоды, она принесла им и компенсации. Чувство триумфа все еще носилось в морозном воздухе. Один декрет за другим вводил социалистические реформы. Большинство из них были написаны лично самим Лениным в 1917-1918 годах; они отменяли все старые ограничения, связанные с расой, национальностью, религией и полом. Реформы эти были словно бульдозер, расчищавший старые завалы, препятствия и запреты, которые держали низшие сословия в цепях нищеты и бессилия; стоя на баррикадах, рабочие разрушили баррикады, мешавшие им жить.
Повсюду теперь значение Октября – страстный протест против прошлого и честный призыв к будущему – было более очевидно. И здесь способность людей переступать за пределы своих старых обычаев или образа мышления и действий проступала наиболее явственно.
В первые дни Октябрьской революции работали рабочие трибуналы, работали с поразительной нерегулярностью, с непредсказуемыми строгостями и почти беспощадностью по отношению к буржуазии. Выпускались яростные прокламации и предупреждения о том, что «грабители, мародеры и спекулянты объявляются врагами народа». Одна из прокламаций завершалась словами: «Саботажников к позорному столбу! Прочь, преступные наемники капитала!»
В это время испытаний и ошибок, чистой невинности и незамутненной надежды рабочие трибуналы вершили правосудие, и мы слышали одно предложение, повторявшееся чаще всего с благоговейной суровостью, – оно гласило, что виновные должны «быть осуждены с позором всем международным рабочим классом». (Большинство старых судов отказывались признавать авторитет советской власти, однако им было позволено работать, при условии, что старые законы не вступали бы в противоречие «революционному сознанию и революционному представлению о справедливости».)
Ярким морозным утром 28 ноября Агурский, русско-американский монархист, ставший большевиком, Бесси Битти и я перешли Дмитровский мост через Неву и зашагали по снегу к дворцу великого князя Николая Николаевича. Музыкальная комната в доме великого князя, просторная и отделанная панелями из дерева редких пород, была выбрана для первого заседания рабочего трибунала. Среди обвиняемых была графиня Софья Панина, лидер кадетов и министр общественного благосостояния в кабинете Керенского. Декрет, изданный в тот день, предписывал арестовать всех лидеров кадетов как врагов народа, замешанных в заговоре, связанном с Корниловским мятежом, однако графиня была вызвана в суд по особому обвинению в том, что она забрала 93 000 рублей, принадлежавших Министерству образования. Группа из нескольких рабочих ожидала прибытия судей, однако намного больше было хорошо одетых мужчин и женщин, друзей Паниной и других обвиняемых. Среди последних был бывший царский депутат В.М. Пуришкевич, печально известный организатор погромов, зачинщик и создатель «Черной сотни». Великий князь прийти не смог, однако генерал Бандырев и еще два-три незначительных обвиняемых были готовы к суду.
Все было предпринято для того, чтобы сделать этот дебют рабочего трибунала показательным. В последнюю минуту обнаружилось, что с электричеством что-то не так. Помещение освещали лишь две керосиновые лампы с красными абажурами, поставленные на полукруглый стол в одном углу комнаты, задрапированном красной тканью. В какой-то момент женщины, столпившиеся вокруг арестованной Паниной, сидевшей на скамье, по обоим краям которой стояли солдаты, встрепенулись, когда другой солдат внес пулемет и картинно поставил его на стол. Этот пулемет был доставлен просто как улика против Пуришкевича, которого застигли с ним и которому инкриминировали написание контрреволюционных листовок, обнаруженных у него во время рейда, совершенного чекистами.
Гул голосов смолк, когда в комнату вошли судьи. Председатель Жуков, чисто выбритый, с худощавым умным лицом, чувствовал себя явно непринужденно. За ним последовали еще шесть судей – два крестьянина, два солдата и два рабочих. Белая рубашка и воротничок председателя выделялись среди черных блуз рабочих и крестьянских косовороток с вышивкой крестом. Все, кроме председателя, напряженно сидели на обитых парчой стульях; лица у них были торжественны от сознания ответственности. Больше всего меня интересовал комендант, стоявший у конца стола. Его коричневое стеганое парусиновое пальто само по себе являлось символом пролетарской диктатуры; высокая барашковая шапка была похожа на ту, что носили солдаты, но он как-то развязно сдвинул ее на затылок. На вид ему было лет двадцать пять.