Когда карательная экспедиция под командованием Крыленко прибыла, Духонин не оказал сопротивления. Некоторые из его офицеров и несколько полков, которые не симпатизировали большевикам, покинули Могилев. Контроль над городом 19 ноября согласно приказу местных Советов был передан большевистскому Военно-революционному комитету. Крыленко поставили во главе штаба, большинство офицеров, арестованных вместе с Духониным, были освобождены, и все, казалось, угомонилось. Тем не менее несколько пьяных солдат выволокли Духонина из железнодорожного вагона Крыленко и варварски убили его. Это произошло после того, как Корнилов, Деникин и другие офицеры, заключенные в Быкове, были отпущены по приказу Духонина (солдаты знали об этом, и это особенно распалило их). Отойдя к Дону, другие генералы к этому времени (к декабрю) организовали Добровольческую армию белых вместе с Алексеевым. Контрреволюция надвигалась.
– Я это понимаю, – сказал Рид, проведя рукой по копне своих буйных волос. – Но вы не можете ожидать, что средний солдат поймет значение «революционной дисциплины», хотя они вполне осознавали, что Духонин, приказав освободить тех генералов, ставил под риск их революцию.
– В любом случае, – заметил я, – меня поражает, что, несмотря на отдельные жестокие действия, которые, разумеется, обойдут все газеты мира, русским в целом свойственно всепрощение, и они готовы простить всех. Я слышал, что в провинциях крестьянские судьи явно на стороне заключенных.
Это напоминает мне о том, что говорил Янышев, – слово «криминал» не имеет аналога в русском языке.
Рид, сморщив нос, принялся убеждать меня не романтизировать крестьянина. Рид всегда преуспевал в развенчании романтизма.
– Однако вы, большевики, заходите слишком далеко, делаясь хорошими, – проворчал он.
Хотя немногие описывали Петерса как человека, обладавшего чувством юмора, у него было прекрасное ощущение иронии. И сейчас он сказал Риду:
– Что ж, о некоторых эксцессах в деревне можно пожалеть, однако наш народ нельзя упрекнуть в отсутствии воображения. Вы просто слышали о нескольких безземельных крестьянах в одной деревне, где мир упорно отказывался становиться советским или разделить землю. Похоже, они преследовали кулака, который возглавлял сопротивление. Забравшись на церковную колокольню, он начал звонить в колокол – сигнал о помощи. И тогда они повесили кулака-звонаря на веревке, прежде чем подоспела помощь.
– Нет, товарищи, у Янышева подход лучше. Его позвали на завод в Выборге, где произошли беспорядки. Управляющий пожаловался, что он не владелец и что его чувства были оскорблены, когда люди сказали ему, что теперь они управляют всеми делами, а он – лишь «червячный аппендикс», лишенный каких бы то ни было функций. Янышев поговорил с комитетом и предложил, что, пока они не узнают все, что знает управляющий о производстве, лучше будет, если они будут держать его на заводе и не усложнять ему жизнь.
Позднее, когда Урицкий в 1918 году возглавил ЧК, Восков сказал нам, что он был с Урицким, когда к нему привели какого-то родственника Романова, имя и титул которого я не записал. Был издан декрет, согласно которому ни один представитель мужской линии династии Романовых не мог находиться в Петрограде и в его районе.
– И вот этот великий Романов стоял перед двумя евреями, один из которых я, в недавнем прошлом мальчик, копавшийся в сточной канаве, вытаскивая оттуда яблоки и выуживая восхитительные куски из мусорного ведра палкой, на кончике которой был вбит гвоздь. Итак, Урицкий говорит Романову с большой деликатностью, что этот декрет издан ради того, чтобы защитить их, и не более.
– Но я не могу покинуть район, я не могу никуда поехать, потому что мне не оставили слуг, – ответил тот.
– Что ж, – произнес Урицкий, указывая на меня, – вот человек, который обходится без слуг. И я обхожусь без слуг. Попробуйте и вы. Идите и зарабатывайте где-нибудь деньги, и тогда, быть может, вам позволят вернуться.
– Но я не могу получить должность в советском правительстве, – заявил этот человек. – Романов в советском правительстве – это будет нехорошо.
– Есть другие возможности. Помимо политической службы, – ответил Урицкий, злобно и весьма серьезно. – Идите работать садовником. Вы же знаете, приближается весна.
Это была резолюция Володарского, фактически написанная Лениным, как сказал нам Троцкий, изданная 25 октября Петроградским Советом, в которой восстание было описано как «на редкость бескровное и на редкость успешное».
Какая ирония в том, что Володарский (в то время, когда я находился во Владивостоке) был первым большевиком из нескольких, которых террористы-эсеры хладнокровно убили на улицах Петрограда! Это произошло 21 июня 1918 года. А 30 августа был убит Урицкий, ранен Ленин. Возмездие началось после убийства Володарского, лишь после белого террора начался красный террор. Взволнованный убийством Володарского, Ленин написал 28 июня Зиновьеву, который в феврале был назначен председателем Петроградского Совета. На мой взгляд, его слова кажутся достаточно сдержанными, поскольку я видел, какими глазами рабочие на заводах смотрели на Володарского. Самое трагичное в том, что Ленин, когда было совершено первое покушение на его жизнь, не издал подобного предупреждения.
«Только сегодня мы узнали в Центральном комитете, что Петроградские рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором, но что вы (не лично вы, но петроградские чекисты и Петроградский партийный комитет) удержали их.
Я решительно протестую.
Мы компрометируем себя… мы тормозим совершенно правильную революционную инициативу масс.
Это не-воз-мож-но.
Террористы могут подумать, что мы – слабаки. Сейчас напряженнейшее военное время. Мы должны поощрять энергичные действия и демонстрации массового террора против контрреволюционеров, и особенно в Петрограде, пример которого – решающий».
Я чувствую, что должен сказать это, потому что я был там, когда это случилось, и в последующие несколько недель видел реакцию на это: это была больше чем кого-либо вина самого Ленина, ибо, когда в него стреляли, он преуменьшил значение этого и утихомирил гнев народа. Почему? Потому что – и это было порождено стократно, когда я узнал его, – он сам был глубоко отмечен этим типично русским умением прощать. У этой черты есть свои чудесные стороны. Именно эта черта позволила ему неоднократно громить Зиновьева и Каменева, а затем работать с ними на другой же день. Даже в этот счастливый победоносный период оба покинули свои посты, и так же сделал Луначарский, но Ленин быстро справился с этим и простил их.
Чарльз Тревелиан, британский историк, писал: «Революция не порождает ни святых, ни демонов». Однако был тот период, когда революция должна была ответить террором на террор, этот период интервенции и озлобленности гражданской войны, когда сравнительно небольшая горстка мужчин и женщин (я знал некоторых из них, я ел и спал, работал, а позже учился с ними наравне) пытались навести порядок, вырвать страну из хаоса и беззаветно следовали за самым бескорыстным среди них – за Лениным. И эти люди были почти святые.
Сегодня историки согласны с тем, что мирная политика Ленина сейчас, когда мы строим армию, которая может сражаться с империалистами, спасла революцию. Ему едва удалось победить благодаря его холодной реалистичной тактике, которая в конечном итоге возобладала над оглушительно популярной политикой, что создало величайшую драму в истории. Что же до меня, то мое настоящее знакомство с Лениным началось в декабре и углубилось в несколько последующих месяцев.
Глава 9
ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМ И БРЕСТ-ЛИТОВСКИЕ ПЕРЕГОВОРЫ
Одно из странных условий, определявших сложность в развитии кризиса по Брест-Литовску в январе, было опьянение большевиков успехом Октября.
По словам Ленина, «в ходе нескольких недель, свергнув буржуазию, мы сокрушили ее открытое сопротивление в гражданской войне. Мы прошли триумфальным победным маршем большевизма с одного конца огромной страны до другого».
Революционный пыл разгорался все сильнее. Вера в пролетариат других стран была неотъемлемой частью революции. Ибо, если бы не эта жгучая вера в рабочих других стран, то что же тогда заставило бы меня с Ридом в сентябре писать о фабричных собраниях?
Более чем один монарх, более чем одна «либеральная» демократическая партия у власти на Западе трепетала в страхе того, что страшный вирус большевизма распространится среди рабочих, чьи союзы и партии до сих пор были обязательно патриотичными. В Америке издателям газеты «Массы», в том числе Риду, были предъявлены обвинения, а вокруг Международного союза рабочих разгоралась истерия, которая также коснулась иностранцев, что стало крестовым походом против красных в 1919-1920-х годах.
Правительство Соединенных Штатов не беспокоилось о большевизме до тех пор, пока он не находил широкого распространения. Тогда президент Вудро Вильсон принял меры и в мае послал поздравительную телеграмму Временному правительству, в которой говорилось, насколько воинственно для всего мира прозвучали слова Ленина о самоопределении в его Апрельских тезисах49.
Более того, он красноречиво выдвинул в своих «Четырнадцати пунктах» от 26 декабря 1917 года/8 января 1918 года сами принципы, включенные русскими в свой декрет о мире. И несмотря на то, что «Четырнадцать пунктов» не были адресованы советскому правительству, но его собственному Конгрессу Соединенных Штатов, он сослался на проходившие в Брест-Литовске мирные переговоры, и было совершенно ясно, что он считал большевиков легитимными «русскими представителями» .
То, что Вильсон чувствовал, что он должен произнести сочувственную речь, каковы бы ни были причины этого, показывает, что многие из пунктов Ленина – начиная с Апрельских тезисов, характеризующие войну как «грабительскую», с самого начала ориентировали все партии на войну. Да, это было драматическое доказательство ненужности конфронтации в выгоревшей дотла деревне (Брест-Литовске) за германскими линиями, где необученные дипломаты – рабочий, крестьянин и интеллектуалы – встретились с представителями Верховного немецкого командования за столом переговоров, на котором недавно изобретенный радиоприемник передавал их речи всему миру.
Конечно, это большевикам, говорившим в микрофон, Вильсон заплатил дань «искренности и доверия». Президент, чей лозунг второй предвыборной кампании 1916 года звучал так: «Он удержал нас от войны», заявил конгрессу:
«Это голос русского народа. Они повержены и беспомощны, как может показаться, перед мрачной мощью Германии, которая отродясь не знала ни милосердия, ни жалости. Очевидно, их мощь поколеблена. Но все же их душа не покорена. Они не отступятся ни в принципах, ни в действиях. Они заявляют о своих представлениях о том, что правильно, что гуманно, приемлемо и почетно для них, с откровенностью, широтой взглядов, с щедростью духа и общечеловеческим сочувствием, которое бросает вызов восхищения каждому другу человечества… Верят ли их нынешние лидеры или нет, но мы искренне желаем и надеемся, что каким-то образом сможем помочь людям России осуществить их главную надежду на свободу и упорядоченный мир».
Нетрудно понять, почему в этот период так легко возникали всяческие иллюзии. Они были типичны не только среди большинства советских руководителей; они проникали в массы, и, разумеется, два проницательных, но все же не лишенных человеческих черт американца не были от этого защищены. Что же до меня, то я питал всякого рода надежды относительно того, что между Соединенными Штатами и Советами произойдет то или иное сближение или, может, даже франко-американо-красногвардейский союз, который выступил бы против германцев после встречи с Жаком Садулем, военным атташе французского посольства, чья роль диссидента была похожа на роль Робинса.
В то же время работа, выполняемая нами с Ридом, сама по себе накладывала на нас некий отпечаток. Изо дня в день мы призывали немцев к восстанию, пока, наконец, не поняли, что они не станут этого делать. Когда было получено разрешение на распространение «Четырнадцати пунктов» Вильсона, они были отпечатаны в той же большой типографии, где мы печатали ежедневную газету на немецком языке. Грузовики были нагружены кипами газет и листовок и вместе с произведением Вильсона и нашими машины отправились к месту назначения, на фронт. А там слова президента-златоуста распространялись так же, как наши простые, ясные слова. Их разбрасывали в германские траншеи или вручали немецким и австро-венгерским солдатам на указанных точках, где происходило братание. Наша газета «Die Fackel» («Факел») 19 декабря/1 января стала называться «Der Volkerfriede» («Дружбой народов»), и из-за временного перемирия распределять газеты стало легче, чем раньше, и значение их возросло.
Это большевистско-американское сотрудничество в распространении пропаганды Вильсона (и нашей) немцам выгодно оттенило вспышки записного остроумца Карла Радека. (Одаренный журналист и публицист, поляк, получивший образование Р Германии, Радек теперь был нашим редактором; некоторое время мы работали непосредственно под началом Рейштейна.)
Газеты также отправлялись в лагеря для военнопленных по всей России. Карр заявляет, что «Тринадцать номеров газеты «Der Volkerfriede» появились до 23 января 1918 года (последний экземпляр в Британском музее); миссия этой газеты завершилась с подписанием Брест-Литовского договора». Я должен поправить это, поскольку у меня есть пачка крошащихся выпусков «Der Volkerfriede», и последний экземпляр датирован 24 февраля 1918 года. И я вовсе не уверен, что не появлялись и более поздние выпуски. Но я не стану опровергать Карра по другому вопросу; что, вероятно, самое удивительное во всех этих изданиях – это интеллектуальный характер их призывов; читателю предлагалось некоторое знакомство с основными положениями марксизма». Это верно, однако Рид и я также работали над плакатами и листовками, которые по нашему настоянию были менее интеллектуальными, но зато более драматичными и наполненными фотографиями, которые в доступной форме рассказывали о событиях. То, что они доходили до пункта назначения, подтверждается реакцией австро-венгерских военнопленных, которые, по словам Троцкого 9 декабря, предлагали сражаться против войск кайзера, если действия на фронте возобновятся. Показательно часто цитируемое заявление генерала Гоффмана о том, что «сразу после того, как мы завоевали большевиков, они завоевали нас. Наша победная армия на Восточном фронте разложилась из-за большевизма» . Вероятно, нескромно думать, что мы здесь сыграли свою роль, но все-таки из Народного комиссариата иностранных дел мы обычно в день отправляли более полумиллиона газет на пяти языках – на немецком, венгерском, польском, сербском, чешском, а иногда одно– или двухстраничную листовку на румынском, турецком, хорватском и других языках.
Широкое распространение речи Вильсона как внутри России, так и среди германских войск представляло собой небольшой триумф для американцев и повлекло за собой интересное развитие событий; в этой ситуации логика требовала интервью с Лениным (11 января), организованного Гумбергом для Робинса и Эдгара Сиссона. Сиссон, бывший корреспондент «Чикаго трибюн» и исполнительный директор журнала «Космополитен», в Петрограде представлял Военный комитет публичной информации президента Вильсона50.
Это было первое интервью Робинса (и мне кажется, единственное интервью Сиссона). Хотя Робинс уже через несколько дней после Октябрьской революции встречался с Троцким, также благодаря маневрам Гумберга. Несмотря на скептицизм Ленина, тот желал сделать одолжение Робинсу. Он прокомментировал, что речь Вильсона была «громадным шагом в сторону мира на земле», сказал, что не возражает против ее распространения, и поинтересовался насчет разработки речи. Очевидно, Робинс и Сиссон пустили ее на самотек.