Менее чем за две недели после подписания договора в Бресте «германцы захватили Киев и обширные территории Украины, австрийцы вошли в Одессу, а турки – в Трабзон. На Украине оккупационные власти сокрушили Советы и восстановили Раду, но вскоре после этого Рада была вытеснена гетманом Скоропадским, вставшим во главе этого марионеточного правительства» 71.
Генерал Деникин, указывавший, что в середине января 1917 года русская армия удерживала 187 вражеских дивизий, или 49 процентов сил врага, действовавших на европейском и азиатском фронтах, цитировал французские источники, в которых оценивались потери одних только армий, причем убитые исчислялись в миллионах: Россия – 2,5, Германия – 2, Австрия – 1,5, Франция – 1,4, Великобритания – 0,8, Италия – 0,6. «Доля России в мученическом списке всех союзных сил – 40 процентов», – делает вывод генерал.
На Четвертом съезде Ленин воспользовался тем же тоном по отношению к оппонентам – надо сказать, не музыкальными фразами, – который характеризовал его позднюю статью, ту, что начиналась строками из Некрасова. Ни по какому поводу он не критиковал своих товарищей в руководстве, которые стойко боролись против подписания договора.
Главный источник разногласий среди советских партий, сказал Ленин делегатам, «это то, что некоторые люди слишком легко время от времени предаются чувству справедливости и законного негодования по поводу поражения Советской республики империализмом» и дают выход отчаянию и желают решать вопросы тактики революции «на основе их мимолетных чувств».
Ленин говорил о том, как немецкий народ после Тильзитского мира, навязанного ему Наполеоном, и в то время, когда он был слабым и загнанным в тупик, «все же сумел сделать выводы из горьких уроков и подняться». И затем один из его пассажей, как мне показалось, тронул слушателей. «Мы в лучшем положении; мы не просто слабый и забитый народ, мы – народ, который был способен, и не из-за какой-то специальной услуги или исторического предназначения, но из-за определенного совпадения исторических обстоятельств, – который был способен принять честь – поднять знамя международной социалистической революции».
Ленин завершил речь словами о том, что из-за того, что западный пролетариат живет в подполье, ему нелегко подать свой голос. Таким образом, советским войскам «понадобится много времени и терпения, и придется пройти через множество испытаний, прежде чем придет время, и он поможет нам, – а мы воспользуемся также малейшим шансом промедления, ибо время работает на нас». И – они увидят, они смогут совершить «героическое отступление», а потом «подождать, пока интернациональный социалистический пролетариат придет нам на помощь» и революция «распространится с широким размахом».
В первый раз меня словно озарило: Ленин не был уверен, что они выживут.
Все выглядели несчастными. В тот раз даже иностранные репортеры казались угнетенными и озабоченными, подавленными. После замечаний Ленина дебаты разгорелись с новой силой.
Знакомая фигура беспокойно расхаживала туда-сюда на протяжении всех трех дней съезда. Большинство дипломатов союзников и персонал сбились в кучку в далекой Вологде. Здесь присутствовало несколько иностранцев, и Рэймонд Робинс бросался в глаза.
В то время я не знал ничего существенного о запросе Советов, адресованном Вашингтону через Робинса, – предположительно, предназначенном для самого Вильсона, или о его задержке или сокращении по прибытии, о чем в то время не знал Робинс. Но я знал, как он даже сейчас надеялся, что за ратификацию не проголосуют. Он был достаточно проницателен, чтобы сказать мне в самом начале дебатов по Брест-Литовску, в феврале, что мир непременно будет популярным среди крестьян и что только для мыслящих людей, интеллектуалов, вопрос станет достаточно сложным. И тогда он мне также сказал, что один из тезисов Ленина о мире заключался в том, что невозможно будет заставить старую армию воевать, а революционную армию надо мобилизовать и обучить. Это показывает, сказал он, что Ленин все еще сосредотачивал свое внимание на крестьянах и что в этом он был гораздо реалистичнее Троцкого.
Робинс был американцем, передающим злободневную информацию своему правительству из России в течение, фактически, всего периода после Октябрьской революции. Благодаря упорному труду он добился доверия со стороны Ленина, Троцкого, Радека и остальных. Изначально ему помогали в этой задаче другие, в том числе Джудсон, его «первый обращенный». Описывая ситуацию в России перед тем, как его отозвали, Джудсон в письме своему старому другу, министру почт генералу Альберту С. Берлсону от 10 апреля 1919 года (время, когда на Робинса в прессе обрушились обвинения, а на его публичных выступлениях присутствовали федеральные агенты), в частности, сказал:
«Когда большевики, наконец, победили в ноябре 1917 года, мы – единственные среди всех представителей союзников и агентов делали в тот момент что-то реальное, чтобы помочь большевикам удержаться, признали, что они на самом деле твердо продержались весь жизненно важный период войны. И мы одни, похоже, понимали, что если мирные переговоры, которые в то время были предприняты в Брест-Литовске, были бы сорваны, то было бы необходимо проявить оперативность и мудрость, имея дело с руководителями большевиков. Для этой задачи на редкость удачно подходил Реймонд Робинс, ибо обладал теми самыми качествами, из-за которых, вероятно, он приобрел себе множество врагов и здесь и там. Он – великий идеалист и человек почти слишком широких человеческих симпатий, если вы можете понять, что я имею в виду. (Слишком сочувствует другим людям.) Таким образом, у него возникла сильная привязанность к Ленину и Троцкому, фанатическим лидерам, каковыми они являются. И, несмотря на то что эти лидеры понимали, по их собственному признанию, что Робинс много работал, его деятельность активно поддерживалась миллионами долларов Томпсона и комитетом Брешковской, чтобы лишить их власти… Когда мне было приказано выехать домой, он даже заставил русских и самого себя думать, что меня отправляют к президенту Вильсону, чтобы объяснить ему, как можно лучше помочь большевикам, если они откажутся подписать мир с Германией.
Мое собственное интервью с Троцким, которое было представлено в ложном свете в Америке… сыграло свою роль в укреплении нежелания русских подписывать мир».
«Джудсон был убежден, что Робинс, и некоторое время он сам, «эффективно подбадривали большевиков сопротивляться условиям германцев, кормя их обещаниями, которые, как мы надеялись, были не пустыми». И таким образом мы вносили вклад в затягивание «подписания мира, который едва ли можно было назвать миром». Однако те, кто делал эту работу, которую он рассматривал как ослабление Германии на Западе, «кажется, сейчас почти несправедливо получают одни только оскорбления». Я, как вы знаете, по природе человек веселый, но я не доживу, чтобы увидеть, как эта несправедливость будет исправлена».
В отличие от Локкарта Робинс даже не мог отправить телеграмму правительству. Ему нужно было разыгрывать сцены перед Фрэнсисом, чтобы заставить его послать какие-нибудь телеграммы в Вашингтон. Все они были подписаны Фрэнсисом, который, после отправки рапортов Робинса, часто добавлял свои противоречивые замечания. (Робинс мог телеграфировать только чиновнику Моргана Дэвидсону, своему шефу по Красному Кресту в Нью-Йорке, или посылать донесения через Вильяма Бойса Томпсона.)
Судьба рапортов Робинса, когда они, наконец, достигали Вашингтона, – это уже другой вопрос. Некоторое время спустя вашингтонский корреспондент газеты, издаваемой в Филадельфии, Линкольн Колкорд, отправил Робинсу некоторые отрывки из его личного дневника от 18 марта, чтобы показать ему, что Государственный департамент и другие официальные лица, которые должны были что-то знать, на деле ничего не знали о вопросе Ленина-Троцкого.
Колкорд добавляет: «Первые новости, которые мы узнали об этом, поступили к нам в начале лета, когда вы прибыли в Вашингтон. Из всего этого я полагаю, будет справедливо предположить, что Польк [на то время, когда Вильсон отправлял послание на съезд Советов, Франц Польк был действующим государственным секретарем] ничего не знал об этих переговорах, и я всегда буду полагать, что президент не знал об этом. Я думаю, это дошло до [государственного секретаря] Лансинга, и он сунул дело в долгий ящик. Как вы знаете, полковник Хаус признался мне 9 августа, через неделю после интервенции, что он никогда раньше не видел и не слышал об этих контактах» 72.
Помимо того факта, что Робинс верил, что послание достигло Вашингтона, и Англия, и Соединенные Штаты имели множество возможностей предложить помощь с этим посланием или без оного. Джудсон еще в январе предполагал некоторого рода сотрудничество, а записки, которые он сделал по пути в Америку, буквально дышат ощущением необходимости того, что ужасный Брест-Литовский договор должен найти поддержку из Америки и что это его последний шанс помочь России, а Россия, в свою очередь, поможет ему. Он даже отметил в своем дневнике, что Соединенные Штаты должны послать пропагандистов разного калибра (очевидно, имея в виду Сиссона), которые смогут понять революцию, и сухо предложил, что в порядке вещей должен быть честный подход.
Покидая Христианию 7 февраля, Джудсон 12 февраля написал: «Новости по беспроводному телеграфу таковы, что русские отказались подписать мирный договор, но заявили, что мир существует на всех фронтах, и армии приказано демобилизоваться. Это правда? Не могли бы мы воспрепятствовать этому?» А 17 февраля он писал: «Из Лонг-Айленда – должно быть в Нью-Йорке завтра утром. Наша пропаганда в России паршивая. Смотрите покровительственный фильм о дядюшке Сэме, который опекает Ивана, которого наши рабочие из Христианского союза молодых людей (YMCA) считают омерзительным. Настоящий Иван не такой уж простой, как думают люди, – нам нужны настоящие радикалы в России для пропагандистской работы, чтобы работать с большевиками против наших врагов, – вдоль линии, где честные цели радикалов будут идти параллельно с целями нашего правительства».
Большинство историков изображают Робинса односторонним человеком, чересчур упрощают его, за исключением профессора Вильямса. Порой, и это правда, он производил впечатление приверженца большевизма, партизана. Но потом возникали сомнения. Злой на революцию, злой на Ленина, когда Брест-Литовский мир был окончательно одобрен на Чрезвычайном Совете в Петрограде, он ругал меня, словно я лично был за это ответствен. «Вы можете сделать правильные выводы из этой капитуляции», – закричал он; его собственные выводы уже были таковы, что все достойные сожаления вещи он мог приписать безбожию большевиков. Но и в этом случае он не таил обиды (разве что на Сиссона, но на то имелись веские причины).
В отличие от других мне довелось на родине узнать, кто был задействован в революции, когда она совершала ошибки, и кто принимал их лично на свой счет. (Не то чтобы Робинс был приписан к революции, как таковой, и в будущем, вернувшись в Америку, когда он говорил то на одном, то на другом побережье о признании России, он избегал, как чумы, аудитории, находящейся под покровительством людей или групп, которых подозревали в том, что они – радикалы.) У него было чувство собственника по отношению к Советам, и он испытывал почти личное оскорбление, его приводило в ярость, когда Красная армия отступила под натиском войск Деникина, двигавшихся на Москву. Я заходил к Робинсу на Бродвей в Нью-Йорке. Он держал пари, что Красная армия выстоит, так он мне сказал. Красная армия не так подвела его, как это сделала Россия.
Как личность, Робинс всегда интриговал Радека. Я слышал, как Радек говорил: «Робинс не похож на кого-либо другого. Он религиозный человек, который молится и каждый день читает Библию, однако числом больше шести триумфов революции сломят власть ортодоксальной церкви».
Теперь Робинс казался отстраненным, словно что-то обдумывал. У меня было некоторое представление о том, что поглощало его, когда я услышал, как он публично читал телеграмму, направленную президентом Вильямсом съезду, которую Робинс заранее вручил Ленину.
Разумеется, для любого из союзных правительств могло быть трудно обратиться к советскому правительству и при этом делать вид, что его не существует, однако к этому времени президент Вильсон был единственным из глав союзных государств, кто направил послания русскому народу. Другие разговаривали друг с другом или обращались к собственным парламентам. Лорд Бальфур в своем покровительственном усердии довел до парламента свое мнение 14 марта, в день открытия съезда в Москве, и через девять дней после длинной телеграммы Локкарта в британское министерство иностранных дел, в котором предлагал помощь и сотрудничество, после его разговора с Троцким. Лорд Бальфур в жалких словах обрисовал беспомощность России перед лицом проникновения в страну немцев. «Союзники – Америка, Британия, Франция, Италия и Япония – должны делать все, что могут в данный момент, чтобы помочь России». И что это было? Поддерживать Японию в ее планах вторгнуться на Востоке, отказаться от тенденции считать, что Японией движут «эгоистичные и бесчестные мотивы». Помощь состояла в том, что должны вторгнуться все, ради блага России.
По крайней мере, Бальфур имел приличие не обращаться с этими замечаниями к Всероссийскому съезду. Вильсон обладал бесчувственностью, свойственной иногда мессианским натурам, и безрассудностью, чтобы обратиться непосредственно к русским людям, через чрезвычайный съезд, созванный их правительством, съезд, который был высшим советом их правительства.
Это было не длинное послание, но там было одно предложение, которое имело значение для всех делегатов, и они моментально ухватились за него: «…правительство Соединенных Штатов, к сожалению, сейчас находится в таком положении, что не может оказать прямую и эффективную помощь, какую оно хотело бы оказать…» Все фразы Вильсона о том, что в конечном счете России помогут восстановить «ее великую роль» среди наций и так далее, оставили их совершенно равнодушными.
У Ленина был готов проект ответа, который быстро зачитал председатель Свердлов. Он сказал, что, по его мнению, последующие аплодисменты (а они были продолжительными) означали, что они согласились на ответ, который должен был быть послан со съезда. (Съезд проигнорировал неприемлемое обращение от Самуила Гомперса, сделанное им «во имя всемирной свободы».) Ответ президенту Вильсону:
«Съезд выражает свою благодарность американскому народу, и прежде всего рабочему и эксплуатируемому классу Соединенных Штатов Америки, за его сочувствие русскому народу, выраженное президентом Вильсоном через Съезд Советов в дни, когда Советская Социалистическая республика России проходит через суровые испытания.
Русская Советская республика, став нейтральной страной, пользуется преимуществом послания, направленного президентом Вильсоном, чтобы выразить всем людям, погибающим и страдающим от ужасов империалистической войны, свое глубокое сочувствие, симпатию и твердое убеждение, что не за горами счастливые времена, когда рабочий народ всех стран сбросит ярмо капитала и установит социалистическую систему общества. Единственную систему, которая способна обеспечить длительный и справедливый мир, культуру и благосостояние для всего рабочего народа».
Когда с этим делом было покончено, съезд быстро перешел к тому, что послужило причиной для его проведения, – к дебатам по мирным переговорам.
Голосование состоялось поздно ночью 16 марта. За «грабительский мир», как его часто описывал Ленин, было 782; против – 261, воздержались 115. В числе воздержавшихся были Бухарин и его последователи, выступавшие за революционную войну.
Во время дебатов Ленин, казалось, остался совсем один; результаты были более чем два к одному при обстоятельствах, обеспечивших победу Ленину и миру. «Необходимая передышка», долгая или короткая, была именно тем, что так было нужно людям. И опять же подтвердился гений Ленина, умевший читать их чаяния.
Я не слышал никаких злобных замечаний о Вильсоне или Соединенных Штатах, сделанных Лениным на Четвертом съезде. На самом деле, проведенное исследование речей Ленина того периода показывает, что он избегал называть по имени страну, на которую нападал.
Для этого были основания, и не только потому, что ему нравился Робине. Следует вспомнить, что Соединенные Штаты не были «большим братом» в то время для Британской империи; Соединенные Штаты были младшим партнером империализма. Более того, у США имелись причины бояться мощи Японии на Тихом океане, и у Ленина были все основания полагать, что это будет последняя страна Антанты, которая согласится на японскую интервенцию, как таковую.