Мы с Прайсом пришли к выводу, что на самом деле все обстояло еще мрачнее. В своих «Воспоминаниях о русской революции» в главе, посвященной этому периоду, Прайс, в частности, пишет:
«Повсюду можно видеть, что дух восстания все еще бродит по земле. Больше не было помещиков или банкиров-кадетов, против которых можно было восстать, однако были вторгающиеся войска германцев, для которых их собственные договора были «клочками бумаги», и были советские комиссары в Петрограде и в Москве. Последние представляли власть, а вся власть в те дни предавалась анафеме. Циклопические костры, веками тлевшие под поверхностью, выгорали сами по себе. Примитивные инстинкты, требовавшие возмездия вековым классовым угнетателям, были сильны и не умалялись из-за воровства, грабежей, убийств, насилий и надругательств над беззащитной теперь буржуазией. В памятных строках писатель, левый эсер, изображал дух этих дней [Александр Блок, поэма «Двенадцать» ]. С поразительной откровенностью и честностью революционная поэзия, создававшаяся в России в конце зимы 1917/18 года, описывает эти типы, и Блок наполовину обожествляет их. Однако очень важно понять, что эти символы восстания также были символами отсутствия дисциплины, против чего большевикам пришлось начать беспощадную борьбу».
С каким количеством трудностей пришлось столкнуться первой диктатуре пролетариата! Ленин все еще упорно стоял на одном из двух пунктов, которые он выставил еще в 1905 году как необходимое условие успешной революции: союз пролетариата и крестьянства. Он прошел первую стадию, когда городские рабочие соединились с крестьянами в одно целое, чтобы противостоять помещикам; теперь начинался второй этап, когда городские рабочие и бедные крестьяне должны были бороться с кулаками.
А что до других пунктов? Это была поддержка международного пролетариата. Упоминал ли Ленин об этом в те дни? О да, он все еще упоминал об этом в следующем августе в «Письме к американским рабочим», когда говорил, что он знает, что помощь придет от прогрессивных передовых рабочих из других стран. «Словом, мы непобедимы, ибо мировая пролетарская революция непобедима».
Я должен сказать, что я чувствовал себя далеко от американского пролетариата, возвращаясь назад домой и начиная думать об аудитории, к которой буду обращаться. (Как выяснилось, я говорил со всеми группами: с церковными организациями, бизнесменами, трудящимися, интеллектуалами. Само собой, те два миллиона человек, что раскупили экземпляры моего маленького памфлета74, интеллектуалами не были.)
В последнюю неделю апреля Кунц и я попрощались. После Октябрьской революции их антагонисты насмешливо говорили, что Советы через несколько дней падут; затем они стали говорить, что падут через несколько недель. Теперь многие из большевиков, с кем я разговаривал, таили подозрение, что власть в их руках ненадолго. Впрочем, они не признавали, что если оно падет, то это будет означать, что их постигнет неудача. Если это будет неудачей, то в любом случае весьма успешной. Как Парижская коммуна, она останется кладезем уроков, которые нужно будет извлечь человечеству для его следующей попытки построить социалистическое общество.
Некоторые из них мрачно шутили: Петере, с этим его акцентом, как у кокни, сказал: «Мы снова встретимся, старина, если мы все через несколько дней не будем болтаться на фонарных столбах». И сказал это весело.
Луначарский, мрачный, каким я его никогда не видел, сказал: «Может, нам придется покинуть Москву. Но если мы хлопнем дверью и уберемся, то потом вернемся вновь!»
Робинс (он собирался в мае уезжать вслед за мной, через несколько дней после меня) все еще настойчиво телеграфировал Фрэнсису в надежде, что Вашингтон предотвратит интервенцию японцев, и предупреждал, что ненависть японцев сможет объединить все ныне воюющие фракции. При этом он указывал, что предпочтительнее признать Советы. Мне он говорил: без поддержки Соединенных Штатов большевики обречены.
– Они пытались изо всех сил. А теперь ваша задача – правильно выставить их перед историей. И моя тоже.
– Это не самый легкий вывод для меня, полковник. Я хотел бы увидеть, как они продолжают творить историю. Я не интересуюсь вскрытием трупа и установлением точной причины смерти. Я только хочу предотвратить ее. Насколько продажными могут быть те люди в Лондоне и в Париже? Они отказываются признать правительство, на том основании, что оно временное, неустойчивое. А потом, когда оно покажется им более стойким, они решат, что его можно сокрушить. Кто еще смог бы оставаться у власти шесть месяцев?
Россия продолжала истекать кровью, умирать и убивать. Бухарин, Радек и так называемые левые утратили желание вести священную войну против всех империалистов. Немцы отрезали громадный ломоть от развалившегося гиганта. В настоящее время Московия сократилась еще больше, по сравнению с той площадью, что у нее была 300 лет назад, поскольку Дальний Восток оказался под властью Белой контрреволюции, а адмирал Колчак быстро присвоил титул Верховного правителя России.
Чарли Кунц и я выехали из Москвы примерно 24 апреля 1918 года. Мы с Кунцем сначала собирались ехать в Петроград, провести там один день и на следующий вечер, в восемь часов сесть на транссибирский экспресс, который отходил еженедельно с Николаевского вокзала.
Я вспоминаю, как рассказывал Кунцу целых два вечера до того, как мы выехали из Москвы, каким я нашел настроение некоторых товарищей, которым сказал «пока». Я был уставшим, расстроенным и чувствовал себя немного виноватым, словно дезертировал с корабля. Кунц отреагировал с непривычной для него резкостью, когда я передал ему примеры их предзнаменований, предчувствий. Он напомнил мне, что после Октября слишком многие из них ожидали быстро установить социализм.
– Был только один человек, и мы увидим его, прежде чем отчалим, – сказал профессор и на сей раз улыбнулся мне.
– Ленин? – недоверчиво спросил я. Я думал, что мне удалось убедить Кунца, что это будет дерзостью, если мы отнимем у него время, чтобы попрощаться.
Да, сказал он, все уже устроено. Он позвонил в Кремль и поговорил с секретарем Ленина. Вскоре пришел ответ: «У него только пять свободных минут». Нам предстояло увидеться с ним утром, в день нашего отъезда, а потом сесть на вечерний поезд в Петроград.
Было примерно десять утра, когда мы начали разговор с Лениным. И уже в полдень нас выставили вон.
Мы прибыли в его кабинет намного раньше. Днем его секретарь сказала, что он очень занят. По мере того как шло время, нас все больше разбирало любопытство насчет того, кто мог так долго беседовать с премьером. Два посетителя, которые вышли из кабинета, оказались крестьянами, такими, как два миллиона других, которых можно было встретить по всей России. Они были одеты в косматые овчинные тулупы; на одном были башмаки, сделанные из полосок коры (лапти), а на другом – высокие фетровые сапоги (валенки).
Ленин все еще улыбался, принимая нас. Очевидно, крестьяне привели его в такое добродушное настроение. Он попросил у нас прощения за то, что заставил ждать.
– У нас тут состоялся оживленный разговор по некоторым важным вопросам.
Он расхаживал по комнате, заложив руки за спину, невысокая крепкая фигура с сияющей лысой головой, которую Горький образно описал как череп Сократа. Он излучал благодушие. Крестьяне приехали из Тамбова; один был чрезвычайно проницательный старик, сказал Ленин, и другого стоило выслушать.
Вполне очевидно, что в то время ему нужно было обсудить множество вопросов с крестьянами. Ленин переключался с английского на русский, а иногда на немецкий, откровенно разговаривал с нами о серьезных проблемах с голодом и безработицей в городах. Голод всегда знала бедная Россия, но то, что сейчас происходило с ними, когда в закромах богатых крестьян было много зерна, было невыносимо. Воспользовавшись своей излюбленной фразой, Ленин сказал, что «сама жизнь» заставит большевиков сейчас сделать то, что они должны были сделать раньше, во время революции, – организовать комитеты беднейших крестьян (комбеды). Начало было положено в январе, однако работе помешали критические события вокруг Брест-Литовска.
Теперь же, хладнокровно сказал он, инициатива пролетариата вынуждена проявиться сама собой. В результате появится больше «железных подразделений» рабочих, которые пойдут в деревни. Такие подразделения сражаются и побеждают добровольческие армии офицеров, старой царской армии; гораздо большее количество рабочего класса понадобится, чтобы подавить кулаков, и в процессе этого установления самодисциплины преодолеть собственные пороки. Я всегда помнил это; это показывает, как Ленин не прославлял рабочих, хотя в то же время настаивал на том, что они должны принимать более активное участие в управлении государством. Каковы были эти пороки? Рабочие не расстались с мелкобуржуазными настроениями, в результате чего они пытались захватить зерно или хлеб только для себя, но не для своих друзей. Революция не могла за одну ночь воспитать чистые души, жадностью отличалась не только буржуазия, скупердяи, припрятывавшие зерно, или мешочники. Для того чтобы ввести великий социалистический принцип: «Кто не работает, тот не ест», те, кто вводил его силой, – сам народ – должны проникнуться идеей о том, что надо работать на общество.
Потом Ленин одобрительно поглядел на нас и спросил, знаем ли мы что-нибудь о Сибири и готовы ли мы к нашему «долгому и тяжелому путешествию». На самом деле, он, казалось, очень заботился о нашей поездке, был взволнован почти так, как если бы сам отправлялся в Америку – и, несомненно, он с удовольствием поехал бы, если бы не был занят другими делами. Он повернулся к карте Сибири, чтобы показать нам, куда именно нам предстояло поехать, сказал, что завидует нам. Разумеется, мы были готовы к любым непредвиденным обстоятельствам, однако он предупреждал нас с беспристрастностью человека, который предлагает альтернативные пути для друга, отправляющегося на долгие каникулы; а в своем энтузиазме по поводу Сибири он больше напоминал агента бюро путешествий, предлагающего билет в самую дальнюю точку.
– Есть ли у вас все необходимое для поездки? – спросил он. – Много ли записок увозите вы с собой?
Я сказал ему, что у меня целый сундук дневников, записок, документов, газет, плакатов, копий «Die Fackel»; я надеялся построить свою книгу на этих материалах. И я описал ему фильм, который собирался создать и в котором будет показана творческая сторона революции, которую собрались воплотить артисты Московского художественного театра. Я подробно спрашивал его о том, как мне можно будет показать его по всей стране. Ленин провел рукой по своей почти лысой голове, поглядел в потолок, а затем сказал:
– Боюсь, что вашим книгам и фильму не дадут попасть в Америку.
Он подошел к окну, выглянул, обернулся и воскликнул:
– Это прекрасная страна, вы знаете, а люди… ну вы увидите товарищей в Совете во Владивостоке. – Потом, глядя прямо на меня, он произнес: – Но вы направляетесь в первую точку проникновения союзников, не забывайте об этом. Японцы и британцы уже готовы вас там встречать. Будет нехорошо, если вы не прибудете туда раньше американских войск. Я советую вам поторопиться.
– Верно, вы шутите, – выпалил я. – Ведь, когда я попрощался с полковником Робинсом, он все еще надеялся, что Соединенные Штаты признают Советы или окажут какую-нибудь поддержку.
– Да, – сказал Ленин, – но Робинс представляет либеральную буржуазию Америки. Либеральная буржуазия не решает политику Америки. Ее решает финансовый капитал. А финансовый капитал хочет контролировать Сибирь.
Чтобы быть справедливым по отношению к Робинсу, хотя позже мы стали близкими друзьями и я не раз навещал его в его доме во Флориде, весной 1918 года он не был расположен полностью доверять мне. О надеждах он говорил формально, и я чувствовал, что он храбрится. Однако этот упорный Робинс мог работать до последнего. Я не думал, что это «последнее» наступит так быстро. 25 апреля он написал прощальное письмо Ленину, корректное во всех частностях, и Ленин коротко ответил ему; его письмо, также исправленное для записи, было сердитым; однако важно, что предложение Ленина Робинсу насчет экономического сотрудничества, которое они вырабатывали с тем, чтобы Робинс передал его в Вашингтоне, было отправлено полковнику в мае! 75
Очевидно, Ленин разделял тогда главную надежду Робинса: что достаточное количество твердолобых промышленников и те же финансовые капиталисты будут заинтересованы в ведении совместного бизнеса в России и окажут некоторое влияние на «идеалиста» Вильсона. Логически это могло бы получиться, и, как указывает Карр, документ был на самом деле точной копией соглашений, которые позднее стали обычной советской практикой предоставления концессий иностранному капиталу.
– А теперь насчет сундука с литературой, дневниками и так далее, – резко произнес Ленин. – Будет позор, если с ним что-нибудь случится. Они могут быть нежелательны у вас в стране, однако мы позволим вам безопасно вывезти материалы в той степени, насколько это в наших силах. (Он был совершенно прав насчет того, как приняли мои бумаги в Америке. В конечном итоге сундук; с какими-то частями моего дневника, в котором содержались отрывки и записи о последних двух месяцах, и некоторые наброски моей книги о революции пропали. Но потом все же добрались до меня через морскую разведку и через департамент юстиции. Фильм также пропал. Однако прибыло дополнение, которое отчасти успокоило меня: мое досье, которое кто-то по доброте или по беспечности – я предпочитаю думать первое – положил поверх всего остального.)
Без лишних слов Ленин взял ручку и нацарапал записку, поставив подпись, которая, как оказалось, обладала волшебной силой на всем протяжении нашего путешествия длиною в шесть тысяч миль. Он адресовал записку железнодорожникам и попросил их, чтобы они проявляли любезность и заботу и проследили бы за тем, чтобы наши сундуки и прочий багаж не трогали. Он вручил мне записку. (По иронии судьбы, несмотря на все злоключения, которые сопровождали мой сундук с записками и документами, большинство из них все же прибыло на мою квартиру в Гринвич-Виллидж, хотя эту записку железнодорожникам и другую, ту, что написал мне Ленин, я безвозвратно утратил, доверив эти два драгоценных документа на хранение товарищу из Владивостока.)
Я упомянул Ленину о надежде, которую питал, вынашивая план с Чичериным, о том, что по прибытии домой я возглавлю Русское бюро общественной информации, и заверил его, что у меня есть на это одобрение от Артура Балларда, главы Американского бюро общественной информации в России после отъезда Сиссона, а также полковника Робинса.
По какой-то причине Ленин не стал комментировать наш план, о котором он наверняка знал. Вероятно, он был более проницательным, чем Робинс, и я понял, что Балларду ничего не оставалось сделать, кроме как одобрить этот план, до тех пор пока он и посол Фрэнсис оставались на русской земле. Если это так, то он был прав. Государственный департамент решил, что у Советов нет Информационного бюро в Соединенных штатах, поскольку существование Советов не признано.
Ленин говорил предельно откровенно о том, каким будет социалистическое будущее. Очевидно, забыв, что Россия окружена врагом, города ее голодают, проблемы с продовольствием нигде не решены, Ленин рисовал картины, какой станет Сибирь при социализме. Он говорил о великих богатствах сибирских рудников, в которых было все – от платины до угля, о ее широких просторах, девственных лесах и помимо всего ее длинных могучих реках. Укрощенные, загнанные в плотины, они могли бы вырабатывать электричество; он видел огромные дымящие домны сталелитейных заводов и города, растущие среди диких, неосвоенных земель.
В этих мечтах была электрифицирована не только промышленность Петрограда, но еще непостроенные сибирские города, а рудники Урала развивались наряду с самыми современными железными дорогами. Он говорил так красочно, что многие годы спустя, когда были построены некоторые каналы, дамбы и гидроэлектростанции, я подумал: как странно! Я мог бы поклясться, что все это было построено много лет назад! И тогда я вспомнил, как Ленин указывал на карту, именно туда, где эти проекты должны были быть реализованы. Он настолько верил в свой народ, что не мог позволить себе считать, будто обещания России безнадежны.