Я вспомнил камень, который отмечает нелепую разделительную линию между двумя континентами. Приблизившись, мы прочитали слово «Азия»; оглянувшись назад, увидели, что на другой стороне написано слово «Европа». Глядя на это, трудно было поверить, что все это – Россия. Мы принялись рассуждать о том, сколько нам еще придется проехать на восток, чтобы добраться до нашего Западного побережья.
Из лиственных лесов, серебряных берез и синих-пресиних озер, неожиданно проступавших сквозь начинающиеся набухать почками деревья, мы въехали в зеленые туннели тайги: вечнозеленые хвойные деревья близко подступали к вагонам по обеим сторонам железнодорожного полотна. Ленинская карта и его представление об огромных дымящихся трубах сталелитейных заводов почти не имели отношения к окружавшим нас зарослям нетронутой природы. Я попытался вообразить, как бы сейчас выглядел штат Индиана, в таком девственном лесу, изрыгающий дым из труб, с его домнами, видимыми на много миль вокруг, но даже искры от нашего локомотива, двигавшегося за счет сжигаемых в топке бревен, казались здесь аномальными.
Мы мирно ехали, если не считать нескольких волнующих моментов, когда паровоз задержали из-за слухов о том, что царь со своей семьей82 бежал и сел на поезд. Это произошло где-то недалеко от Омска. Пока шахтеры и красногвардейцы обыскивали поезд, я, предъявив мое письмо, написанное Лениным, в конце концов, уломал одного из железнодорожников, чтобы тот объяснил мне, из-за чего остановка. В телеграмме, присланной из Омска, говорилось, будто Николай бежал и вместе с рядом бывших офицеров едет в Транссибирском экспрессе. И до того, как основательно вооруженные охотники удалились, а буржуй из нашего вагона начал со слезами на глазах благодарить Господа, что царь и его семья живы, Кунц и я, как настоящие эмиссары Ленина, были радостно встречены на платформе, нас обнимали и приветствовали оживленными криками. Однако на следующем разъезде снова завизжали тормоза, и в вагон вторглись красногвардейцы, обыск повторился.
– С такой скоростью, – пожаловался я Кунцу, – наш роскошный скорый экспресс будет тащиться так же медленно, как старая колымага.
В Мариинске, где мы опять предъявили наши мандаты и попытались убедить захватчиков, что «папы» нет поблизости, они снова заподозрили, что наши документы были фальшивыми, и комиссар перешел к действиям. Он отправил телеграмму на следующую станцию по ходу движения. Она не могла предотвратить задержки поезда, но изменила отношение к двум пребывающим американцам.
«Всем Советам. Кунц и Вильямс, генеральные организаторы Красной армии, находятся на втором поезде. Прошу представителей Советов встретиться с ними для консультаций.
Садовников».
Итак, мы заменили собой Николая II, и на каждой станции собирались толпы народа, чтобы услышать, как будут зачитывать вслух это послание, что с быстротой молнии вызвало перемены в настроении. Вероятно, мы оттянули на себя часть аудитории, которую мог бы собрать Николай, но каждый раз те, кто продолжал поддерживать честь революции, приветствовали нас от всей души, оказывали нам исключительный прием. Кунц был сконфужен, и даже я был растерян, когда выслушивал рассказы о том, как работают их Советы или новая школа. Все это вынудило нас стать более подозрительными, чем даже наши попутчики-эмигранты, однако это был чудесный шанс увидеть, как даже в таких отдаленных местах революция была в силе; не везде одинаково, это правда, с разными вариациями, но рабочие были у власти, а в некоторых случаях к ним присоединялись крестьяне.
К тому времени, как мы добрались до Черма (Чермково), пресловутой и печально известной как самая жестокая царская каторга, наши попутчики ослабели от страха. Когда два шахтера-комиссара из Черма вызвали меня и Кунца из вагона и нас приветствовали красными флагами от имени «шахтеров всего мира» и «наших товарищей из всех стран», мы вместе с ними спели «Интернационал». Кунц был так тронут, что не смог произнести речь в ответ на жаркие приветствия делегатов и выраженную ими надежду, что у рабочих в других странах тоже скоро будут их собственные шахты. Мой русский иссяк. И тогда мы снова запели и забрались на поезд. Высунувшись из окна, мы махали до тех пор, пока они могли нас видеть, и до тех пор, пока мы смогли различать их огромное красное знамя.
Когда мы вернулись, нас встретили враждебные взгляды и саркастические комментарии «об арестантах, превратившихся в политиков».
– Теперь вы понимаете, почему мы уезжаем? Представьте, что Россией правят такие нечесаные звери, вроде этих, – прошипела какая-то увядшая дама. Она просунула голову в наше купе и приблизила свое лицо к моему; изо рта у нее дурно пахло.
Я сказал ей, что она правильно сделала, что собрала все свои драгоценности и покинула родину.
– Именно этого от вас хотят крестьяне. – И я поднял окно.
Кунц как-то раз заговорил о мирном характере революции, то, что он сказал, было уместным и правдивым, по крайней мере, до сих пор. В настоящее время все это могло полностью измениться. Революция становилась кровавой. С вступлением нового фактора насилие неминуемо сделалось бы жестоким. Разумеется, новым элементом была интервенция. Пока еще ограниченная, она вскоре захватит всю страну от Тихого океана до западных границ и вовлечет ее в вихрь гражданской войны. Вовлечены окажутся почти все области страны. И сама железная дорога, по которой мы ехали в таком в общем-то доброжелательном окружении, скоро будет пропитана кровью, а «поезда смерти» с их трагичным конвоем будут как челноки двигаться туда-сюда, заполненные больными, умирающими и мертвыми большевиками и другими советскими заключенными. Люди умирали в большом количестве, поскольку города, захваченные белыми, отказывали принимать их.
Проехав уже больше половины пути, мы задумались о том, что ждет нас впереди. Было странно думать, что мы проникнем намного дальше в Сибирь, чем Ленин, или Мартов, или другие революционеры, которых мы оставили в Москве.
Когда Ленин в 1897 году был сослан в Сибирь, после года, проведенного в тюрьме, он сам оплачивал свою дорогу и тоже ехал на Транссибирском экспрессе, потом ехал верхом на лошади, переправился через реку Обь, а затем поехал на поезде в Красноярск, где и оставался в то время, как власти выбирали точное место его ссылки. Когда он прибыл в Шушенское на великой быстрой реке Енисей, то он видел подошвы гор Саян. Все эти подробности я узнал, прочитав позже мемуары Крупской; во всех наших разговорах о Сибири Ленин об этом не упоминал.
– Ленин и Крупская рассматривали свое пребывание в Сибири как некоторого рода отдых, – заметил Кунц, когда мы пытались вычислить, насколько далеко находится Шушенское, что в районе Минусинска, от Владивостока.
Я подозреваю, что всегда скромный Кунц знал и Ленина, и его жену лучше, чем я, хотя я в этом не уверен; если он рассказывал какой-нибудь анекдот об их личной жизни, что случалось редко, то он говорил об этом так, словно это было всем известно. Ленину нравилось кататься на коньках на Енисее, а также он любил охотиться. Изучив право, он давал советы о юридических тайнах крестьянам, а после того, как он выиграл дело человека, работавшего на Ленских золотых приисках, к нему стали обращаться за советами многие. Ему не разрешали легально делать это, и само собой разумеется, что кулаки, чьим рабочим он рассказывал об их правах, могли сделать так, чтобы Ленина сослали на каторгу. На самом деле политические заключенные, как только прибывали на поселение в сибирскую ссылку, наслаждались довольно большой степенью свободы. Разумеется, это не исключало того, что они также свободно могли подцепить туберкулез, как это случилось со стариком Мартовым, Чернышевским и рядом других.
У Ленина пошел второй год ссылки, когда Крупская, сосланная в Уфу, получила разрешение присоединиться к нему как его невеста. Она забрала с собой свою мать и в мае 1898 года прибыла туда, имея на руках приказ немедленно вернуться в Уфу, если они не поженятся. Поскольку паспорт и удостоверяющие личность Ленина документы не прибыли, районный чиновник полиции отказался выдать им брачное свидетельство. Однако волокита была преодолена, свидетельство выдано, и они поженились 10 июля 1898 года. «После зимних морозов, – пишет Крупская, – природа словно вихрь ворвалась в весну. Она стала всемогущей. Закат. В громадных весенних озерах, образовавшихся на полях, плавают дикие лебеди. Или мы стоим на краю леса и прислушиваемся к журчащему ручью или как клохчут вальдшнепы». Ссылка Ленина закончилась в феврале 1900 года.
Крупская, ее мать и Ильич проехали верхом на лошади 300 верст вдоль Енисея, часто меняя лошадей и скача день и ночь, «благодаря лунному свету, который освещал все вокруг». На каждом привале Ленин заворачивал обеих женщин в пальто из лосевой кожи. Потом он оставил их в Уфе, поскольку Крупской еще предстояло отбыть свой срок ссылки в Сибири. Ленин поехал дальше, встретился с Мартовым и прибыл в Петербург, где их обоих вскоре арестовали.
Если бы жандармы, которые сопровождали их, были умнее и клочок бумаги, который Ленин беспечно вез с собой, внимательней изучили, то это могло бы плохо кончиться. Поскольку на нем были имена всех, с кем Ленин собирался связаться, с целью издания газеты. Но как бы то ни было, они с Мартовым получили лишь формальный десятидневный приговор. Для царской полиции было обычным делом преследовать всех вернувшихся политических и, если возможно, выбивать у них признание по обвинениям более серьезным, чем тунеядство, бродяжничество или что-либо еще, в чем обвиняли Ленина и Мартова.
Я слышал о подробностях ареста, которые описывали товарищи из Петрограда, по-разному реагируя на задержание. Петере, которому так не нравилась его роль тайного агента ЧК, испытывал гордость оттого, что Ильич по природе был таким неважным конспиратором. Мне кажется, это был Янышев, который вроде бы расстроился, когда я спросил его об этом, поскольку он сказал, что это продемонстрировало, что у Ленина «вообще не было инстинкта самосохранения». В любом случае, я поднял этот разговор с профессором по другой причине.
– Как странно, – произнес я, – что Ленин, который такое внимание уделял бдительности и мерам предосторожности, сам был такой беспечный.
Похоже, Кунц согласился с этим, но сказал, что Ленин из-за нескольких случаев, которые произошли с ним раньше, потерял бдительность.
– По природе он порывистый и открытый. Таким же был и его брат, поэтому его и поймали. Ах, что это за семья! К счастью, у него есть Крупская, она сдерживает его стремительность, и хорошо, что она была рядом с ним в 1905-м, а потом и в 1917 году, была его глазами и ушами, когда он скрывался в подполье. Хорошо, что она смогла поехать с ним в Сибирь; если бы он был в одиночестве, весна не была бы такой соблазнительной.
У Кунца жены не было и в будущем не предвиделось, поэтому в его словах прозвучала печаль. Многие годы спустя я узнал, что он полюбил какую-то девушку из старой России; однако ее семья не одобрила такой брак, может, потому, что он был учитель-еврей без гроша в кармане. После этого он больше не влюблялся.
С удовольствием рассуждая о сибирской весне, мы с Кунцем не знали, какая серьезная беда зреет в связи с чешским легионом, который, очевидно, был уже близко, шел за нами по пятам и вскоре растянется вдоль всей Транссибирской дороги. Это превратит великодушие большевиков (вроде их гуманных порывов, благодаря которым они отпустили генерала Краснова и кадетов после Октябрьской революции) в страшное несчастье, которое они не скоро забудут.
Чешские дивизии состояли из бывших дезертиров австрийской армии. Это были превосходно вооруженные, дисциплинированные войска. Они нашли прибежище в России, и по договоренности между правительствами им было разрешено остаться здесь, под ответственность французских офицеров. Все это было в дни Керенского. В начале 1918 года большевики договорились с французскими и британскими представителями разрешить чехам проехать через Россию в порты, откуда французские корабли должны были забрать их для сражения против австрийцев и немцев на французском фронте. Однако прошло несколько месяцев, а Франция ничего не сделала, чтобы предоставить корабли. В феврале, когда начиненный австрийцами полк галицийцев, ведомый Радой, двинулся на Киев, чешские добровольцы примкнули к каким-то войскам Красной гвардии, чтобы противостоять надвигающимся силам. Однако у красногвардейцев и чехов что-то не заладилось, хотя до открытого разрыва не дошло.
Между тем, по условиям Брестского договора, Советы были обязаны разоружить чехословацкий легион. В то же время красногвардейцам было приказано отступить. В результате этот легион, который был составлен из военнопленных и до того широко сотрудничал с русскими, стал, в особенности офицеры, легкой добычей для антибольшевистской пропаганды, устраиваемой французскими агентами. Когда их попросили сдать оружие, они отказались сделать это. Советы неохотно нажимали на этот вопрос. Троцкий гарантировал легиону полную безопасность и предложил его членам возможность работать и поселиться в России, если они того пожелают. Однако, имея на руках оружие, они начали двигаться к портам – к Владивостоку, Мурманску. Архангельску. И как раз в это время, когда они растянулись от Уральских гор до Сибири и дальше на север, фабрика слухов, действовавшая через посольства союзников в Вологде (как показывают бумаги Робинса), забила тревогу: большевики ввели в сражение германские войска военнопленных в Сибири; они собираются выдать легион немцам и так далее.
И легион, из-за невежества большинства своих солдат и их наивности в отношении обещаний союзников (которые так и не были выполнены; после того, как они сделали грязную работу, союзники дурно с ними поступили), взялся за оружие.
По всей азиатской части России чешские дивизии занимали город за городом. Поскольку я лично встречался с чехами и белогвардейцами под командованием Семенова во Владивостоке, я могу со знанием дела сказать, что историки правы: легион и казацкий атаман Семенов (и пришедший ему на смену адмирал Колчак) делали общее дело, несмотря на противоречия. К счастью, я являюсь живым свидетелем этого. За меня сражались те, чьим пленником я должен был стать, – чехи или белые, – и надо сказать, это был не самый приятный мой жизненный опыт.
Глава 18
ПОД ОГНЕМ
В ретроспективе я подозреваю, что Джон Рид и я, несмотря на все, что мы узнали, все еще оставались наивными, когда уезжали из российских столиц, он из Петрограда, а я через три месяца из Москвы. Мы все еще ожидали, что наша страна будет разительно отличаться от старой разложившейся коррумпированной Европы. Однако Джону хватило его восьминедельного ареста в Христиании, а мне моего крещения огнем во время вспышки интервенции во Владивостоке, чтобы мы полностью отрезвились на сей счет.
Меня заставили проторчать во Владивостоке семь недель. Но мое пробуждение произошло не сразу. Я все еще не был уверен в том предупреждении, которое совершенно серьезно сделал Ленин, или в том, что он прав. Кунц раздобыл визу и билет на пароход всего за несколько дней, но ведь и Кунц числился в Интернациональном легионе. Что же до меня, американский консул ждал, пока не придет распоряжение из Вашингтона, прежде чем смог поставить визу в мой паспорт, однако он был в высшей степени участливым, приветливым. Японский консул также был весьма любезным, но при этом ничего не делал.
На самом деле я легко смирился с мыслью, что мне придется надолго задержаться здесь, ибо книга, которую я планировал написать все эти месяцы, начала вырисовываться у меня в голове, и я чувствовал, что скоро начну писать.
Единственная проблема заключалась в том, что здесь я встретил группу русско-американских большевиков. Через них я познакомился с другими мужчинами и женщинами, которые вернулись из ссылки в свой родной Владивосток. Писать – вообще занятие мучительное, если не сказать больше, и вдвойне для таких общительных людей, вроде меня.
Из консульства я направился в местные Советы, а на следующий день в контору одной из двух местных газет, учрежденных со времен Октябрьской революции во Владивостоке, «Крестьянин и рабочий». Здесь я надеялся встретить Арнольда Нейбута. После призыва в Интернациональный легион Нейбут вышел на нас. Где он теперь, спрашивал я себя. В качестве командира Красной армии Арнольд обучал новобранцев где-то в провинции, так мне сказал Еремей Лифшиц, русский американец, который редактировал «английский раздел» газеты.