— А мне в свою очередь, — объявила она, — хочется в заключение поблагодарить уважаемого Сергея Александровича от лица устроителей сегодняшней встречи за интересное и содержательное выступление и вручить ему нашу скромную икебану — эти цветы, любовно выращенные нашими женщинами в нашем подсобном хозяйстве. Огромных вам творческих успехов, Сергей Александрович, и в личной жизни! Не обидитесь? Нет? Не обидитесь? Ну, пожалуйста! Если я назову вас Сережа, по-матерински, и пожму вашу руку? Вот... Вот так... Так держать!
«Да-да, пожалуйста», — подумал я и улыбнулся.
— А мы переходим к следующей страничке нашего устного журнала, — вдруг посуровела пестро одетая, — страница называется «Индийские йоги — кто они?».
«Fasten your belts» («Пристегнитеремни»)
Сосны, ели, кустарник поодаль — остатки вырезанного краюхой леса, само поле, скорее походившее на луг зеленью да цветами упрямыми меж бетонных плит, и даже, казалось, птицы — словно попали под стеклянный колпак нового здания аэровокзала. Старое деревянное здание из некрашеных бревен более подходило здешнему захолустью.
Я отказался идти в буфет, остался караулить вещи. Он не настаивал долго, ушел один. Мы были на ты, хотя познакомились утром сегодня, перед самым началом работы. Он сам так захотел — видно, привык так. Так ему, видно, легче. Он был значительно старше и меня, и многих, да, пожалуй, старше нас всех на натурной площадке. Одет невпопад, не со вкусом, но неярко, стерто, неприметно в толпе. И лицо из толпы — обычнее обычного. Во всем этом и была его необычность среди нас, за это его и ценили. Объявили посадку.
— Извини, у тебя термоса нет? — поинтересовался он возвратившись.
— Нет, а зачем тебе?
— Армянский коньяк, понимаешь, нашелся в буфете. И внутрь, как говорится, взял, и с собой. Так-то ведь из бутылки неделикатно в салоне. Как можно! А из термоса — вроде чай, знаешь... Ты-то что, в завязке или вообще не пьешь?
— Вообще.
— Совсем, значит. А куришь?
— Нет.
— Молодец! Значит, не пьешь, не куришь... Что же ты целый день делаешь, как говорится?
Я не нашелся с ответом, поэтому разговор продолжили уже на взлете, пристегнув ремни. Самолет целиком был зафрахтован «Интуристом». Красочные англоязычные старушки в химических перманентах, их бодро дряхлеющие кавалеры — и мы по спецброни, в виде исключения, в самом хвосте.
— Какими иностранными языками владеете?
— Не владею.
— Как мы в этом похожи! А жаль, знаешь, — признался он, — так иногда хочется поболтать с басурманами.
— Отчего ты в загранку на гастроли не выехал? — спросил я. — Не взяли?
— У меня бюллетень. Уговаривали, я отказался. Продлил больничный, а сам сюда. Ха-ха! В случае чего, ты меня не видал, как говорится.
— Приболел?
— Ага.
— А что такое?
— Инфаркт.
— Как?
— Так.
— Шутишь?
— Нет, серьезно. Недели три отвалялся.
— Да ты что? Какого же ты лешего летаешь, снимаешься, коньяк пьешь?
— Да что, знаешь... Дочь взрослая, жена старая... А захочу, дам дуба, все переснимать будете! Испугался?
— Зря ты так.
— Это ты зря! Эх ты... Я еще с утра по нечетным, знаешь, на радио успеваю. В детской редакции. Святое дело — ребятишки! Рефлекс! Великая вещь, Маршал.
— Почему маршал?
— Я тебя Маршалом буду величать. Чую, далеко пойдешь. Если не споткнешься, как говорится. Слушай, был у нас Дедушка, знаешь. Сколько себя помню, все его Дедушкой в театре звали. В молодости блистал нарасхват. Герой не герой — фат, одним словом. Не выдержал себя, сломался, запил, опустился, как говорится, Дедушкой на выходах. Занимал часто, не отдавал — перестали давать. Потом статейки лудить намастырился, в газеты сносил. Мол, пятьдесят лет за сценой Иван Иванович Иванов ставит в темноте чистые перемены, как говорится, не промахнется, по меткам, аккурат одно в одно. Слава невидимому труженику Мельпомены...
И будьте любезны, Дедушка, получите червонец, расслабьтесь в Театральном обществе. Так и пошло-поехало... Знакомства завел, сам в театральной энциклопедии прописался как мастер маленькой роли. Да что говорить, трезвый — золото Дедушка, напьется — осел, сладу нет. А если спектакль, если на сцену вот-вот... «Ваш выход, мастер» — а он в лоскуты, ни тпру ни ну, как говорится. Тут одно средство — запеть:
От Москвы до Бреста нет такого места,
Где бы не скитались мы в пыли...
С «лейкой» и с блокнотом, а то и с пулеметом
Сквозь огонь и стужу мы прошли...
Он встрепенется, знаешь, подхватит и пойдет:
Выпьем за победу, за нашу газету,
А не доживем, мой дорогой...
Под руки его с любимой песней, ступенька за ступенькой:
Кто-нибудь услышит, снимет и напишет,
Кто-нибудь помянет нас с тобой-ой-ой-ой...
Да в спину его — плавным толчком на публику... И чудо, преображение, как говорится: занавес открылся, артисты заговорили не своими голосами, спектакль начался! Рефлекс! Великая вещь! Дедушка всю войну, знаешь, в концертной бригаде пробыл, исколесил — фронтовик! А выйдет со сцены — опять сладу нет.
Они со стариком нашим, Главным, покойным, вместе еще в провинции в частной антрепризе начинали. Старик-то матерый был, Богом меченый, эпоха, мамонт, знал что почем, разбирался в клубничке. Грудь в орденах — полный иконостас.
Бывало, запускают новую пьесу. Вывесят распределение, а для Дедушки ничего нет. Снова, значит, в который раз «артист в театре роли не играет», как говорится. Так Дедушка ночью, знаешь, по телефону выходит на Главного, раз пятнадцать за ночь будит его, хрипит свою просьбу: «Третьего стражника!» Не выдержит, знаешь, Главный, сдастся, разрешит ему эпизод. Жалел он Дедушку как-никак...
Обычно-то Дедушка опрятностью не отличался. Ни Боже мой, знаешь, чтобы лишний раз рубашку сменить. Срамота! Холостяк заскорузлый. Слушай, слушай! Намекнули раз ему в профкоме, что, может быть, за границу возьмут. Смотрим, является в новой крахмальной рубашке. Подошел к приказу со списками, знаешь, отъезжающих, изучил сверху донизу — себя не нашел. «Кончай маскарад», — говорит и опять на другой день, как прежде, в грязную облачился... Так вот...
Не надолго Дедушка Главного пережил... Отчислил его на пенсию новый директор. И не стало Дедушки — помер через неделю, как говорится. Не смог он без театра, не справился Знаешь...
Ты ж мэнэ пидманула,
Ты ж мэнэ пидвэла,
Ты ж мэнэ молодого
З ума, з розуму звэла...—
вдруг хором грянули иностранцы на чистом украинском языке. Я даже вскочил от неожиданности. «Фастен е белтс! Сидайте, хлопче!» — захохотала англоязычная старушка, указывая рукой на табло «Пристегните ремни!» Я опустился в кресло, достал репертуарную книжку, заглянул в завтрашний день: в 9.30 утра партсобрание, в 11 часов — репетиция, с 15 до 18 — запись на телевидении, вечером — спектакль и, наконец, спать, но не домой, не к жене, а на вокзал, на плацкарту, в спальный вагон, к случайным встречам на пути в киноэкспедицию и обратно.
Сквозь стекла иллюминаторов еще различались дома, маленькие машины и даже люди. Они не слыхали поднебесного хора канадского землячества малороссов, они шли по своим делам.
Хорошо бы сбросить все, исчезнуть куда-нибудь от репетиций, съемок, спектаклей, аккордных контрактов и разовых соглашений... Исчезнуть на время или заняться праздным сочинительством... Видно, устал... Вспомнил...