Складывалось такое впечатление, будто бы он жил с ним рядом, в соседнем покое, в прошлом воплощении, если такое можно представить. Генерал, влюбленный в персонажи своего научного исследования, сам, конечно, являл собою человека яркого и неординарного мышления. К собственному удивлению, мне не нравилось, как строил свою роль Смоктуновский. Он делал из Юстиниана явного злодея. Именно явного. Всячески подчеркивал это внешними приемами. И хотел, чтобы я играл с ним в поддавки.
— Иннокентий Михайлович, возьмите Сталина. Он не выдавал внешним видом агрессивности своих намерений, — возражал я. — «Вот попробуйте меня обмануть, каков я есть в реальности».
— Так. Ясно. Тут против меня заговор, — отвечал Смоктуновский, выразительно взглянув на Терехову.
Она молчала. Повисла пауза.
— А как вы считаете? — спросил Смоктуновский генерала.
— Сталин, Юстиниан — выдающиеся исторические личности... А вы выдающиеся артисты... Вот и играйте выдающихся людей, — с дипломатичной иронией парировал генерал.
Смоктуновского ответ генерала не устроил, и он замкнулся на некоторое время, пока не началась съемка.
«Русь изначальная». «Мотор! Казнь. Дубль номер...» Меня ведут на казнь. За мной идут стражники, придворные, зеваки. Еще несколько минут — и я буду замурован заживо. В голове ускоренно проматывается лента событий всей жизни...
— Стоп! — вдруг спасает меня голос Иннокентия Михайловича. — По-моему, массовки маловато... Может, прибавить массовки?
Режиссер прибавляет массовки. Я опять на исходной позиции. Мотор. Опять иду с общего плана на средний и приближаюсь до крупного. Прощаюсь с жизнью. В глазах слезы.
— Стоп! — снова останавливает Смоктуновский. — Может, мой сын Филипп на заднем плане пройдет?
Тут я уже начинаю понимать, что он мне мешает, выбивает из настроя. Специально или неосознанно? Снова начинаем с исходной. Снова прощаюсь с жизнью и снова слышу Смоктуновского:
— Стоп! Может, мы это завтра снимем?
— Мы снимем это или сейчас, или никогда! — ответил я вслух как бы безадресно, но определенно.
И мы сняли. Сняли, а потом Иннокентий Михайлович подошел ко мне:
— А вы, Женя, противный какой-то. Прямо вот взял бы сейчас да ударил! — он замахнулся на меня.
Я посмотрел на него вялым взглядом.
— Пошутил, пошутил, — захихикал он, опустив руку.
Обедали на турбазе, где жили.
— Да, Женя, трудно с вами, — продолжал Смоктуновский.
— Вы были нашим кумиром, когда мы учились, Иннокентий Михайлович... А трудно, может быть, потому, что мы оба схожи по психофизическому типу. Оба астеники. Так сказать, плюс на плюс. Я ведь тоже порой собой не владею, — стукнул я резко тарелкой об стол.
Красный борщ расплескался по белой скатерти. Я не психанул. Сыграл. Подействовало потрясающе. Пауза. Длинная пауза. Затем Смоктуновский обнял меня:
— Пойдем пивка попьем?
— Пойдем, — соглашаюсь.
И пошли. И больше не было проблем между нами.
— Женя, вы смотрели «Дочки-матери» Сергея Герасимова?
— Нет, к сожалению, — соврал я, так как картину не принял.
— Жаль, что не видели, — продолжал Смоктуновский. — Я там замечательную роль играю, замечательную!..
Расспрашивал его о Товстоногове. Считает ли Георгия Александровича своим учителем? Как репетировали «Идиота»? Он сказал, что Товстоногов ему не учитель, что только дал ему шанс и за это он ему, Товстоногову, благодарен. Благодарен Розе Сироте, которая работала с ним Мышкина. А учителем своим считает Михаила Ильича Ромма. И вот у него он действительно многое взял, работая на «Девяти днях одного года». И творчески, и человечески почитает его.
У меня осталось драматически-противоречивое ощущение от Смоктуновского. По-женски ревнивый и знающий себе цену, имеющий власть над людьми. Самовлюбленный и неуверенный.
Выдающийся лицедейский аппарат и внутренняя растерянность, отсутствие стержня, какого-то камертона, что ли. Отсюда уход в бытовое юродство, метания, поиски режиссера себе под стать и полное одиночество за неимением себе равных. Эволюция от князя Мышкина до Иудушки Головлева. Художник способный к высоким прозрениям и человек, порой разменивающий себя на мелочь. Глупый и мудрый. Расчетливый и почти безумный в игре безумия. «Это даже не талант, — сказал о нем Михаил Ромм. — Это инстинкт». О да! Инстинкт потрясающий, безошибочный. Знал, когда отступить нужно и когда в атаку... Невероятный Иннокентий Михайлович!
После съемок на озвучании он заметил:
— А вы так и не сделали по-моему, не послушались...
Я улыбнулся:
— По-своему сделал, как мог, но по-своему...
Умный, а не верит...
Из всех людей не верящих в Бога, какие встречались мне в жизни, самый умный — Леонид Генрихович Зорин. Знаменитый драматург, автор целого ряда театральных бестселлеров, одним перечислением коих можно было бы наверстать необходимый объем заказанных мне страниц. И «Римская комедия», и «Покровские ворота», и «Царская охота», и «Варшавская мелодия»... И прочее, и прочее.
Вот написал, что Леонид Генрихович не верит, но ведь с его слов, с его слов. Вернее сказать: говорит, что не верит. Чтоб не погрешить напрасно на человека. Так как по образу мыслей, по пониманию взаимозависимостей, которые существуют в мире, во вселенной такая он умница, что никак невозможно допустить, что такой человек в Бога не верит. Никак невозможно. А если коснуться гражданского устройства, социальной жизни, то тут Зорин лет на 5—10 ощутимо предвидит почти буквально. Судите сами. В его стихотворной комедии «Цитата» я не без успеха играл на сцене Театра им. Моссовета роль Молочникова. Этакого провинциального комсомольца-карьериста, штурмующего столичные номенклатурные пьедесталы, будущего «нового русского». Подбадривает, звонит, пишет им письма. Попался и я на его ласку. Установились отношения взаимной симпатии и уважения.
Однажды в позднюю осень, в Ялте, в полдень солнце заволокло облаками. Съемку остановили. Перенесли на следующий день. Не разгримировываясь решил пройтись пешком по набережной до гостиницы. Нежданно-негаданно встретил Зорина.
— Женечка, дорогой, отдыхаете?
— Нет, работаю. Снимаюсь в белорусской картине. А вы?
— Я тоже работаю. Пишу. В Доме творчества. Заходите ко мне. Поболтаем.
— С удовольствием, Леонид Генрихович. Только вот разгримируюсь и приду. С удовольствием.
В тот вечер мы долго проговорили. Говорили о разном, а выяснилось, что многое видим если не одинаково, то очень схоже. Так начались наши, смею сказать, дружеские отношения.
— Женечка, вы когда-нибудь думали о режиссуре? — спросил на прощание Леонид Генрихович.
— Думал, даже две постановки отработал в качестве ассистента.
— Вы просто обязаны этим заняться. Если не согласитесь сейчас, то обязательно придете к этому после. Вам не уйти от режиссуры. Я убежден. У меня есть одна пьеса. Она не простая. Называется «Карнавал». Ее ставили за границей. У нас пытались, но не сложилось. Вот вы как раз тот человек, кто поставит ее и сыграет главную роль. Вы мой Богдан. Так зовут героя. Я вам дам почитать. Обязательно!
Жили-были два друга. Играли в шахматы, как сам Зорин. Правда, он еще в молодости играл и в футбол. Профессионально. Они, его персонажи, в футбол не играли. Они не умели выигрывать. Они считали себя неудачниками.
И вот Богдана осенила идея. Он открывает кооператив по трансформации имиджей. Неудачники начинают преуспевать. Несчастные становятся счастливыми, бедные богатыми и т. д. и т. п. Больше всех преуспевал сам Богдан, но в результате пришел к раскаянию, к осознанию того, что не имел права вторгаться в чужую жизнь, не имел права нарушать промысел Божий.