Да все руки не доходили. Наконец собрался я с духом:
— Ну давай, сынок, завтра приступим.
— А я уже написал, — отвечает.
Не поверил. Но, прочитав, поразился. Сережка до того в сочинительстве не был замечен — и вдруг сразу пьеса, довольно приличная. Трогательная, смешная. Я конечно могу ошибаться. Не чужой все-таки. Могу быть пристрастен. Показал коллегам — одобрили. Судьба привела в театр «Вернисаж» на Беговой улице. Руководители Юра Непомнящий и Вика Лепко приняли пьесу к постановке. Так приступили мы к этой безумной затее. В спектакле были заняты четыре человека. Две одноактовки, объединенные общим смыслом. Первую часть играл Сережа со своим другом и однокурсником по Щукинскому училищу Володей Жарковым. Еще на втором курсе они вместе снимались в фильме «Глаза». Сережа в главной роли — героя-любовника, можно сказать. Володька лихо сработал острохарактерный персонаж. В пьесе друзья играли как бы две ипостаси одной души. Теневую и светлую. Я ставил спектакль, и вместе с Владимиром Павловичем Кучеренко играл во второй части. Как известно, работа начинается с застольного периода, с разбора по смыслу, по действию, по сверхзадаче. Текст актер осваивает в течение всего репетиционного периода в совокупности с моделированием поступков и мотиваций. Кучеренко на первую же репетицию пришел с абсолютным знанием текста. Сказал, что привык читать лекции студентам и не может прийти на занятие неподготовленным. Я же не знал текст еще несколько месяцев. Всякий талант несет в себе обязательно некий наив, простодушие наряду с изощренностью. Володя Кучеренко не просто ребенок, а совершенное, абсолютное дитя. Например, ему до слез может быть жалко зайца, или волка, или еще какой-нибудь персонаж из мультфильма. И это ведь речь идет о взрослом, шестидесятилетнем человеке. Уникум. В то же время ему совершенно не нужно что-либо объяснять долго и подробно. Человеку, который никогда ничего до того не играл на профессиональной сцене, не имеет за плечами актерской школы, достаточно сказать, что этот кусок надо трактовать многомернее, и он тут же именно так и делает. Не всякий опытный мастер на такое способен. Персонаж Кучеренко внезапно появлялся в гостиничном номере, где остановился известный артист, которого играл я. В нашем диалоге его герой как бы менял разные обличия, оставаясь в позиции вопрошающего ученика, а в результате странный пришелец оказывался учителем моего героя, и исчезал он так же таинственно и внезапно, как появился. Владимир Павлович блистательно справился с ролью, продемонстрировав не только свои драматические, но и вокальные, и пианистические возможности. В финале мы — участники представления — все вместе пели:
Каждый вечер, вернувшись с работы,
Трое смелых, веселых парней,
Разложив в своем садике ноты,
Развлекали родных и друзей.
Позабыв все земные заботы,
И усевшись на травку под вяз,
Целый вечер играли, играли для нас
Мандолина, гитара и бас...
Когда спектакль заканчивался, и за кулисы приходили с поздравлениями коллеги, гости и журналисты, Владимир Павлович продолжал себя вести совершенно так же, как на сцене во время действия. Продолжал «играть себя», существовать «от себя», чем приводил в недоумение посетителей. Настолько он был непосредствен. Тогда я рекомендовал ему принять за кулисами специальную позу. Многозначительно молчать, к примеру, что он и сделал. Все встало на свои места.
В моей роли я специально оставил пространство для смысловой, текстовой импровизации, основанной на фактах и впечатлениях личной жизни. Представлялось интересным, как режиссеру, исследовать пересечение сценического образа с судьбой самого артиста в буквальном смысле. Хотелось драматического джаза.
Актер — автор, а не актер — исполнитель интересовал меня. Пожалуй, жанр этой постановки можно было бы назвать «ироничной мистикой». Сознательно или бессознательно меня всегда интересовало столкновение двух взглядов. Взгляда сверху из сфер божественных, и взгляда снизу из недр земного бытия. И сын Сережка оказался моим естественным соратником по художественному поиску. Мы разные с ним, но идем одной, общей дорогой. И в искусстве, и в вере.
Преображение
Рядом с нашим домом у Рижского вокзала, в церкви Трифона Великомученика регентом была подруга моей бабушки, высокая полная дама строгого вида.
— Марусенька, что же мальчик-то все некрещеный? — спрашивала она всегда при встрече.
— Ах, оставьте! — с легкостью отмахивалась бабушка.
Выпускница духовной гимназии при Страстном монастыре, она вовсе не была набожной. Была ли она атеисткой? Не знаю. Трудно сказать. А только к духовным вопросам явно относилась легкомысленно. Рос я под перезвон церковных колоколов. Но и по радио, и в школе, и в доме чаще слышалось — Бога нет. Душа же тянулась к старым усадьбам, заброшенным храмам, бесхозным погостам. Туда отправлялся на велосипеде за многие километры летом на даче неведомо почему. Похоронных процессий боялся до ужаса. Позже стал перебарывать страх. Специально ходили гулять на кладбище с другом. Даже песню на гитаре сложил:
Вечером на кладбище закрыта церкви дверь,
Стоят кресты пугающе, не зная про апрель.
На памятнике мраморном могильный жирный кот
Какую-то мертвячину безрадостно жует.
У обелиска старого, похожего на трон,
Верхушка перепачкана принцессой из ворон.
Старухи здесь печалятся, малину дети рвут,
Влюбленные встречаются, могильщики живут.
Могильщик — вечный пьяница, он смерти акушер.
Ему так полагается, он мастер этих дел.
Такое это место — совсем без суеты.
Король без королевства — такой же раб, как ты.
У кладбищенских ворот, там, где свален хлам,
Дни и ночи напролет выл кобель Полкан.
Он покойников встречал, как встречал прохожих.
И он привык ко всем чертям, и черти к нему тоже.
Такое это место — совсем без суеты.
Король без королевства — такой же раб, как ты.
Слышал, слышал, как все советские люди, и об НЛО, и о полтергейсте, и о черных дырах, и о Бермудском треугольнике, и об экстрасенсах... Один режиссер на «Мосфильме» мыслью предметы двигал.
С сыном друзей моих родителей Колей Романовым, обладающим даром ясновидения, мы часто философствовали о мироздании, о связи с ним человека, и о том, что есть подлинный человек, созданный по божескому образу и подобию. Поначалу пришло сознание: Бог — свет. Коля ощущал человеческие души светящимися сферическими образованиями. Примерно в это же время, работая над ролью Алеши Карамазова, имея привилегию, как говорится, за зарплату заниматься творчеством Достоевского, пожалуй, особенно как-то услышал, почувствовал православие. Может, родись я поляком в Варшаве — стал бы католиком. Да ведь зачем-то родился здесь, в России, в Москве, у церкви Трифона Великомученика? Вскоре мы с женой приняли святое крещение. Было нам уже за тридцать. Крестились в Сокольниках у знакомого батюшки без паспортов. Стало быть, нелегально. Обычно же паспортные данные из храмов попадали в райком партии, в райисполком, в конце концов в КГБ. Однажды, от Хамовников возвращаясь, из Дома-музея Толстого, зашли по дороге в церковь на Комсомольском проспекте. У входа, на паперти, накинулась с кулаками на нас нищенка озорная:
— Зачем под ручку? В храм — не на танцы!
От неожиданности с Таней моей случилась истерика, и я посадил ее в сквере напротив прийти в себя.