А мне страшно хотелось рассказать ему о том, что произошло с нами, чтобы хоть перед кем-то оправдаться, кому-то доказать, что мы не разбежались при виде немцев, а дали им жестокий бой и положили их немало. И не наша вина, что их было больше, что они привыкли к войне, а у нас не хватало боеприпасов, не было самолетов, мы не были обстреляны...
- Понимаете, товарищ капитан, - начал я, - такая махина навалилась и с воздуха и на земле, что страшно подумать. Три дня были в аду, а потом попали в такую переделку, в такой переплет...
Но капитан не поддержал разговора. Он рукой остановил меня:
- Постой. Это ты расскажешь тому, кто будет спрашивать, когда мы придем к своим.
Он встал, и мы пошли. Капитан впереди, я - за ним.
Когда вышли из леса, капитан указал на дым, расстилавшийся слева по горизонту, и сказал:
- Вот куда пойдем.
Я понял, что шел наугад. Потому снова обрадовался: капитан знает, куда идти.
Ночевали мы в стоге сена. Никогда я не думал, что сено может так хорошо греть!
Новые попытки завести разговор с капитаном не увенчались успехом.
- Не болтай, - сказал он, - не хочу слушать.
Утром на лесной поляне появились лошади. Капитан позвал их, но они испуганно шарахнулись в сторону. Потом с интересом и страхом уставились на нас. Сколько ни старался капитан подойти к лошадям поближе, ничего не удавалось: те отбегали в сторону, приложив уши и поворачиваясь задом, чтобы лягнуть. Стало ясно, что усилия напрасны, поэтому пришлось отказаться от намерения приручить бедных животных.
- Одичали, - сказал капитан.
- Представьте себе, товарищ капитан, даже лошади начали бояться людей, - ухватился я за единственное слово, произнесенное им, чтобы начать разговор. Но капитан мрачно промолчал, и я почувствовал себя неудобно, как это бывает с человеком, который мелет чушь в обстановке, которая и так предельно ясна.
Так и шли мы, не говоря ни слова, угрюмо посматривая по сторонам. Изредка, особенно ночью, впереди, далеко за лесами, слышались выстрелы. Это были ориентиры, которые указывали, что где-то в той стороне наши. Рядом с капитаном я уже не чувствовал себя затерянным в этом огромном и страшном мире, который еще совсем недавно был чуждым мне.
Деревушки, которые изредка попадались, мы обходили стороной, опасаясь наткнуться на немцев.
Однажды ночевали на опушке леса, километрах в трех от деревни. Зарылись в старую солому. Проснулись от холода. Было светло. Вокруг - на траве, на земле, на бревнах сарая - лежала сизая роса. Мы вылезли из омета, вытряхнули из-под рубашек труху, которая набилась туда за ночь, и обнаружили, что на росе отчетливо видны три следа - какие-то люди подходили к нам, обошли кругом и прошли мимо.
Как ни странно, мы с капитаном даже не заговорили об этом! Я лишь подумал: может, такие же, как мы?
Тогда нас было бы уже пятеро... Но высказать вслух свою мысль не решился.
Следующую ночь мы провели в стоге сена. Спать не хотелось. В лесу пели птицы. Это они отмечали потепление, которое вдруг наступило. Крики, уханье, щебет, цоканье были слышны, когда я засыпал. Может, мне это уже приснилось? Но когда я проснулся, мне показалось на миг, что эти же звуки раздаются в лесу. Я вылез из сена, и будто бы все птицы умолкли. Капитан делал зарядку.
Под вечер послышались звуки артиллерийской канонады - где-то шел бой. Может, подумал я, мне это снова показалось? Но капитан ожил. Больше того, он даже сказал:
- Это семидесятишестимиллиметровые, наши. Он порылся в карманах, и, не найдя ничего, спросил:
- У тебя нет?
Я не курил.
Капитан укоризненно посмотрел на меня и покачал головой. Мне было весело!
Вечером мы подошли к высоткам, на которых, видимо, не очень давно разыгралось сражение. На позициях, которые удерживали наши, валялись разбитые, перевернутые и раздавленные орудия, гильзы из-под снарядов, расщепленные и перебитые бревна.
В воронках и разбитых артиллерийских окопах лежали наши так и не захороненные бойцы. На обратных скатах стояли три наших сгоревших танка, от них еще пахло пожаром. Капитан внимательно осмотрел все, что осталось от обороны, и спросил:
- Страшно?
У меня мороз продирал по коже - я до сих пор еще не мог привыкнуть к таким картинам, наводящим ужас. Поэтому смотрел на них, затаив дыхание. У меня было ощущение, что я в чем-то провинился перед этими людьми, разбросанными здесь взрывами и раздавленными гусеницами танков.
- Сейчас, товарищ капитан, ничего не страшно, - бодро ответил я капитану.
- Какой же ты дурак, - сказал он. Потом посмотрел на меня и пояснил: Обидно, если убьют.
На ночлег в эту ночь мы устроились в землянке. Видимо, ее занимали артиллеристы: на столе лежала окровавленная полевая сумка, из нее высовывался хордоугломер и журнал наблюдений, на нарах валялся артиллерийский циркуль. Оказавшись в надежном укрытии, мы почувствовали, как устали и изголодались.
- Ты полежи, - сказал капитан мне, - я сейчас.
Ждать его пришлось недолго. Он вернулся с едой. В темноте мы поели и вскоре уснули.
Утром, когда я проснулся, капитана рядом не было. Я выскочил из землянки. Он сидел в ровике и снаряжал магазин автомата патронами. Увидев меня, -кивнул на автомат, лежавший рядом, и сказал:
- Это тебе.
Я взял автомат. Капитан, встрепенувшись, указал:
- Ты погляди, что делается!
Впереди, по берегу речушки, укрываясь за кустарником, накапливалась немецкая пехота. Значит, наши бойцы где-то за рекой, в роще. "Неужели наши не видят?.. - подумал я, испугавшись. - А может, наши решили подпустить их поближе?" - возникла другая мысль, которая меня могла бы утешить.
- Растяпы! - произнес капитан.
Немцы вышли из кустарника, открыли огонь и густой цепью бросились к роще. Сквозь звуки выстрелов послышались крики, свист, улюлюканье.
Наша артиллерия ударила по высоте. Снаряды рванули рядом. Мы с капитаном легли.
- Растяпы! - крикнул капитан.
"Не хватало погибнуть от своих" - подумал я, и стало тоскливо.
Капитан крикнул "вперед!", выскочил из укрытия и устремился вниз. Я бросился за ним. Пробежав метров триста, мы прыгнули в глубокую воронку. Надежнее укрытия не могло быть. Отсюда видно было, как наша артиллерия беглым огнем долбит высоту, с которой мы только что убежали.
Вскоре, однако, снаряды начали рваться рядом с нами.
Капитан выпрыгнул из воронки и побежал, я выскочил следом. Не знаю, что меня заставило залечь и зажмуриться. В глаза сквозь веки пальнуло красным огнем, что-то отбросило в сторону и оглушило.
Когда утихло, а все, что было выброшено взрывом вверх, упало на землю, я приподнялся и увидел, что капитан лежит на спине, лицо его искажено от боли, зубы стиснуты и глаза закрыты.
Я наклонился над ним:
- Товарищ капитан, товарищ капитан!
Он медленно открыл глаза и застонал. Стоны шли из нутра, ему было тяжело дышать. Резко вздыхал и долго лежал, будто затаив дыхание, потом резко выдыхал и снова долго не дышал. Мне показалось, что он хочет что-то сказать. Губы его задрожали, и я скорее догадался, чем услышал:
- Пить!..
Я нашел старую воронку, наполовину залитую водой. Пригоршнями напился сам и набрал для капитана во фляжку. Вернувшись, я испугался: капитан потерял сознание.
- Товарищ капитан, товарищ капитан! - я не знал, что сказать ему.
Он открыл глаза и спокойно спросил:
- Принес воды?
Значит, капитан ожил. Я отвернул крышку, протянул ему фляжку в руку, он отпил несколько глотков, перестал стонать, и дыхание наладилось.
За рекой, в роще, никто больше не стрелял. "Значит, наши опять отошли", - подумал я.
- Наши отошли? - спросил капитан. Я хотел его успокоить.
- Не должно.
И, словно отвечая на его вопрос, впереди снова началась перестрелка. Особенно выделялись пулеметы: они строчили длинными очередями.