А Громов, Морозов и Стремянной зашагали к своей машине.
- Куда же теперь? - спросил Морозов. - В лагерь, что ли?
- Дело! Поехали.
Едва успели они занять места в машине, как на площадь из боковой улицы вышли несколько солдат с автоматами. Они вели двух пленных гитлеровцев. Немцы, в одних куцых мундирах с поднятыми воротниками, брели, поеживаясь от холода.
Стремянной невольно остановил глаза на одном из пленных. Это был уже немолодой человек, плотный, в темных очках. Должно быть почувствовав на себе чужой внимательный взгляд, он поднял плечи и отвернулся. В эту минуту шофер включил скорость, и машина тронулась, оставив далеко позади и пленных и конвой.
Вдруг рука Морозова в толстой теплой варежке легонько коснулась плеча Стремянного.
Стремянной обернулся.
- Музей тут, на углу, - сказал Морозов. - Давай остановимся на минутку.
Они подъехали к двухэтажному каменному зданию, облицованному белыми керамическими плитками. Через весь фасад тянулась темная мозаичная надпись: "Городской музей".
Высокая дубовая дверь, открытая настежь, висела на одной петле.
Пологая лестница с полированными резными перилами была засыпана кусками штукатурки, затоптана грязными ногами.
Стремянной, Морозов и Громов поднялись по широким ступеням и вошли в первый зал.
Он был пуст. Из грязно-серой штукатурки торчали темные крюки, с них свисали узловатые обрывки шнуров. Кое-где поблескивали золоченым багетом рамы, обрамлявшие не картины, а квадраты и овалы пыльных, исцарапанных стен. На полу валялись обломки досок, куски мешковины, рассыпанные гвозди...
- Н-да, - тихо сказал Громов и, невольно стараясь приглушить звук шагов, гулко раздающихся в пустом здании, осторожно двинулся вперед.
Все трое пересекли зал, вошли в следующую комнату и невольно остановились на пороге.
В углу, склонившись над большим дощатым ящиком, стоял, согнув сутулые плечи, маленький старичок в меховой потертой куртке и что-то озабоченно перебирал длинными худыми пальцами. Старик был совершенно лысый, но лицо его обросло давно не стриженной седой бородой, которая острым клинышком загибалась кверху.
Услышав за спиной шаги, он как-то по-птичьи, одним глазом, поглядел на вошедших и вдруг, круто повернувшись, в радостном изумлении развел руками, не выпуская из них двух маленьких, окантованных черным картинок.
- Сергей Филиппыч!.. Товарищ Громов!.. - с трудом выговорил он задрожавшим от волнения голосом. - Вернулись!.. Вот это хорошо! Вот это отлично!..
- Это что! - сказал Морозов, и Стремянной едва узнал его голос, так много послышалось в нем радости и простого человеческого тепла. - Отлично, что вы целы и невредимы, Григорий Фомич. Только одного не пойму: что вы тут в этой разрухе делаете?
- Как это - что? - Старик с удивлением посмотрел на Морозова сквозь очки, косо насаженные на тонкий, чуть кривой нос. - Как это - что? На службу пришел. Ведь с сегодняшнего дня в городе советская власть, если не ошибаюсь...
- Замечательный вы человек, Григорий Фомич! - сказал Громов, подходя к ящику. - И замечательно, что вы остались живы...
- Жив! - Старик горестно покачал головой. - Я-то жив, да вот музей умер. Опоздали вы, товарищи!.. На один день опоздали... А ведь я обо всем подробно Никите Борзову рассказал... Добрался он до вас?
- Да, - мрачно сказал Морозов, - но, когда переходил линию фронта, его тяжело ранили, и он умер... Значит, все лучшее они увезли?
- Положим, не все! - запальчиво сказал старик. - Кое-что сохранить мне удалось. - Он повернулся и показал на несколько акварелей, которые уже успел разложить под стеклом стенда, стоявшего у окна.
Все трое склонились над витриной.
Так странно было видеть в пустоте этих грязных, запущенных залов нежную голубизну акварельного моря, тонкий профиль женщины в пестрой шали, солнечные пятна, играющие на сочной зелени молодой рощи...
- Акварели эти я по одной выносил, - словно извиняясь, сказал старик и ласково положил на край витрины свою сухую руку - под тонкой, пергаментной кожей синели набухшие склеротические вены, - вынимал и сюда, на грудь, под рубашку... - Он показал, как это делал: быстро оглянувшись, распахнул и сейчас же опять запахнул куртку, и в этом его движении было столько трогательного и вместе с тем печального, что Стремянной невольно вздохнул и отвел глаза, словно это он был виноват в том, что не поспел вовремя и дал возможность гитлеровцам ограбить музей.
Он прошелся по залу среди беспорядочно нагроможденных, наскоро сколоченных ящиков и остановился возле того большого, над которым трудился Григорий Фомич, когда они вошли сюда.
- А тут у вас что? - спросил он. - Похоже, что картины.
- Да, картины, - вздохнув, сказал старик. - Очень порядочные, добросовестные копии... Конечно, хорошо, что хоть это осталось. Но, сказать по совести, я бы их все отдал за те десять драгоценных полотен, что они увезли...
- А из современного что-нибудь уцелело? - спросил Громов.
- Ничего, - ответил Григорий Фомич. - Это они сразу уничтожили. Уж лучше и не напоминайте.
- Ну, а что же у вас в других ящиках? - поинтересовался Морозов.
- Да то, что было в верхнем этаже, - ответил старик. - Старинная утварь, оружие пугачевцев, рукописные книги... Ну и всякое прочее... Как видите, собирались забрать все до нитки. А когда туго пришлось, схватили самый лакомый кусок - и давай бог ноги. Это уж осталось. Времени, видно, не хватило...
- И все-таки хотел бы я знать, кто здесь орудовал, - сказал сквозь зубы Стремянной. - Может, еще доведется встретиться...
Громов с усмешкой поглядел на него:
- Не позавидовал бы я ему в таком случае... А как вы считаете, Григорий Фомич, чья эта работа?
Старик пожал плечами:
- Да скорее всего бургомистра Блинова, он тут у нас главным ценителем искусств был. Ведь у меня, помните, все было подготовлено к эвакуации, свернуто, упаковано. А он, разбойник, обратно развесить заставил... Ценитель искусств!.. И верно, ценитель. С оценщиками сюда приходил. Для каждой картины цены установил в марках... А впрочем, не поручусь, что именно он вывез. Охотников до нашего добра здесь перебывало много!..
- А в народе не приметили, кем и в каком направлении вывезены картины? - опять спросил Громов. - Люди ведь все замечают. Вы не расспрашивали?
- Расспрашивал, - грустно ответил старик. - Но ведь это ночью было, а нам ночью выходить на улицу - верная смерть была. Сами знаете. Однако подглядел кое-кто, как этот мерзавец Блинов грузился. Запихивали к нему в машину какие-то тюки. А что там было - картины или шубы каракулевые, - это уж он один знает... А вот я знаю, что нет у нас теперь самых лучших картин. И все... - Он отвернулся и громко высморкался.
Все минуту молчали.
Морозов озабоченно потер темя.
- Так, так... Ну что ж, Григорий Фомич, приходите завтра ко мне этак часам к двенадцати. Поговорим, подумаем...
- Куда прийти-то? - спросил старик.
- Известно куда, в горсовет. Он ведь уцелел.
- На старое место? Это приятно. Приду. Непременно приду.
Пожав худую холодную руку старика, все трое двинулись к выходу. А он, склонив голову набок, долго смотрел им вслед. И на лице у него было какое-то странное выражение - радостное и грустное одновременно.
- В лагерь! - коротко приказал Стремянной, когда все снова сели в машину.
Но в эту минуту из-за угла опять появился капитан Соловьев. Чтобы не сердить начальника штаба, он старался не бежать и шагал какими-то особенно длинными, чуть ли не полутораметровыми шагами.
- Товарищ подполковник! - возбужденно начал он подойдя к машине и положив руку на ее борт.