- Бей короткими, слышишь, короткими, как Прохвати...- И замолк.
Слободкину некогда ни спросить, ни оглянуться.
- А ну-ка позволь. Я эту механику тоже знаю.- Это Кастерин.
Сколько длился этот бой? Час? Или день? Или два, может
быть?
Ручной пулемет Дегтярева снова налился ртутью - и ствол, и диски, и сошники. Без Прохватилова стал он еще тяжелее. Таким тяжелым не был никогда. А тащить еще далеко. Где она, эта излучина? И что еще ждет там? Неизвестно. Может, правда, крылышки? Пора уже в бой настоящий, парашютный, когда действительно коршуном на врага. С малой высоты, пусть совсем малой, той, страшной. Теперь овладели ею. И "троллейбус" пусть пронесется под головами фашистов. Наделает шуму. Пора, пора...
Вчера пленного допрашивали. Наглец наглецом. Ждали - пощады запросит. И не подумал. Допросили чин чином, записали все.
- Штее ауф! Собирайся!
Встал, закурить захотел. Дали ему махорки. Задымил, сел на пенек нога на ногу.
- Можно спросить?
- Давай.
- Почему отступает русский?
- Что-что?!
- Отступает почему? Столько силы, столько кароших зольдат...
Кто-то не выдержал:
- В расход его - и все тут! Ишь какие разговоры ведет, подлюга!
- Нет, нет, пускай скажет. Очень даже интересно, что они думают.
- Почему отступаем, говоришь? Много солдат, техники много высмотрел. А договор у нас с кем? Ну, отвечай!..
Немец вдавил каблуком в траву недокуренную папиросу, и злая усмешка перекосила его и без того угловатое лицо.
- Договор... Мы и вы зольдат. Мы и вы...
С каждым словом все откровеннее, все циничнее. И вдруг перешел на чистейший русский:
- Летчики ваши отважные, а самолеты ваши были... Тут ребят разобрало совсем:
- В расход его!
- Нечего церемониться!
Отвели в сторону. Одной пули хватило бы, не гляди, что верзила такой, но кто-то разрядил всю катушку. Чтобы на душе чуть полегчало.
Может, он и правду сказал, что в договор тот слишком верили? Может, верно насчет самолетов?.. Отставить! Сейчас бы парашют за спину - и айда! По двадцать человек на каждую плоскость. Можно и по двадцать пять. И пошел! Теперь бы только глядеть на штурмана, глаз не спускать. Флажок! Потом другой! Хорошие были самолеты. Были? Почему были? Впрочем, конечно, были...
Ну и пленный попался на этот раз! Сколько брали уже - один на другого похожи, а этот перебудоражил сердца. Такого надо бы на развод оставить, не пленный, а находка. Сатанинская сила в ребятах проснулась.
К самолетам, скорей к самолетам!
- Плохие? Были, говоришь? Мы еще покажем тебе!
Шли ночью и днем. Только ветки по глазам. Только каждый день новая дырка на ремне. И подошвы от кирзы в болотах поотмокали.
* * *
"К Днепру, к Днепру, к Днепру!" - стучат сердца... Или это с голодухи в висках стучит?
Безлюдные кругом места. Ни своих, ни чужих. Когда своих нет, плохо. Когда немца нет, еще хуже: значит, в слишком глубоком тылу. Впрочем, свои кое-где еще попадаются. Вот это кто на поляну вышел, заросший, страшный?
- Свой?
- Братцы!
- Откуда такой?
- Из земли я, хлопцы, верно слово, из земли...- И засмеялся дико так, ошалело. Ноготь куснул - слышно было, как зуб на зуб пришелся.
Наскребли махорки.
- Да успокойся ты, Христа ради. Говори, откуда? Покурив, рассказал.
Отстал от своих. Отощал, в деревню зашел. А в деревне немцы. По-русски к нему:
"Командир?"
"Рядовой".
"Коммунист? Партизан? Комиссар? Признавайся".
"Солдат я".
"Комсомол?"
"И не комсомол".
"Врет он все! Расстрелять эту русскую сволочь!.."
Руки за спину. Повели. Далеко вести поленились. Метров триста самое большое. Лопату в руки.
"Копай".
"Зачем?"
"Сам себе могилу".
"Могилу?.. Сам себе?!"
Поплевал на ладони и начал. А солнце в спину светит, покатает тенью, сколько ему, приговоренному, места нужно. Никогда думал, что такой высокий. В строю всегда на левом фланге стоял. Глядит на тень и все копает, копает.
На один штык, на два штыка в землю ушел.
"Карашо, рус, очень карашо. Будет потом тебе сигарета".
А сами уже закурили. Недалеко конвоиры стояли, рядом совсем, дымок до него долетел. Тут голова и закружилась. Присел на край ямы. Живой еще, а ноги в могиле. И закипело внутри. "Нет, гады, нет, так просто не захороните!" Встал, опять поплевал на ладони - и еще на один штык. А сам все на немцев глаз. Покуривают, разговаривают, на русского внимания не обращают уже.
- И откуда только у меня храбрость взялась! Вынул из песка лопату, отряхнул и... по каске, по каске, по другой! И - в лес. В чащобу самую. Вот и все, хлопцы, весь сказ, верно слово... И опять засмеялся - тихо и жутко. Жутко стало на душе и у всех, кто слушал.
- Нутро надорвалось с того дня,- дотронулся он до груди. - Жгет и жгет днем и ночью. Старшина положил руку ему на плечо:
- Идти можешь? - Могу еще вроде.
- Тогда шагай помаленьку. Если с духу собьешься, мне скажи. Привалы у нас редко.
- Не собьюсь как-нибудь.
Тронулись дальше. Много людей, а дума у всех одна: о только что услышанном.
Кузя оттер Слободкина на ходу плечом в сторонку и говорит:
- Даже сердце занемело. И знаешь, что вспомнил?
- Ну?
- Флаг тот на посольстве в Леонтьевском.
- Опять? Флаг - это пустяки.
- Началось с небольшого вроде. Захотел немец, чтоб перед фашистской тряпкой головы мы склонили. Теперь он желает, чтобы мы в яму сошли на его глазах. Молча, безропотно. Да еще яму ту сами вырыли. До какой же степени озвереть надо, чтобы спектакли такие разыгрывать! - Кузя замолчал, чуть отстал от Слободкина, потом снова с ним поравнялся. - И еще знаешь, о чем подумалось?
- О чем?
- Надо было тогда, в Леонтьевском, не просто плюнуть и мимо пройти.
- А что ты мог один-то?
- Почему один? Нас много шло - улица, Москва целая!
- Все так, Кузя, но ведь договор у нас был, понимаешь, договор. Это же обязательства.
- Я так и знал! Месяц воюем, а не научились ничему еще. Ровным счетом ничему! Ну что ты мне про договор этот зудишь? Немец к Москве, говорят, рвется, а мы все о договорах вспоминаем.
- Во-первых, до Москвы его никто не допустит.
- Согласен.
- Во-вторых, ведь не мы нарушили договор. Мы свято его соблюдали.
- "Свято", "свято"! Ты солдат или Христос?!
- Мы советские люди.
- Опять началась политграмота! Да война же идет, война.
Кузя взволнован до такой степени, что спорить с ним невозможно. Слободкин и не спорит больше.
- Ну а насчет спектаклей ты прав. Спектакли он разыгрывать любит.
- Точно.
Кузя опять становится самим собой, к нему возвращается его обычное спокойствие. Вот и загнул вроде насчет договора, а все равно с таким человеком согласишься по любой трудной дороге шагать. По любой самой трудной, бесконечной дороге. Вроде этой вот, например, что к излучине Днепра ведет. Сколько дней уже, сколько ночей! И сколько еще осталось? Еще столько? Или полстолька?
- Четверть столечка нам топать еще,- смеется Кузя.
Смеется, сам еле стоит, а смеется так заразительно и легко, будто ноги не стерты в кровь, будто и в помине нет никакого ранения.
- Еще столько вот, полстолечка, четверть столечка еще!..
Это слышит и подхватывает Брага. Он вообще всегда все слышит и видит, что творится вокруг, на все мгновенно реагирует, а пропустить мимо ушей острое слово просто не в состоянии.
- Одним словом, ногой поддать, хлопцы. А чтобы еще короче было, запевай любимую.
Только про себя и не все сразу. Шутка передается из уст в уста, докатывается до каждого самого отставшего, еле плетущегося в хвосте. Колонна двигается быстрей - дотягивает до следующего привала.
Вот он, привал. Как подкошенные рухнули бойцы, где застала их команда. Даже Брага глубоко впечатался в высокую траву. Комара и то отогнать не может. Десять минут полнейшей тишины.