Кто сам-то будешь? Откуда свалился?
- Кормщик, - тихо ответил он. - Ну, рыбак...
- Здесь, почитай, все рыбаки. Звать-то как?
- Иваном.
- Рябов?
- Рябов, - смиренно подтвердил он.
- Ты, что ли, об прошлом годе клад нашел на корабле?
- Было! - ответил он.
Оттого, что она заговорила о кладе, ему стало словно бы легче на душе. "Все они Евины дочери! - рассуждал он. - Всем золотишко, да жемчуга, да яхонты надобны. Что ж, будет тебе гостинчик. Сама попросила". В тот же вечер он отправился к бабиньке Евдохе и сказал, что надобно ему немного из того, что принес когда-то, на гостинец.
- Кому на гостинец?
Рябов не ответил.
- Чего молчишь-то, детушка?
Кормщик вздохнул и ничего не ответил. Врать он не любил, а правду говорить не хотелось. Бабинька легонько хлопнула его по лбу сухой своей ладонью, сказала с угрозою:
- Дурное надумал, кормщик! Я-то знаю, чего говорю!
- Ладно там... - угрюмо ответил он. - Не маленький я, чай!
Бабинька принесла запрятанную, зарытую на огороде половину добра и, с насмешкою поглядывая на кормщика, проводила его до двери. Четыре дня кормщик ходил в церковь, наконец подкараулил Таисью.
Жемчуга, перстни, подвески, цепочки были в тряпице, он молча развернул узелок, загородил собою тропиночку на взгорье, сказал почти шепотом:
- На-от, принес гостинчика... что давеча говорила-то... клад корабельный...
Таисья оттолкнула его тонкой рукой, щеки ее вспыхнули, глаза сразу налились гневными слезами. Словно маленький, шел он за нею, вжимая голову в плечи, бормотал вздор:
- Таинька, лапушка, да ты што... да ведь сама давеча... ты зачем же, ластонька...
Она шла, все ускоряя шаг, шелка ее свистели на ветру, гордая маленькая голова была высоко вскинута, и только гневные слезы одна за другой падали на грудь...
Он отстал, остановился, отдуваясь, не зная что делать, в полном отчаянии.
Из-за березок, чинная, строгая - она всегда из церкви приходила строгая, - появилась бабинька Евдоха, оглядела с ног до головы своего кормщика, спросила:
- Подарил подарочка?
Он хотел было ответить погрубее, да не нашелся, в глотке у него лишь что-то пискнуло. Бабинька потрепала его по могучему плечу, вдруг пожалела, отобрала обратно для сирот узелочек и привела в свою избу для беседы. Сели друг против друга, Рябов весь поникший, словно бы меньше ростом, бабинька спокойная, строгая, ясная.
- Ты как об нашей сестре думаешь? - спросила она негромко, но так, что кормщик ужаснулся. - Худо ты думаешь, Иван Савватеевич?
Рябов не ответил, собираясь с мыслями. В углу, ссорясь с хромым петухом, зафырчал старый еж, ударил лапами заяц. Бабинька прикрикнула на них, они притихли.
- Гостинчика принес, дурашка, - уже не строго, с жалостью в голосе сказала Евдоха. - Подарил девицу?
Он промолчал, сгорая со стыда, весь мокрый от внезапно прошибившего пота.
- Теперь походишь! - сказала старуха. - Теперь поизносишь сапогов за нею. Пока простит, пока все изначала почнешь...
- Взглянет ли? - спросил кормщик.
Старуха засмеялась, даже слезинку утерла платочком.
- Ох, Ванечка, Ванечка... взглянет ли... Надо быть, взглянет... когда только?..
- Нескоро?
- А тебе к спеху?
Старый петух взлетел на стол, посмотрел на Рябова одним глазом с насмешкою. Кормщик отвернулся от петуха, повздыхал, утер пот бабинькиным вышитым полотенцем, с усердием слушал бабинькины слова:
- Яхонтами да жемчугами приманиваешь, дураково поле, а потом косу на кулак, да ну куражиться? Нынче сидит эдакий увалень кувалдой, посмотришь и впрямь тише овцы, а овца про себя такое думает: дай, думает, только попу окрутить, уж я ей припомню.
И мается потом горемычная всю-то жизнь с извергом, - мало я их от вашего брата, звероподобного пропойцы, отбирала? Ты слушай меня, Иван, слушай: Антипова Таисья - таких полсвета обскачи, не сыщешь, ноготка ты ейного не стоишь, под ноги ей лечь, и то велика тебе честь, думай - каково ей за тобой-то будет? Кто ты? Ну, кормщик добрый, друг честный, уродился не трусливой дюжины. А еще кто? Ты для нее гордость свою забрось, - она, Ванечка, поморка, ей море не в диковинку, и, я чай, сама непужлива...
- Какая уж там ноне, бабинька, гордость, - молвил Рябов. - Быть бы живу...
Старуха с усмешкою на него взглянула, повела плечом, покачала головою.
- А, видать, и в самой деле разбирает тебя, дитятко. Ну что ж, давай бог. Голову-то ты перед ней пониже клони, пониже... Когда девице и повидать счастье, как не ныне...
Она не досказала, но такой огонь вдруг мелькнул и погас в старых ее выцветших глазах, что кормщику сразу полегчало на душе. "Повидала бабинька на своем веку, - думал он, выходя из ветхого ее дома, - повидала, и сама знает, каково мне... По-глупому не присоветует..."
Дважды набивался он кормщиком к Тимофееву, шел за любой алтын, но не брал Антип; на третий взял весельщиком, - уж больно было лестно Антипу: первый по здешним местам кормщик за честь принял наняться к нему. Об ту пору самого Антипа забрало колотье, для лечения надо было достать рыбу-ревяка, вынуть из воды искусно, так, чтобы проревела рыба колдовской свой рев. Рябов ревяка вынул, все вокруг слышали, как проревел ревяк трижды, потом засушил, положил под постель Антипу. Покуда был в избе, Таисья на него не взглянула; когда вышел, догнала на дворе и, глядя в глаза, сказала, как почудилось ему, с ненавистью:
- Отцепись, слышишь? Все равно в море не пойду, коли ты пойдешь! Не пойду с тобой!
- Ан пойдешь! - ответил Рябов и железными руками взял ее за плечи. Пойдешь, лапушка, везде со мной пойдешь, умирать станем, и то вместе, не отпущу тебя...
День был холодный, еще не стаяли снега, еще не поломался лед на Двине. Оба они стыли на ветру, и в тот час поняла Таисья: не тот Рябов человек, чтобы можно было выгнать его вон, как гоняла она всех до нынешнего утра.
- Весельщиком покрутился! - сказала она жестко. - Первеющий кормщик за девкин подол держится, не оторвать. Не пойдешь весельщиком! В зуйки бы еще нанялся...
Но он пошел весельщиком, пошла и она на весь длинный летний промысел. Одна женка между покрутчиками, была она с ними как мужик, огрызалась на всякое слово, ела то же, что и все, спала на камнях, как спали другие. Как все покрутчики, она по двое, по трое суток не смыкала глаз, да и как уснешь, когда шибко идет на яруса рыба и трясут тряску по пять раз в день. Под незаходящим солнцем покрутчики пластали треску. Таисьино дело было отбирать для сала максу, руки у нее почернели, кожу саднило. По ночам за камнем-горбылем она плакала, словно маленькая. Рябов заглядывал за горбыль, она кидала в него щебнем:
- Уйди, не лезь!
Покуда рыба сохла двенадцать недель, покуда солили треску в ямах, покуда вытапливали сало, Рябов не замечал времени. Все катилось словно один день - взглянула Таисья али не взглянула, отворотилась али слово сказала, запела али сердитая вышла, - все было: и радость, и горе, и счастье, и беда, - все словно в один день. А когда пришли обратно - вот тогда сделалось худо. Как ее не видеть? Как ее не слышать? Как с ней не разговаривать?
Незадолго до Оспожинской ярмарки - рыбной - он, да Таисья, да еще весельщик Семка, да тяглецов шестеро пошли на промыслы за рыбой. Теперь он шел уже не весельщиком, а кормщиком, суденышко было изрядное.
На пути ударил внезапно шквал такой силы, что лодья поднялась кормой. Рябов, прихватив к себе Таисью, чтобы не смыло водой, пустил в парус топор - жалом вперед. Парус лопнул, шквальный ветер разодрал его пополам, посудинка встала на волну ровно.
- Сбрасывай парус! - крикнул Рябов.
Судно пошло спокойно, Семка готовил иглу - штопать пробитую топором прореху.