- До чего хорошо! Умники, золотые мои! Сердце захолонуло от радости! Наконец-то, наконец! Ныне отпущаеши! Отпраздновать, отпраздновать! Егор, а? Александр Владимирович! Отпраздновать победу разума человеческого над очерствением сердца. Омыть в вине смертный грех вражды и озлобления!
- Да ты, я вижу, омыл, - сказал Пастухов.
- В предвкушении, в предчувствии радости! - бормотал Мефодий, хватая приятелей, дергая, толкая их, отскакивая, чтобы лучше видеть со стороны, и снова кидаясь к ним.
- Ну, ладно, черт с тобой, заказывай, - с удовольствием разрешил Цветухин.
Мефодий изо всей силы начал давить кнопку звонка, в то же время высунув голову за дверь и крича в коридор:
- Дениска! Дениска!
- Ты что? Хочешь поднять всю гостиницу? - приструнил Цветухин. Ступай в буфет сам, налаживай.
Спустя четверть часа Мефодий - самозабвенный, священнодействующий, притихший - с неуклюжей помощью Дениски звенел посудой, накрывая на стол. В безмолвии все дожидались, пока бутылки займут центральное место и, окружая их, как цветник окружает постамент памятника, рассядутся клумбами тарелки разноцветной снеди.
- Со страхом божиим и верою приступите, - прошептал Мефодий.
Комната была прибрана, Цветухин одет, все приобрело достойный вид, и с уважением друг к другу, даже почтительно - товарищи разместились за столом.
- Что же, - сказал печально Пастухов, - поминки?
- Да, в самом деле, - будто спохватился Мефодий, - как же это? Как же теперь, а?
- Вот так, - ответил Пастухов и налил водки.
Закусив неторопливо, с глазами, исследовавшими тарелки, они, друг за другом, вздохнули, и Цветухин повторил полувопрос:
- За упокой души, выходит, а?
Еще выпили и поели заливного судака с лимоном.
- Покойник не одобрял, - сказал Мефодий, щелкнув жестким ногтем по графину и с сожалением качая головой. - Это в его полезной деятельности единственная проруха. Можно извинить. Зато какую обедню закатил попам!
- Да, вам влетело, - заметил Пастухов.
- С какой стати - нам? - обиделся Мефодий. - На ногах наших даже праха поповства не осталось. Мы суть протестанты. Разрывом с семинарией мы споспешествовали великому делу великого Протестанта!
- Вы есть споспешествователи, - с издевочкой проскандировал Пастухов и пододвинул пустую рюмку. - На-ка, ритор, налей.
Они весело чокнулись, и уже с загоревшимся взглядом, но опустив голову, Пастухов произнес очень тихо:
- Я вижу, куда клонит (он кивнул на бутылки). Поэтому, покуда мы не пьяны, хочу сказать о том, который больше не вернется (он сделал паузу). Я все время думаю: почему - побег? Почему ночью, с фонарем, с факелом, сквозь тьму? От супруги своей Ясодары? Какие пустяки! Не от времени ли, в котором всё - против него? Не время ли исторгло, отжало его прочь, как что-то чужеродное себе, противное своему существу? Он ведь ушел от нас не один. Он увел с собой наше прошлое. Только ли девятнадцатый век? Больше, чем девятнадцатый век. Больше, чем, скажем, гуманизм. Он прихватил с собой в могилу не одних, скажем, энциклопедистов. Может быть, все лучшее, что было в христианской эре, выразилось напоследок в нем одном и с ним отлетело навсегда. Такого больше не повторится. Вечная память - и только...
Пастухов всклокочил волосы и снова помолчал.
- Кто теперь придет вместо него? Загадка. Но его оружие больше не пригодится. Спор его будет продолжен совсем иными сраженьями. И мы, наверно, друзья мои, к концу нашей жизни убедимся, что так же, как им законченная эра длилась века, так и следующая за ним иная эра - на века.
Пастухов быстро взглянул на Цветухина.
- Глубоко копнул? - спросил он с иронией.
- Милый! Глубже, ради всего святого - глубже! До чего я это обожаю! умоляюще попросил Мефодий.
- Перестань, - остановил его Цветухин и положил руку на плечо Пастухову. - Прекрасно, Александр. Продолжай.
- Нет, всё, - с усталостью отозвался Пастухов. - Я не пророк, вещать не хочу. Скажу только одно. Он оставил нам правило, понятное, как слово. Вот земля. Вот человек на земле.
И вот задача: устроить на земле жизнь, благодатную для человека.
- И если мы себя уважаем, - сказал Цветухин, продолжая речь друга, мы ни о чем не имеем права думать, кроме этого правила. Если мы станем учиться у жизни - будет толк. Как он учился. Как он творил ради жизни, а не ради завитушек. Если нет, то мы так и останемся завитушками... Вместе с нашим искусством!
- Вон ты куда! На своего конька. - помигал Пастухов. - Но верно, верно. После него - нельзя шутить ни в жизни, ни в искусстве. Стыдно.
- Стыдно, ай как стыдно! - со слезой воскликнул Мефодий. - Поехали! Золотые мои, поехали дальше! Нельзя топтаться на месте!..
Они ладно выпили, и головы, будто дождавшись с этой рюмкой всеразрубающего удара, освободили их от пут и связей, и они побрели наугад по какому-то увлекательному городу без плана, где улицы переплетались, как нитки распущенного котенком клубка. Здесь все столкнулось и перемешалось слезы, хула и радость, Французская революция и подписка о невыезде, Столыпин, высказавшийся за снятие с Толстого отлучения, святейший синод, решивший этого не допускать, безошибочность крестьянского глаза, когда он смотрит за всходами, права гражданина и человека, хрустальная пробка Мефодия, стихи Александра Блока, Кирилл в тюрьме, рассветное небо за окном, селедочный хвост в стакане, поцелуи, ругань, пустые бутылки, непротивление злу, - пока все вместе не превратилось в кашу-размазню и не потянуло ко сну.
Хозяин уложил Пастухова у себя на постели, сам устроившись с новообретенным своим жильцом - Мефодием, и они не слышали, как ожил, расшумелся и опять стал утихать холодный, неласковый день.
Очнувшись, они почувствовали необходимость поправить здоровье и отрядили больше всех страдавшего Мефодия за вином. Но, едва успев выйти, он прибежал назад, хрипя потерянным за ночь голосом:
- Жив! Жив! Жив!
Он махал над кроватями длинным листом бумаги.
- Вставайте! Поднимайтесь! Он раздумал! Он задержался!
Косматые, в расстегнутых рубашках, они сгрудились над листом, почти разрывая его на части. Экстренное приложение к газете начиналось жирными буквами: "Спешим опровергнуть известие о кончине Льва Николаевича Толстого, распространившееся в прошлую ночь, - Лев Николаевич жив".
Они не глядели друг на друга. Мефодий присмирел. Не двигаясь, они с усилием прочитывали нанизанные столбиками телеграммы - сумятицу разноречивых слов, которые утверждали то, во что никто не верил, и отрицали - в чем все были убеждены. Пастухов приколол листок к стене. Цветухин отворил форточку. Принялись одеваться и убирать комнату.
- Я все-таки думаю - ненадолго. Задержался ненадолго, - сказал Пастухов.
- Разве угадаешь? - несмело возразил Мефодий. - Старичок большой крепости. Испытанный временем старичок. Может пересилить.
- Не болтай, - мрачно сказал Цветухин, - делай свое дело.
- Я же понимаю: такой благодарный повод! - обрадовался Мефодий, мгновенно исчезая за дверь. - Сию минуту!
Он и правда прилетел назад так скоро, точно обернулся вокруг себя на одной ножке. Опять сели за стол. Легко, как скатываются в овраг дети, они обрушились в шумную неразбериху, из которой только что с трудом их вытащил пьяный сон.
Двое суток подряд они казались себе то бесконечно счастливыми, то несчастными. Даже если бы они захотели, им не удалось бы припомнить, в каком порядке следовали пивная, театр, глинтвейн и ночевка на квартире Пастухова, стерляжья уха в трактире, пробуждение в номере Цветухина, оладьи на постном масле в обжорном ряду Верхнего базара. Мир стал качелями, либо взлетавшими в поднебесье, либо баюкавшими, как колыбель. Вдруг откуда-то врывался осмысленный беспокойством и болью уличный разговор:
- Ну как, еще жив?
- Помилуйте! Два дня, как умер.