Все так же, не садясь, наклонившись к лампе, она стала писать карандашом, и шаль опять медленно начала скатываться с ее спины.
"Вы не захотели, чтобы мне было известно, от кого я узнала такую горькую весть о своем сыне. Но я вижу, вы - его друг и, значит, - мой друг. Спасибо вам, дорогой друг, за помощь, которую вы обещали моему мальчику, и за участие в моем горе. Я тоже верю, верю, что он перенесет страдание с тем достоинством, которое его, кажется мне, отличает. Но сколько опасностей ждет его на пути, сколько опасностей и мученья! Помогите ему, раз вы научили его звать себя товарищем и раз он зовет вас этим именем! А главное, не бросьте его тогда, когда он будет плох, когда от него отвернутся из-за его слабости или малодушия, в час усталости, отчаянья или пошлого соблазна, если такой час придет. Я же обещаю вам, что он не услышит от меня ни слова горечи и не узнает ни об одной моей слезе. Потому что теперь я знаю от вас, что он сам выбрал дорогу, по которой идет, и пусть я буду ему посохом, а не сумой с камнями на этой дороге. Поможем ему делать большую жизнь, если он почувствовал в себе силу ее сделать. Еще раз - большое вам спасибо, неизвестный мне друг и товарищ. Если будете раньше меня писать ему, напишите, что я благословляю его своим материнством".
Она тщательно скатала записку в трубочку, как было скатано письмо, и подошла к старику. С торжеством окончившего возвышенный труд человека и взглядом, умеющим постигать людей, она всмотрелась в его лицо.
- Вот, - сказала она тихо, - передайте это...
Она приостановилась и вдруг, набравшись духу, закончила решительно:
- Передайте Рагозину.
Старик быстро нахлобучил картузик, встал и сунул пальцы за поясок.
- Сами, голубушка, передавайте, коли больше моего знаете, - ответил он.
- Да я не больше знаю, - улыбаясь, сказала она. - Я только слышала, что есть такой человек, и думаю, что это он прислал мне письмо.
- А думки твои бессмысленные ни к чему. Мне пора.
Он стоял, не вынимая рук из-за ремешка, она - протягивая ему записку.
- Делай-ка лучше, что он там наказал, - проговорил он сурово.
- Кто - он?
- Ну, про что он тебе распорядился?
Старик шагнул к столу и взял письмо.
- Что вы хотите? Нельзя! Это мое! - почти закричала Вера Никандровна. - Отдайте!
Шаль упала ей в ноги, косица рассыпалась на пряди, она тянулась к старику, стараясь вырвать письмо. Он оттолкнул ее властно, подошел к печке, бросил письмо на шесток и достал из кармана спички.
- Прочитала? - спросил он грубо и сам ответил: - Прочитала. Запомнила? Запомнила. Баста. Делай на моих глазах, что наказано. Поняла?
Он чиркнул спичку, зажег письмо и спокойно дождался, пока пламя, обрадованно взлетев, сникло и пропало. Он взял в пригоршню пепел и растер его ладонями.
- Давай, что ль, свою писульку, - буркнул он добрее.
Она отдала записку и неожиданно, с каким-то благодарным светом на горящем лице, сказала:
- Погоди.
Она распахнула створку шкафчика в столе и достала бутылку темно-зеленого блестящего стекла. Попробовав вытащить пробку, она сломала ноготь и принялась разыскивать штопор.
- Погоди егозить, - отечески остановил гость.
Коричневыми покривленными пальцами он подцепил пробку, как клещами, и легко вытянул ее из горлышка. Вера Никандровна наполнила стаканчик маслянистой исчерна-рыжей наливкой. Старик снял картузик.
- А себе? - сказал он.
Она налила рюмку. Он стер указательным пальцем клейкую каплю, тяжело сползавшую с бутылки, облизал палец, приподнял стаканчик, слегка подмигнул маленьким сощуренным глазом, спросил:
- За сына, что ль, за твово?
- Ты знаешь его? Да?
Не отвечая, он выцедил наливку до дна, зажмурился и потряс головой.
- Вишневка?
- Сливянка.
Так знаешь моего Кирилла?
Все еще не размыкая туго сжатых век, он крякнул:
- Язви-тя! Прямо - престольная, ей-богу.
Потом чуть-чуть приоткрыл глаза и еще раз подмигнул:
- Сына-то?
Он вытер губы, одним движением забрав в кулак и потянув клин бороды.
- С лица-то он в тебя...
- Да, да, он очень похож! - восхищенно подхватила она. - Где ты его видел? Когда?
Счастливая, взбудораженная нетерпеньем, она ждала его рассказа, но он сразу нахмурился, аккуратно впихнул записку за голенище, деловито поднялся, подал руку.
- Благодарим за угощенье. Нам пора.
Не совсем ловко сгибаясь, он вылез в сени, и там она уже не решилась повторять расспросы. Он исчез в том же мраке, из которого явился, безмолвнее и внезапнее, чем пришел.
Вера Никандровна не легла спать. Она сидела на постели до тех пор, пока рассвет не прочертил ровненькие линеечки в щелях ставен. Она вышла на улицу.
Утро было по-ноябрьски злое, белесые тучи свисали на землю, и со станции тяжело поднимались к ним густые, медлительные дымы. Они будто состязались в разноцветности окрасок, - сизо-синие, золотисто-рыжие на путях, огненно-багровые, вишнево-черные над цехами депо, они, как косы лентами, были перевиты молочными струями пара, перегонявшими их по пути к небу, где все соединялось в сплошную навись гари.
Вера Никандровна долго стояла, глядя на незнакомую борьбу дымов, которая словно грозила захватить собой весь мир. Запахи угля, нефти, пережженного масла и красок накатывались временами через огромный, застеленный пылью пустырь. Множились, распространялись, вырастали железные стуки и скрежет.
Но утренний свет прибывал и прибывал неуклонно, и ей казалось - она уже неотделима от маленького незаметного флигелька, у которого встречала это утро и который теперь надолго становился ее новым домом.
Она открыла ставни окон.
32
Вскоре после свадьбы Лизы выдался золотой день, точно затерявшаяся карта из давно сыгранной колоды. Решено было отменить всю намеченную программу удовольствий и идти на яхте.
За рулем сидел Витенька, на парусах менялись двое его закадычных друзей. Лиза устроилась на носу. Ветер дул боковой, шли попеременно правым и левым галсом, выписывая широкую кривую от песков к берегу и назад к пескам, и Лиза вскрикивала на поворотах, когда перекидываемый парус валил яхту с борта на борт. Лизе не было страшно, она вскрикивала от удовольствия и потому, что это веселило яхтсменов и они смеялись. Яхта была крашена в белое с голубым и носила имя "Лепесток". И правда, легко послушная, она летела по бутылочно-зеленой чешуйчатой волне, и парус ее был похож на загнутый край белого лепестка.
Когда вышли на стрежень, Зеленый остров развернулся всею ширью своих зарослей. Они уже перекрасились по-осеннему - ивово-серебряная поредевшая листва была почти проглочена лимонным тоном, местами - в пятнах табачного оттенка, нежно сливавшегося с неаполитанской желтизной песка.
Шипуче вкололся киль яхты в податливый берег острова, и шумное щелканье хлеставших друг друга ветвей тальника заполнило собою весь простор между рекой, землей и синим небом.
Все выпрыгнули на берег, зачерпнув башмаками рассыпчатого тонкого песка. Раскинули вместо ковра большой парус, расставили посуду. Витенька попробовал свой тенор. Это был голос неискушенного, любящего себя слушать певца, он высоко поднялся и быстро упал, как загоревшаяся солома, и Лиза удивленно вытянула шею, открывая в муже неизвестное и довольно внушительное качество. Выпив вина, попробовали спеть хором, но ни одной песни никто не знал до конца. Дружнее всего получались студенческие куплеты, которых тоже не помнили толком, но зато повторяли с удовольствием.
От зари до зари,
Лишь зажгут фонари,
Вереницей студенты шатаются.
А Харлампий святой,
С позлаченной главой,
Смотрит сверху на них, улыбается.