Олень потоптался на месте, вздохнул и стал делать разминку: выгнул спину, потянул назад одну заднюю ногу, другую, еще сделал два-три упражнения, после чего спокойно пошел вверх по склону, ощущая потребность в траве и соли.
Черный дрозд благодарно пролетел над ним, потом над своим гнездом и в последний раз пропел короткую мелодию - песню победы.
За Кавказскими горами тихо угасала вечерняя заря. Красное на западе потускнело, полоска света сделалась сперва тяжело-малиновой, потом алой, а все высокое, просторное небо над хребтом, над лесными увалами, дальше которых лежала такая же просторная, как небо, кубанская степь, - все бесконечное небо за каких-нибудь полчаса сделалось из голубого зеленым, иссиня-темным, и на этом темном, словно на негативе, четко и строго проявились белые вершины Главного хребта. Настала ночь.
И все вдруг увиделось по-иному: загадочно и мертво. От одного взгляда на белые вершины, позади которых опустилось черное небо, делалось холодно и жутковато.
Черный дрозд сидел у гнезда, привычно поджав ножки и касаясь мягким брюшком теплой ветки явора. Он тоже спал.
Возле сохраненного родного гнезда.
2
Раньше всех утром проснулись зяблики.
Они взлетели выше леса и, убедившись, что заря занялась всерьез и розовеющее небо уже не потухнет, без всякой подготовки принялись деятельно сновать туда-сюда в еще сумрачном лесу и кормить своих ненасытных птенцов, проголодавшихся за короткую ночь. Букет красных гвоздичек снова шевелился и жил над гнездом. За дело, родители! Быстрей, быстрей...
Умытый росой, занавешенный туманом, горный лес просыпался под птичий пересвист и разноголосое шуршание обсыхающей листвы.
Ночная прохлада помаленьку скатывалась вместе с туманами и сыростью в глубокие ущелья. Сверху и одновременно из долин подступало тепло.
Колокольчики раскрывались прямо на глазах. Отяжелевшие от росы ветки жасмина стряхивали воду, выпрямлялись, их белые, стеариново-чистые цветы запахли так сильно, что на время перебили все остальные запахи. Даже серые гранитные камни, подсыхая, издавали рассеянный запах сожженного кремня. Лес нагревался, все живое в нем потягивалось от сна и старательно ловило солнце.
Черный дрозд звонко, почти непрестанно пел на своем высоченном яворе. Обычно застенчивый, умеющий прятаться, он сидел так, чтобы видели все. Он увлеченно щелкал, старательно выводил флейтовые, очень ясные звуки, а порой принимался пересмешничать, довольно похоже изображая шипение злой ласки, мяуканье рыси, карканье ворона и веселый перебор чижиной песни. Он, как всегда, был весел, остроумен и начисто вычеркнул из памяти вчерашний поединок с лаской. Умолкая, дрозд прислушивался к звукам леса и терпеливо ожидал, когда его супруге потребуется смена.
Но сегодня она что-то не торопилась, упорно сидела в гнезде, почти упрятав в шейное оперение свою темноклювую головку. Она казалась очень занятой и сосредоточенной. Что-то не то...
Дрозд с громким криком вспорхнул и, уступая щекочущему желанию поразмять косточки, а возможно, и с целью привлечь внимание дроздихи, полетел вдоль склона горы, быстро вымахав на самую границу цветущих лугов. Потоки теплого воздуха качали его на невидимых волнах, сносили вниз над ущельями, бросали из стороны в сторону, и дрозд, наверное, испытывал огромное удовлетворение, всецело отдавшись захватывающей воздушной акробатике.
Облетев свою гору, дрозд плавно скользнул в долину и, все так же купаясь в потоке воздуха, обследовал ее до старой лесовозной дороги. Только тут он позволил себе присесть на светло-зеленый бук. Тотчас раздалась его музыкальная трель. Исполнив ее, он подскочил и нырнул вниз, где увидел, наконец, вчерашнего оленя, свидетеля схватки с коварной лаской.
Олень сперва услышал, а потом и заметил птицу, уши его дрогнули. Он стоял между двух горбатых скал, упрятав коричневое тело под густым кустом ольхи, выросшей у болотца. Олень, видно, собирался лечь, когда дрозд поприветствовал его как старого знакомого, и теперь ждал, не придумает ли еще что-нибудь эта веселая, забавная птица, его добрый друг и верный страж спокойствия.
Дрозд слетел пониже, закачался на тонюсенькой ветке почти над самой оленьей спиной, изобразив в звуках несомненное удовольствие от встречи. И тут же, желая повеселить животное, замяукал по-рысиному, а потом свистнул, как озорной мальчишка, и смело перескочил на спину оленя. Тот передернул кожей, повернул уши назад, а дрозд уже деловито переступал по спине и шарил клювом в густой оленьей шерсти. Рогач замер от наслаждения, уши его вяло свалились. Все спокойно, все хорошо, можно и постоять, пусть он там пощекочет в свое и в его удовольствие...
Идиллия кончилась внезапно. Дрозд подскочил, пересел на ветку и издал предупреждающее "че-еррк-фьють". Олень насторожился и подобрался, готовый умчаться. Но умная птица не повторила звука тревоги, а молча снялась и полетела вниз по долине, туда, где была дорога.
Каким-то очень изощренным слухом или чутьем дрозд прежде оленя уловил странные и очень слабые звуки на этой дороге. Звуки в общем-то не привычные для леса, хотя и не страшные. Кажется, он их слышал уже не однажды. И теперь хотел проверить, так ли это.
В километре от оленя на дороге, полуприкрытой дубами, стоял человек с собакой. В руках его поблескивал отполированный, чуть согнутый рог с красивым серебряным окладом и цепочкой, которая соединяла рог с ременным поясом человека поверх старого брезентового плаща.
Поперек груди у лесного путника висело ружье. Рядом, касаясь левой ноги, стояла огромная черно-белая собака с короткими ушами на широкой, лобастой морде.
Грозный вид человека с ружьем и собакой почему-то не испугал дрозда. Он бесстрашно уселся в тридцати метрах от них и, явно адресуясь к собаке, громко, даже вызывающе, протрещал свое длинное "черр-ка-черр-к", а потом еще и присвистнул.
Человек быстро глянул в его сторону и усмехнулся. Затем поднял рог к губам, и томительно-длинный звук, чем-то напоминающий призывный крик рогача в осенние месяцы, опять пролетел над долиной.
Ничего нового или неожиданного: этого человека с собакой, этот странный для тихого леса звук черный дрозд знал и слышал; словом, они были знакомы.
Сделав круг над оленем, который все еще стоял и напряженно вслушивался в едва долетавший звук рога, дрозд уселся на ветку, произнес длинную щелкающую фразу без всякого намека на тревогу и тут же вспорхнул, помчавшись теперь уже напрямую, к своим родным местам, к своему лохматому явору. Может быть, он там нужен?
Дроздиха встретила его укоризненным молчанием. Он по вертелся рядом, посвистел вполголоса, но она и не подумала слетать с гнезда. Похоже, она и не заметила своего дружка, потому что все время была занята непонятным, несколько странным делом: приподнималась над гнездом, поворачивалась или, наклонив головку, заглядывала себе под брюшко и нет-нет да и вытаскивала клювом разорванные скорлупки, брезгливо сбрасывая их за борт гнезда.
Когда она поднялась и села на край гнезда, дрозд увидел в чашечке из пуха не шесть привычных, пятнисто-голубых яичек, а пять птенцов с широко раскрытыми розовыми ртами. Беззвучный вопль рвался из этих жадных, самозабвенно отверстых ртов.
Он подпрыгнул и полетел искать личинки.
Дроздиха еще немного посидела на краю гнезда, отдохнула, потом долго ворочала клювом и ножками потускневшее яйцо-болтун, наконец выкатила его из гнезда и не без усилий сбросила вниз.