- Снимем с сарая несколько сухих приметин вот и дрова.
- Ты что? Амвросимов здесь днюет и ночует. Еще из ружья вдарит за эту приметину.
- Плевать нам на Амвросимовых! Поехали к артельным сараям. Вон к тем, дальним.
- А там Ваня Чекмарь сторожит.
- Дома он сидит... Я проезжал мимо. Васютка кулеш варила, а он на завалинке матерился. Ты, говорит, окна соломой завалил? А я ему - она с крыши свалилась. У вас не изба, а сорочье гнездо.
Маклак и Чувал переглянулись и захохотали. Позавчера, возвращаясь с улицы, они надергали в защитке по охапке соломы и завалили оба окна Васюткиной избы. Окна-то маленькие да на вершок от завалинки. Она и спала до Ванина прихода, думала - все еще ночь. Стадо проспала. Коза недоеной осталась... блеет, а та дрыхнет.
Кирпичный завод представлял из себя дюжины две приземистых сараев для сушки сырца, похожих на соломенные скирды, да десяток островерхих, крытых тесом печей обжига. С крайнего сарая ребята сняли по две приметаны - сухие и длинные хворостины, изрубили их, у Чувала за поясом оказался топор, и галопом, конь о конь, поскакали прямо по ржам.
В лощине было полно лошадей и ребятни, правда, больше все подсоски, как зовет Чувал десятилетних школьников. Из больших парней приехал только Васька Махим. Ни Ковяка, ни Натолия Сопатого, ни Шурки Пышонкова, никого не было. Да и кто по своей охоте поедет на праздник в ночное? Зато приехал дядя Максим Селькин, прозванный за окладистую сивую бороду, за толстый нос и густую волосню, стриженную под горшок, Жеребцом. У него было большое рыхлое брюхо, свисавшее, как пустой кошель, почти до колен. "Дядь Максим, а на чем у тебя ширинка держится?" - "А я ее, ребятки, за пупок пристегиваю. Пупок у меня агромадный, грызь, стало быть..." У него был чалый мерин, с виду покорный, как сам хозяин, и такой же брюхатый и мосластый. И тем не менее ребятишки не брали его в ночное - Чалый никогда не наедался за ночь; на рассвете, когда все лошади понуро стояли, опустив голову и оттопырив нижнюю губу, - "читали газету", по выражению ребят, Чалый продолжал со скрипом и хрупом щипать траву. Подойдешь к нему заобротать, а он тебя норовит зубами поймать за пузо. Ненасытная скотина! Так и ездил в ночное сам Максим Селькин.
Все ночевальщики уже сидели возле дымящегося костра, когда подъехали опоздавшие. В центре круга стоял на четвереньках Максим Селькин, похожий на гривастого льва, и, вытянув губы, шумно дул, как кузнечный мех, под кучку зеленых ветвей.
Маклак с Чувалом мигом спешились, кинули связки сухих дров, стали снимать оброти и стреноживать коней.
- Вот спасибо, робятки! Дровец привезли, уважили старика, распрямившись от костра, радостно говорил Селькин. - А я картехи прихватил... Напечем, едрит твою лапоть. Вот и нам праздник будет.
- У нас и выпить есть. Держи! - Маклак подал Селькину две бутылки молока. - После ужина спать захочешь... Так вот тебе ватола и зипун. Ложись и укрывайся.
- Ватола, она, робятки, влагу гонит, - говорил Селькин, принимая все это добро. - На ней не больно уснешь. Вот зипунишко - это хорошо. Эта подстилка сухая...
- Говори, что тебе принесть? - спросил Чувал Селькина. - Всем подсоскам конфет принесем. А тебе что?
- Мне бы шкалик, робятки. Вот и я пососал бы. Да где его ночью достанешь?
- Найдем! Водки не будет - самогонки принесем, - сказал Федька.
- Вот спасибо. А насчет лошадей не сумлевайтесь. В сохранности будут.
Маклак скинул лапти, быстро переобулся в штиблеты и зипуном их еще почистил, рубашку расшитую расправил, все складочки за спину разогнал, одну руку в бедро упер, вторую на затылок закинул и козырем прошелся вокруг костра:
- Ну, берегитесь, которые напудрены... Как, дядь Максим? Гип-гоп! - Он раза два нырнул вприсядку и картинно поклонился.
- Сключительно. Чистый ползунок, - сказал Селькин.
- Мотри, только не подерись. Рубаху порвут невзначай. Отец узнает, что бегал из ночного... Он тебе задаст тогда ползунка.
- Пока! - сказал Чувал. - Ты, дядь Максим, спи. А вы, подсоски!.. Смотрите!.. Ежели кто из вас уснет, приду - всех на баран перетаскаю.
- Ты чего это, Санька, робят обижаешь? - сказал Селькин.
- Кого я обижаю?
- Ну как же, подсосками зовешь.
- Дак они все мне под сосок. Ну, подходи ростом мериться. Кто выше моего соска, извини-подвинься. Гы!
- Обормот! - сказал Селькин. - Ступайте уж от греха подальше.
- Махим, пошли с нами? - позвал Маклак рослого увальня.
- В лаптях, что ли? - пробасил тот.
- А ты скинь лапти-то, - сказал Чувал. - К селу подойдем - в оврагах в тине вымажешь ноги. Пойдешь, как в шавровых ботинках. Заблестят.
- Да пошел ты...
Ребятишки прыскали и отворачивались, боясь обидеть кого-либо из старших неуместным смехом.
В село вернулись Маклак с Чувалом уже по-темному. Сразу за оврагом, на Красной горке шумела огромная толпа. Играли две гармони цыганочку, дробно стучали каблуки. Федька приостановился возле оврага, прислушиваясь: одна ханатыркала на басах, как разбитая берда, - это, ясное дело, Мишки Кочебанова гармонь, немецкого строя, а другая не в лад высоко взвизгивала, как свинья недорезанная. Да это ж ливенка Сенечки Зенина! Вот шаромыжник, на их конец притопал. Значит, и Зинка здесь вертится.
- Сань, сходи, глянь - Зинка там или нет? - попросил Федор Чувала.
Тот одним духом обернулся:
- Тама! Сенечка с Мишкой на лавочке сидят, а Зинка за ними, как часовой, - руки по швам и кулаки сжаты.
- Едрит твою лапоть, как говорит дядя Максим! Чего ж мне теперь делать?
- Пошли! Не заметит...
- Она не заметит... Вот что - дуй на круг, а я пойду к Никишке Хриплому.
- Как же это? Возьмем да разойдемся! А в лощину поодиночке, что ли, тащиться?
- Да нет, чудак-человек... Сенечка не заиграется, не бойся. Он похвастаться пришел... Поди, рубаху новую показать или белые штаны... Он скоро уйдет. А за ним и Зинка смоется. Тогда сбегаешь за мной и уж повеселимся.
- Ну, валяй! Только не проигрывайся... Обещали же конфет принести.
- За меня не беспокойся.
Друзья стукнули друг друга по рукам и разошлись.
У Никишки Хриплого, по фамилии - Пышенковых, собрались картежники не только ближние со своего конца, с Нахаловки, но и из села пришли, то есть с базарной площади, с Конной улицы, с Сенной. Посреди просторного кирпичного дома за столом, под висячей лампой сидело человек десять. Метали банк. Перед вислоусым, одутловатым, с пипочкой вместо носа сапожником Бандеем, похожим на моржа, скопилась кучка серебра и медяков, и даже бумажки лежали. Бандей в огромной ладони, изрезанной темными рытвинами от дратвы, зажал колоду карт, как спичечный коробок, и, плюя на пальцы, вытягивал из нее карты.
- На, наберись! - гудел он сумрачно, подавая карты очередному метальщику. - Еще? На, наешься!
- Тьфу ты, дьявол тебя крестил! Перебор. Всего на одно очко...
- И я на одно перебрал.
- Это Бандей очки наводит. Как плюнет, так лишнее очко есть.
- Бандей, не пятнай карты! - сказала с печи хозяйка Нешка Ореха. - Они совсем новенькие.
- Еще купишь, - отозвался Бандей. - Ты же получаешь по целковому с банка. Чего тебе еще?
- Где ты их купишь?! Никишка по весне привез из Растяпина две колоды... Дак одну уж исхлопали.
Сам хозяин, замоховевший по самые глаза густой рыжей щетиной, с белой круглой лысиной на макушке, как в тюбетейке, сидел скромненько тут же на лавке, на краю от стола.
- Еще привезет... Ему не впервой бегать за длинным рублем, - сказал Бандей так, будто хозяина тут и не было.
- Ковда он поедет, ковда? - затараторила Ореха. - У нас тоже хозяйство. Небось раньше Покрова не вырвешься.
- Твое хозяйство вон - в сусеке кирпичи да кот на печи. Чего вам убираться? - посмеивался Бандей.