Успенский сидел на табуретке посреди артельного магазина, а перед ним, прямо на крашеном прилавке, свесив сапожища, расселись двое мужиков: Федор Звонцов, подрядчик из Гордеева, да Иван Костылин, тимофеевский ведерник; курили, судачили насчет скорой Троицы. В Тиханове на Троицу и Духов день лошадей кропили, и по этому случаю устраивались скачки. У Звонцова и Костылина были рысаки, вот они и прикидывали: а не ударить ли по рукам? Не выехать ли в качалках на прогон, где обгонялись верховые? Дмитрий Иванович Успенский, пощипывая свою бородку клинышком - рыковскую, как говаривали в Тиханове, подзадоривал их:
- В базарный день Квашнин ко мне заезжал. Говорит, я бы выехал на прогон, да Костылин уклоняется. А я бы с ним, мол, потягался...
- Он уж тягался со мной однова, - Костылин лысый, с венчиком рыжих жиденьких волос, а усы густые, короткие, щеточкой. И нос навис сверху, давит на усы. - От Тиханова до Любашина по большаку стебали. Я от него на два столба ушел.
- Ну и что? - не унимался Успенский и подмигивал подрядчику. - Сколько он тебе проиграл в тот раз?
- Я ставил тарантас, а он быка-полутора.
- Дак он того жеребца продал.
- С горя...
- Так теперь у него объездчик, Васька Сноп. И тот говорит: уклоняется Костылин, боится проиграть.
- Я-то хоть сейчас. Ты видел у него нового жеребца? - спросил Костылин у подрядчика.
- Орловский караковый, - отозвался тот, блеснув зубами из черной окладистой бороды. - По-моему, со сбоем.
- Ххе! - выдохнул радостно Костылин. - Орловский, да еще со сбоем... Куда ему супроть моего Русака?
- А я слыхал от Андрея Акимовича, что Квашнин на Рязанских бегах приз взял, - сказал Успенский.
- У Андрея Акимовича жеребец тоже со сбоем, - сказал подрядчик.
- Боб со сбоем?! - удивился Успенский.
- Ну, Боб...
- Он же на масленицу на целый корпус обошел твоего Маяка!
- У меня в простой сбруе был. Чересседельник ослаб... - гудел широкогрудый подрядчик. - Хомут на мослаки давил... Хлопал, что твои пехтели...
На вошедшего Кадыкова не обратили внимания Тот по-хозяйски прошел в контору и бросил на ходу:
- Дмитрий Иванович, зайди на минуту.
- Сейчас. Ну, вешать колокол на прогоне? Сбивать трибуну?
- Да я что, как другие... - отозвался Костылин.
- Андрей Акимыч приедет? - спросил подрядчик.
- И Андрей Акимыч, и Квашнин приедут.
- А из Высокого?
- Все приедут.
- А Черный Барин?
- Приедет.
- Тогда и мы приедем, - сказал подрядчик.
Успенский встал:
- Ну, по рукам!
Они хлопнули друг друга ладонями.
- И трибуну и колокол я беру на себя. О призах договоримся потом. Пока!
- Ну и потеху устроим на Духов день, - говорил возбужденно Успенский, входя в конторку. - Квашнина я еще на той неделе раздухарил. Он спит и видит себя первым. Отыграться перед Костылиным хочет. Ваську Снопа нанял. Тот говорит - я те поставлю жеребца на ноги. Я те, говорит, так выезжу, что строчить будет, как машина "Зингер". Гони, говорит, литру самогонки в день. Проиграет Квашнин свой хутор. Потеха!
- Погоди тешиться, - хмуро сказал Кадыков. - Сейчас я лавку закрою... Поговорить надо без свидетелей.
- А что случилось?
- С репой поехали...
Кадыков с лязгом закрыл изнутри железную кованую дверь на длинный крюк, толкнул сквозь растворенную форточку такую же тяжелую железную створку окна; она со скрежетом поехала наотмашь и глухо стукнулась о кирпичную стену. Окно было маленькое, под железной решеткой, стена толстая... Солнечный свет падал вкось и освещал только оконный откос. В лавке стало сумрачно.
- Что за конспирация? - усмехнулся Успенский, ходивший по пятам за Кадыковым.
Тот не ответил, сел за стол, закурил цигарку.
- Ты знаешь, что я подумал? - не унимался Успенский. - Из нашей лавки может получиться неплохая каталажка.
- Сколько тебе лет, Дмитрий Иванович? - спросил неожиданно Кадыков.
- Тридцать третий миновал.
А что?
В черной сатиновой косоворотке, ладно облегавшей его статную сухую фигуру, перехваченный узким ремешком, в хромовых сапожках, подвижный и легкий, он выглядел бесшабашным парнем-гулякой, и даже светлая кудрявая бородка не старила его.
- Во! За тридцать перевалило, а ты все бегаешь на скачки, на бега... Холостой вон... Не по возрасту.
- Зиновий Тимофеевич, да ты, никак, мне нравоучение задумал прочитать? Вот не ожидал! Тебе самому-то сколько? Поди, не старше меня.
- Младше на пять лет. Не в том дело.
- Эге! Видишь, молод еще, молод наставления мне читать. Впрочем, я помню тебя еще мальчиком, в магазине у Каманиных. В войну, кажется... Я на побывку приезжал, студентом.
- И я тебя студентом помню. А как ты в офицеры попал?
- Ушел вольнопером на фронт. Получил прапорщика, потом подпоручиком стал... Накануне последней революции. Да ты чего допрашиваешь? Что у тебя за дело?
Кадыков пыхнул дымом и, глядя в окошко, сказал отрешенно:
- Возвышаев меня вызывал.
- Возвышаев! Как же-с, знаю. В одном департаменте служили, в Желудевской волости. Я начальником военного стола, а он секретарем. По-старому говоря, писарем. Красивый почерк имеет. И сам аккуратный... Скоромного не пьет, - Успенский нервно усмехнулся. - И что же он соизволил сказать? Артель ему наша не нравится?
Кадыков сидел за столом на табуретке, а Успенский напротив на скамье, опираясь о стенку.
- Да ты чего в окно смотришь? А то и я начну в окно глядеть.
Кадыков мельком взглянул на него и выдавил:
- Уволить тебя приказал...
Успенский присвистнул:
- Причины?
- Социальное происхождение. Говорит, сын религиозного культа.
- Ага! А ты не сказал ему, случаем, что Добролюбов и Чернышевский тоже были из поповичей? И академик Павлов семинарию кончал...
Кадыков молча курил и глядел теперь в пол себе под ноги.
Успенский вдруг хлопнул себя рукой по лбу:
- Постой! А ты читал книжку Тодорского "Год - с винтовкой и плугом"?
- Нет, не читал.
- Между прочим, этот Тодорский тоже бывший офицер и сын попа. А ведь его Ленин часто цитировал, даже говорил, что беспартийный Тодорский лучше понимает смысл построения социализма, чем некоторые коммунисты. И особенно Ленин высоко оценил главу из этой книги насчет построения на кооперативных началах хромового завода и лесопилки с привлечением в дело бывших промышленников.
- Ну, ну? - поднял голову Кадыков.
- Там есть одно место, я прочту его тебе по памяти. Ленин его цитировал. А написано там примерно вот что: это еще, мол, полдела ударить эксплуататоров по рукам, доконать их. Главное - надо привлечь их в дело, заставить работать этих специалистов, помочь их же руками улучшить новую жизнь и укрепить Советское государство... Вот в чем гвоздь! Вот поэтому Ленин и говорит, что некоторые неразумные партийцы не токмо что старым специалистам, матери родной не доверяют строить социализм.
- Дак на то он и Ленин, - сказал Кадыков. - А вот придет к нам на чистку госаппарата Возвышаев, вычистит тебя с треском и на ту книжку не поглядит. И попробуй устройся тогда на работу. Тебе же лучше будет, ежели ты теперь сам уйдешь.
- Н-да, пожалуй, ты прав. - Успенский встал, прошелся по каморке. - Ну что ж, брат Зиновий. Пора и честь знать... Засиделся я тут у вас в счетоводах.
- Какой ты счетовод? Ты - председатель. Все дело на тебе. А я так, для видимости. Ты уйдешь - и артель развалится. И удержать тебя мы не в силах.
- Хороший ты мужик, Зиновий... Честный, а вот не понимаешь текущего момента, как сказал бы Возвышаев: руководящая основа должна быть чиста от чуждых элементов. А я и есть чуждый элемент.
- Чего?
- Изгой. Понял? Раньше, еще до крепостного права, был такой термин на Руси. Изгой! Ну, вроде безземельного крестьянина.
- Почему ж? У тебя есть земля. Надел имеешь по всем правилам.
- По всем правилам, говоришь? А по какому правилу уволили меня из волости? Я два года провоевал в гражданскую... Ротой командовал.