Звонят еще часы на лютеранской кирке, но там время немецкое, не православное, черт его разберет.
Поэтому граф Рафалович, щелкнув крышкой часов в виде луковицы и взглянув на пустые скамьи аудиториума, подумал, что эти студенты опять время перепутали и не явились.
Но тут перед ним предстал похожий на взъерошенного воробья студент Миллер и объявил, что он явился слушать лекцию.
— А где остальные?
— Другой студент тотчас прибудет. А более никого нету.
— Поразительно! — сказал граф. — Неужели я, признанный авторитет европейской науки, вынужден буду читать лекцию двоим?
Миллер заученно разъяснил — видимо, приходилось разъяснять уже не в первый раз. Еще покойным государем было предположено иметь при вновь основанной Академии студентов, сиречь элевов. И каждый академикус обязывался читать сим элевам лекции в меру своего разумения. И некоторое число элевов уже были приписаны к Академии и получали денежное вознаграждение и приличный кошт. Однако за пьянство и предерзостное их поведение…
— Позвольте, сударь, — остановил его Рафалович. — Мне недосуг выслушивать пространные выдержки из казенных реляций. Но вы-то, вы-то! Вы же европеец и должны понимать, что этому названья нет!
— Как угодно, — поклонился Миллер и направился к скамьям.
— А вы, сударь, каким образом студент? Ведь у вас же, я слыхал, есть уже диплом Тюбингенского университета?
Миллер вновь казенным голосом разъяснил, что за неимением подготовленных элевов русского происхождения решено было нанять студентов за границей, как и профессоров для преподавания им. Однако было поручено это библиотекариусу Шумахеру…
— Не говорите дурного о моем высокоученом друге! — воскликнул граф, хотя Миллер не успел сказать о нем вообще ничего.
— Как угодно, — вновь повернулся, чтоб уйти, Миллер.
— Стойте, стойте! — удержал его граф. — Каждый день здесь в России я узнаю о ней столько поразительного, о чем наша бедная Европа и не подозревает. Говорите!
— Контракты с нами в Европе были заключены как со студентами, но дело тянулось многие годы, и мы успели закончить свои университеты. Прибыв в Санктпетербург, господа Эйлер, Гмелин, Гросс и некоторые другие, предъявив свои дипломы, были переведены в профессора…
— А вы, вы, бедный мой Миллер?
— А я маленький ростом, мне велено подрасти.
— Шутите! Скажите лучше, как ваше студенческое звание согласуется с понятием академической чести? Не могу вас, приехавших в Россию, понять, не могу!
— Оклады даются приличные, — замялся Миллер. — К тому же здесь и выдвинуться можно быстрее, чем в Германии, где последний герцогский капрал значит больше, чем самый именитый академик. В России же, несмотря ни на что, уважают людей науки.
— Значит, вы студент, господин Миллер?
— Да, я студент.
— Тогда чему вы учитесь, студент с дипломом магистра, в этой неграмотной, страшной России?
— Я учусь России, — ответил Миллер.
— М-да… — не нашелся что сказать граф Рафалович.
Из прихожей послышался шум шагов. Вошел молодой человек, смуглый, с черными внимательными глазами, пластичностью манер напоминавший переодетую девушку в своем унтер-офицерском Преображенском мундире. Слуги несли за ним портфель, глобус и подушечку, чтобы класть на жесткую скамью.
— Князь Антиох Кантемир, — представил его Миллер. — Это студент добровольный, по милостивому соизволению государыни.
Рафалович тотчас залебезил перед князем, заохал. Неужели сын того великого Кантемира, который был господарем молдавским в несчастные дни Прутского похода?
— Господа! — восклицал он, ударяя в ладоши.
Неужели сын того великого Кантемира, который был господарем молдавским в несчастные дни Прутского похода?
— Господа! — восклицал он, ударяя в ладоши. — Господа! Это поразительно! Два студента — один магистр, другой — принц византийского происхождения. Действительно, такое может случиться только в России! Но читать лекцию — почту за честь!
Но тут выяснилось присутствие в аудиториуме еще третьего слушателя, и граф спрыгнул с дубовой кафедры, куда он успел уже взгромоздиться со своими конспектами.
Третий слушатель был также военный, но в васильковом мундире полицейского ведомства и, судя по галунам, унтер-офицер.
— Максим Тузов! — вскочил он перед подходящим к нему графом. — Корпорал градского баталиона. В академическом уставе вечнодостойныя памяти императора Петра Великого указано, что лекции волен слушать всякий желающий. Я свободен от службы и прошу позволения присутствовать.
Рафалович выслушал его чистую немецкую речь и заволновался.
— О, нет, нет, ни в коем случае. Я буду читать по-латыни. К тому же студенты приравниваются к офицерам, а вы всего лишь нижний чин. Прошу вас выйти вон.
— Кто это такой, кто это такой? — спрашивал Кантемир у Миллера. — Этот из полиции, он шпион?
— Да нет, — болезненно морщился Миллер. — Он хороший, он наш. Это я сдуру предложил ему на лекции ходить… Он тогда мне ничего не ответил, а теперь пришел…
Тогда Кантемир крикнул графу:
— Оставьте его в покое! Пусть слушает. Действительно, по уставу все лекции общедоступны!
А Миллер обещал сесть с ним рядом и все переводить, что будет непонятно.
Но Рафалович молчал, сопя длинным носом и укладывая конспекты за обшлаг своего кафтана.
Максюта спустился меж рядами пустых скамей и вышел не обернувшись.
Рафалович вновь взобрался на кафедру и услышал, что Миллер что-то вполголоса сказал Кантемиру, а тот засмеялся. Рассерженный граф потребовал повторить вслух.
— Скажи ему, скажи, — подбодрил Кантемир коллегу. — Пора перестать быть трусом.
— Вот вам и ответ, — сказал звонко Миллер и уронил очки. — Вот и ответ, почему среди нас нет русских студентов.
— О! — махнул рукою граф. — Вы его не знаете! Он вор, присвоил мой — увы! — философский камень.
— Читайте лекцию, — потребовал Кантемир.
Рафалович на это ничуть не обиделся, раскрыл потрепанные конспекты и уткнул в них свой аристократический нос.
— Антиквитас рутениорум индестината эст, — начал он высокопарно и гнусаво. — Ин скрипторум сциенцие нон конклюзис… Древность России непостижима, в ученых трудах не описана, источников достоверных не имеет…
Далее граф распространялся о диких скифах, о разбойных роксоланах, о свирепых грабителях гуннах и иных таинственных народах, кои были предками нынешнего российского племени, кои передали ему по наследству все свои черты. Граф усиленно доказывал, что и истории-то, по существу, у этого скопища нет, а есть нагромождение злодейства. Он тыкал пальцем вниз, как бы пригвождая варваров-русских.
— Не кажется ли тебе, — спросил Кантемир, наклонясь к уху коллеги, — что он так и чешет по той гнусной статейке из «Гамбургских курантов», помнишь, в позапрошлом году?
— Так и чешет, так и чешет! — сокрушенно ответил Миллер.
— Встань и скажи ему, — посоветовал Кантемир.
— Ой, что ты! Он же граф… А моя бедная матушка…
— Ну, тогда гляди, как я этого ретивого скакуна укорочу.
Юный Кантемир встал без позволения и стал поправлять кружевные брыжи под обшлагами форменного кафтана.