— А как вы отхватили такого потрясающего дядьку, как дядя Павел?
Тоня ответила сразу и тоже нагловато:
— Это он меня отхватил! Я уже беременная от него уйти хотела.
— Что, никуда не годится? — ехидно спросила Алка.
— Нет, он очень хороший. Но ведь вы его знаете дольше. Так ведь?
— Его хорошо знала моя мама, я — в меньшей степени.
— А папа?
— Папа тут ни при чем.
Тоня поняла, что готова выгнать эту девчонку, что еще секунда — и та скажет какие-то непоправимые слова.
Та сказала:
— Да не беспокойтесь вы! Мама умерла. Ваш муж от меня это узнал. Так все быстро случилось.
— Господи! — прошептала Тоня. — Сколько молодых умирает. Этот рак чертов. Сколько у него видов — не сосчитать. С кем же вы живете?
— Я замуж скоро выхожу. У моего жениха траур. У него папа погиб на Кавказе.
— А еще эта проклятущая война… У нас в палате те, кто родил девочек, так радовались. Моя же мать говорила, что в войну женщинам бывает хуже, чем мужчинам.
— Женщинам всегда хуже, — сказала Алка.
Но тут заплакал ребенок. И Тоня пошла к нему. Алка убрала со стола и даже вымыла чашки. Заглянула в комнату. Тоня кормила ребенка. «Так бы и моя мама могла кормить Павлика», — с печалью подумала она. Почему-то хотелось думать, что в том, что этого не случилось, виноват Веснин. Он пришел и ушел, а мама осталась одна.
Он и к этой тетке когда-то пришел, но не ушел. А разве можно их сравнивать, маму и эту?
Несправедливый мир должен был быть подвергнут разрушению. «Запомни, его зовут Павел Веснин». Для чего-то это было сказано? Она теперь понимает — для мести.
И Алка сделала глубокий вдох.
— А у меня есть братик. Ему полтора года.
«Кажется, она сказала, что у нее умерла мать. Тогда что это за ребенок?» — подумала Тоня.
— Я понимаю ваше недоумение, вы ведь придумали моей маме смерть от рака, а она умерла родами. Это правильное выражение. Не в родах, не рожая. А именно так — умерла родами.
— С кем же ребеночек? — спросила Тоня, которую охватил какой-то ледяной ужас, как будто за ней гнались и достигли и уже хватают ее за руки. Но как можно хватать за руки, когда в них ребенок?
— С бабушкой, — чирикнула Алка, с наслаждением наблюдая за смятением Тони, за чернотой лица, которая проступила. Мысль о том, что эта женщина ни в чем не виновата, приходила в голову Алке, она даже повертела ею туда-сюда, но смерть слишком тяжелая гиря, чтоб ей был под стать живой противовес. Конечно, виноват Павел Веснин, который все-таки пришел, но пришел слишком поздно. А эта тетка хоть и говорит, что куда-то там от него уходила, набивает себе цену: на самом деле она Веснина своим пузом держала, и вот кормит ребеночка, а бедный Пашка — искусственник, что нехорошо, она читала где-то, что потом это отразится на человеке — отсутствие прикасания к груди матери.
— А отец помогает мальчику? — спросила Тоня, потому что знала: у нас помогают плохо. Ушел из семьи, и ищи-свищи. Бросить ребенка у нас — почти дело доблести. Она столько этого видела.
— Я сейчас решаю этот вопрос, — важно сказала Алка. — Мне удалось узнать, кто отец.
«Зачем она тут? Почему не уходит?» Тоня чувствовала беду, но не знала, с какой она стороны. Она то так, то сяк разворачивала ребеночка, чтоб он не попадал в зону видимости Алки. Беда шла от нее. Но какая? «И как он смел привести девочку каких-то своих знакомых, как выясняется, их уже и нет, и оставить у нее? Как он смел?!»
Алка все это видела, и ей уже было немножко жалко женщину. Этих простых, в конце концов, всегда жалко, хотя вначале убить хочется. Ладно, черт с тобой! Я уйду.
Переваривай меня, переваривай!
Алка поднялась и сказала, что ей пора идти. Тоня молчала. Алка подошла к телефону:
— Можно позвонить?
Тоня едва кивнула. Но там, куда звонила Алка, никто не отвечал. Ничего страшного. Георгий всегда оставляет записки, где он и что.
— Какой у вас номер? — спросила Алка.
— Я его не знаю, — ответила Тоня. — Не могу запомнить.
— Так не бывает, не знать своего номера.
— Значит, бывает, — ответила Тоня. Она положила ребенка в кроватку и уже шла к Алке.
— Ухожу, ухожу, — зачирикала девчонка. — Спасибо за чай. Дяде Паше привет.
Тоня уже распахнула дверь наружу, а Алка все толклась в пятачке передней, задерживаясь глазами то на одном, то на другом, ища неизвестных ей самой знаков, примет. Чего?
— У вас на счетчике мало набежало. Он у вас новый. Да?
— Уходи, — сказала Тоня. — Уходи, и чтоб я никогда тебя не видела.
Она захлопнула дверь и заплакала. Откуда ей было знать, что слезами из нее выходит депрессия, что хотела того или не хотела наглая Алка, но она возбудила в Тоне силы сопротивления апатии, силы защиты ребенка и даже некое смутное беспокойство за мужа, которому что-то угрожает. Знать бы что… Но носит же земля таких юных стерв, не подпаливает им пятки. Сколько ей там лет, а сколько уже подлости и наглости. Чаю, называется, пришла попить! Сучка молодая…
Павел всегда знал, что мир устроен из простых кубиков. Ставить кубик на ребро, а то еще и на острие — это шуточки фантастов и сумасшедших, а в сущности, все достаточно плоско и грубо. И эта девчонка не зря прицепилась к нему в «Детском мире». С этой девчонкой его связывает ее мать-покойница, с матерью — его ночь с ней, а потом ее смерть за рождение.
Павел понимал, что желание знать больше о той женщине с Ваганьковского может быть разрушительным для его жизни. Хотя с какой стати? Что за дурь лезет в голову? А с той стати, сказала дурь, что у тебя жена только что родила, а ты про другую думаешь, мертвую… Но ведь мертвую? Чем она может навредить Тоне? Чем? Ничем! А мыслями о ней — вот чем! Поэтому, сказала дурь, забудь. Окажешься при случае на кладбище, ну, нырни в толквище могил, может, найдешь Елену Громову, не найдешь — положишь цветы Высоцкому. Хорошее кладбище, очень много знакомых. И даже любимых. Ты ведь места захоронения дочери не знаешь. Это была правда. Жена забрала урну, а потом уехала с мужем жить в Чехию, вся ее родня двигала лобиком вверх, выражая удивление, что если уж он, отец, не в курсе такого дела, где похоронена дочь, то уж они… Он свирепел, но так ничего и не узнал, наиболее достоверные данные были таковы, что дочь лежит где-то подхороненная к дедушке в Новгороде, откуда есть и пошла его благоверная. Но если уж совсем честно… Совсем… Не так уж он и искал.
Смотался тогда в экспедицию, пил горькую, придумал себе, что дочь похоронена в его сердце, а где горстка пепла, то ему и знать не надо, пепел, он и есть пепел. Прах.
В какой-то момент изнутри поднялась лютая ненависть к бывшей жене, что он едва не врезался — совсем недавно он купил узбекскую машину — в длинный, как катафалк, «линкольн», сразу пришел в себя, вообразив степень неприятностей на свой лоб, прикоснись он к заду великосветской барышни. За рулем нельзя ни любить, ни ненавидеть. Надо быть шпалой, настроенной на одну-единственную задачу — доехать благополучно. Мысль о жизни и смерти после гибели дочери пребывала в нем постоянно. Под Богом все ходим. С чего бы взять и умереть этой Елене, молодая еще женщина. Оставила дочь в весьма экстремальном возрасте. Возле нее тут же оказался молодой грузин — ну, шустрые они ребята, всегда в курсе, где что плохо лежит. И вообще, как она живет, девчонка? На чей счет? В доме нищетой не пахнет, чисто, славно, но кто это блюдет? Трудно представить, что сама. Хотя чего это он разволновался? Он же тогда столкнулся с мужиком, от которого шел дух шикарной жизни. Наверное, он и есть отец. Видимо, они были в разводе. Но дочку он содержит, вот грузина, сволочь, упустил. Он бы ни за что. Он в этом смысле даже жесток.
Но девчонок охранять надо любой ценой. Сколько раз ему в руки шли малолетки, он просто зверел. Над ним смеялись, когда он уходил с какой-нибудь сорокалетней, тогда как рядом толкались восьмиклассницы. Как может на такое пойти мужик? Сломать, стоптать, сничтожить.
От них же жизнь идет потом, а какая жизнь в свороченной в детстве рожальной природе. Ублюдочная. Нет, надо было спросить, чем она занимается, эта девочка, и что тут делает этот чернявый мальчик. Послала бы его девочка колбаской по дорожке косой. Теперь грубо нельзя. Нужен подход. Но нет у него подхода. Не обучен он этому.
Вот и жена его молодая — вспомнил наконец, скотина! — уйти от него хотела, потому как не хватало ей с ним воздуха. Это ерунда, что, мол, дорога, машины.
Она жила в таком смердячем общежитии, что не в сказке сказать. Ей с ним дышать было нечем. Вот он какой. А теперь у них сын. Ей нужно в четыре, в десять раз больше воздуха жизни. Пришла странная мысль, что, если бы на месте Тони была Елена, не возникло бы проблем воздуха. Мысли ведь птицы вольные и, скажем прямо, не всегда отягощены нравственными постулатами; мысли, они по другому ведомству, ведомству разума и воли, а вопросы «хорошо — плохо» — это ведомство, хочешь ты этого — не хочешь, неволи, запрета. Сколько в тебе его, столько ты и стоишь. Сколь позволяешь себе дурного или хорошего, таков ты и есть. Павел это знал давно, другое дело, что жизнь, идя своим чередом, не всегда требует правил высокого качества, более того, более… Давно все можно. Еще до того, как этот студентик старушку укокошил… А сейчас так милое дело быть дрянью и скотом. Барышни в телевизоре в ряд выстраиваются — мы все стервы, нас потому и мужики любят. И мужики в ответ просто урчат от удовольствия, такой им смак от их бабьей стервозности. Все видно, но ничего не стыдно. Но чего ты, Веснин, потянул на женщин, если ты сейчас впустил в себя мысль обидную для твоей собственной женщины. Она тебе как бы не та, так, что ли?
Ну, езжай на Ваганьковское, вырой Елену Громову, оживи ее, а эту, для тебя маркизу недостаточно маркизную, пинком в зад. В общем, всю дорогу Веснин себя жевал и выплевывал, жевал и выплевывал. До тошноты дошло.
Дома рухнул на постель лицом вниз. Зеленая горечь вытекла на подушку, пришлось снимать наволочку, застирывать, чтоб не видела Тоня. Как жаль, что исчезло дело стирки пеленок! Он ведь это так любил с дочкой. Это было его дело. Он разглядывал какашки, умиляясь их составу, переживал, когда они были пенисто-зеленые; все детское: запах, срыгивание, пуканье — вызывало в нем такое умиленное счастье, что однажды жена ему сказала:
«Тебе бы надо было быть бабой». Естественно, в ее устах это было из оскорблений оскорбление. Хотя как это можно оскорблять собственной сущностью? Тогда это было непонятно, и он только засмеялся в ответ. Уже потом, много лет спустя, понял, что в этом состоит некая тайность русской души. Увидеть в женщине мужское начало — это как бы доблесть. «Коня, там, на скаку», у нее «мужской ум или, там, характер». Зато мягкость мужчины обязательно обзовут бабством.
Все. Он сегодня спятил. Это все от мыслей о той женщине. Надо будет ее помянуть. Почему-то девчонка знала его имя. Значит, знала его и мать. Может, когда он был в душе, она полезла в рюкзак и нашла паспорт. Делов на полминуты. Сейчас ему нужна простая арифметика — когда она умерла. Если от той ночи получается девять месяцев, то есть шанс быть отцом еще одного ребенка. Это ему ни к чему. У него есть свой. Но это ему интересно как факт.
На другой день Павел Веснин уже знал все даты. Когда он вычел из дня рождения-смерти Елены девять месяцев, то в лицо ему ударила дата смерти дочери. Та самая ночь, когда он был пущен в дом и где его прикрыла собственным телом женщина, так и не назвавшая себя. Таких случайных совпадений в простом мире из кубиков не бывает, где все четко на своих местах. Через девять месяцев полагается быть родам. Плюс-минус какое-то количество дней.
Но здесь была классика срока, — будто судьба была вычерчена кем-то. И про это знала эта девчонка, она не смогла бы его найти, не явись он сам. Но он явился, и она сказала: «Ах, вот ты какой, Павел Веснин». То, что они встретились в «Детском мире», случайность, но ведь все случайности закономерны, не в этот раз, так в другой — это должно было случиться. Вот то, что он привел девчонку в дом, — дурь и подлость по отношению к Тоне. Ее это не касается никоим образом. Она не должна пугаться, она и так не очень в нем уверена, будто он ходок какой-нибудь.