Бирюков лениво перебирал в памяти болтовню Егора Кузьмича. Пока сидели за столом, старик вспоминал что попало, охотно «давал разъяснения», однако под всяческими предлогами избегал ответа на вопрос, почему именно тринадцатого сентября он ушел на пенсию. «Ну да узнаем рано или поздно», — подумал Антон, поднялся, застегнул пиджак и пошел к Агриппине Резкиной.
Резкина — низенькая полная старушка — встретила настороженно. Почти полчаса Бирюков толковал с ней на разные житейские темы, прежде чем она прониклась к нему доверием. Мало-помалу Резкина разговорилась и рассказала, что «унучек Юрка служил военную службу коло самой Японии, на острове Сахалине».
— Письма от него часто получаете? — спросил Антон. — Приехать к вам внук не обещался?
— Денег я ему не дала, — призналась Резкина. — Юрка мотоцикл с люлькой хотел купить, а я пожадничала. Ругаю теперь себя, да что поделаешь. Обиделся унук, с тех пор и писать перестал и домой не едет. До службы-то Юрка со мной жил, родители его рано померли.
— У вас писем не сохранилось?
— Где-то на божничке последнее письмо лежало. Сама я неграмотная. Слышка каждый раз мне читал, он тогда письмоносцем работал.
Старушка подошла к нахмурившейся в углу избы темной иконе, достала из-за нее серый от пыли конверт и подала Бирюкову.
— Вот такие все письма унучек слал. На месте почтовой марки печатка чернильная треугольничком поставлена, — пояснила Резкина. — А счас уж какой год ни слуху, ни духу не подает. Хочу в розыск послать, да все не соберусь упросить кого, чтобы написали куда там следует.
«Матросское» — прочитал на треугольном штампе Бирюков, быстро взглянул на адрес отправителя и почувствовал, как от волнения кровь прилила к лицу. «Резкин Юрий Михайлович», — было написано пониже номера войсковой части. Письмо, начинавшееся трафаретно «Во первых строках…», занимало тетрадную страничку. Резкин писал, что служба кончается и через несколько дней он полностью станет гражданским. Упоминался и мотоцикл: «А денег ты зря, бабуся, пожалела. Привез бы я отсюда новенький «Урал» с люлькой. В Ярском таких мотоциклов днем с огнем не сыщешь, а здесь имеется возможность купить. Да ладно про это — на бабку надейся, а сам не плошай. Заработаю, тогда и куплю». Письмо было отправлено 1 сентября 1966 года. За тринадцать дней до того, как тракторист Столбов достал из культстановского колодца дохлого кота.
8. Жених-заочник
Дом Чернышева стоял в центре села, рядом с клубом. Добротный, под шиферной крышей, он выделялся среди других таких же домов ярко-зелеными резными наличниками. Видимо, предупрежденная о приезде сотрудника милиции, жена Чернышева — полнеющая, но моложавая на вид — встретила Бирюкова гостеприимно, как давнего знакомого.
— Екатерина Григорьевна, — подавая руку, отрекомендовалась она и провела Антона в приготовленную для него комнату.
Никелированная кровать, застланная узорным покрывалом, письменный стол с высокой стопой фотоальбомов, этажерка, плотно забитая книгами, да крепкой работы стул составляли всю обстановку комнаты. На одной из стен висела почти метровая фотопанорама села, на переднем плане которой был запечатлен дом Чернышевых.
— Сын снимал, — пояснила Екатерина Григорьевна, когда Антон с интересом стал рассматривать фотографию. — Институт недавно закончил, в Новосибирске живет.
Сам Чернышев, с утра мотавшийся на «газике» по колхозным полям, вернулся домой поздно. Гремя во дворе рукомойником и шумно фыркая, долго отмывался от пыли и так же долго растирал полотенцем обнаженное до пояса мускулистое тело. Пригладив ладонью седой ежик волос, он надел рубаху и повернулся к вышедшему на крыльцо Бирюкову:
— Пошли ужинать. На утренней зорьке сегодня окуней наловил. Григорьевна приготовила. В озере у нас добрые окуни водятся.
После ужина Маркел Маркелович зашуршал газетами. Выписывал он их много. Антон тоже было развернул газетный лист, но желание поделиться своим успехом не давало покоя. Чтобы не отвлекать Чернышева, Антон ушел в отведенную ему комнату. Постояв у открытого окна, сел к столу и принялся листать альбомы с хорошо отпечатанными фотоснимками. Сын Маркела Маркеловича умел фотографировать почти профессионально. Большинство снимков были сделаны в школьные годы: ребятишки в классе за партами, купающиеся в озере — вон даже полоска острова на горизонте видна, в поле с лошадьми, у трактора в каких-то механических мастерских, с рюкзаками на привале, видимо, в туристском походе. На одном из снимков, чуть припав на правую ногу, позировал коротко стриженный крепкий парень. Щурясь от солнца, он выставлял в улыбке ровный, с едва приметной щербинкой, верхний ряд зубов. Бирюков впился в фотографию — сквозь легкую, похоже, нейлоновую рубаху отчетливо просвечивали полосы флотской тельняшки.
— Кто это, Маркел Маркелович? — спросил Антон, выходя из комнаты и показывая снимок Чернышеву.
— Сынов одноклассник, — взглянув на фотографию, ответил Чернышев. — Юрка Резкин.
— Вы знаете о том, что он с сентября шестьдесят шестого года своей бабушке ни одного письма не прислал?
— Юрка и до сентября шестьдесят шестого не особо баловал Агриппину письмами. Шалопай он отменный.
— Давно этот снимок сделан?
— Лет семь, наверное, назад, когда Юрка из армии в отпуск приезжал.
— Он на флоте служил? Тельняшка под рубахой видна.
Чернышев отложил газету.
— В тельняшке, помнится, я видел его, а вот форма на нем была сухопутная. Мы же с тобой в прошлый раз говорили, что среди ярских нет моряков.. Юрка, должно быть, в береговой обороне служил или купил тельняшку у кого-нибудь из флотских.
— Куда Резкин после армии делся?
— Не знаю. В городе, наверное, пристроился. К колхозной работе он особой любви не питал.
— А не может, скажем, такого быть, что он возвращался в Ярское и…
— В колодце оказался? — Чернышев задумался. — Колодец этот Юрка с малолетства знал, сам в него случайно оступиться не мог. Хотя… чем черт не шутит, когда бог спит.
— Резкин прихрамывал на правую ногу? Были у него вставные зубы?
— Хромых в армию не берут, — присматриваясь к снимку, сказал Чернышев. — А вставные зубы… щербина у Юрки на фотографии заметна.
Бирюков мысленно ругнул себя за невнимательность, однако уверенность в том, что наконец-то появилась зацепка, не исчезла. В конце концов Резкин мог повредить ногу на службе, там же и зубы вставить.
Маркел Маркелович сложил газеты, устало потянулся.
— Давай-ка, — предложил он Антону, — сыграем в шахматишки на сон грядущий. Сын заразил меня этой игрой. Теперь уехал в город, и срезаться не с кем.
— Давайте сыграем, — согласился Антон. Игра затянулась.
Из открытого окна веяло ночной прохладой. У клуба громко играла радиола. Затем джазовый гул умолк. Послышался веселый смех. Неуверенно всхлипнул баян, и тотчас звонко плеснулся сильный женский голос:
В тихой роще, у ручья, целовалась с милым я,
И никто на белом свете мне, девчонке, не судья!
Несколько девичьих голосов разом подхватили:
Ой-люли, ой-люли, у меня, Марины,
Губы алы от любви, словно от малины…
Голоса прозвучали так звонко и сильно, что за селом, у озера, сразу откликнулось эхо.
Не отрывая взгляда от шахматной доски, Чернышев задумчиво улыбнулся:
— Марина Зорькина…
— Звезда колхозной самодеятельности? — спросил Антон.
— Заведующая птицефермой. Красавица наша. Голос, что у Людмилы Зыкиной. На всех фестивалях первые места берет, — Чернышев переставил на шахматной доске коня. — К слову, бывшая, любовь тракториста Витьки Столбова, а теперь всех женихов отметает.
— Почему?
— Еще до Витьки произошло у нее что-то. Кажется, нарвалась в молодости на непорядочность и до сих пор переживает, хотя виду не подает.
— Сколько ж ей лет?
— Твоего возраста. Быть может, чуток постарше.
— Рано отчаиваться.
— Да она и не отчаивается. Только вот ухажеров не подпускает к себе, словно обет дала.
Чернышев пошел ферзем. Бирюков — пешкой. Чернышев ответил ходом слона.
— А ведь Юрка Резкин мальчишкой ломал ногу, — вдруг сказал он. — С лошади упал. Помнится, и зуб тогда выбил.
Бирюков вскинул голову:
— Я же говорил…
— Неужели он?.. — Маркел Маркелович сделал очередной ход и тихо добавил: — Вы проиграли, мой друг.
— Почему проиграл? — не понял Антон.
— Вам мат.
Ворочаясь в постели, Бирюков никак не мог заснуть — слишком много накопилось, за день впечатлений. За стенкой, покашливая, Маркел Маркелович о чем-то переговаривался с Екатериной Григорьевной — видимо, и к нему, несмотря на дневную усталость, не шел сон.
Молодежь у клуба стала расходиться. Баян и девичьи голоса приблизились к дому Чернышевых. Антон прислушался.
День пролетел, месяц прошел — время растаяло.
Значит, и мной на берегу что-то оставлено…
Пела Зорькина, как прежде, уверенно и сильно, только Антону показалось, что теперь в голосе ее сквозит тоска.
…Кто же ты есть, как тебя звать?
Что ж ты скрываешься?..
Песня удалилась и затихла, а в памяти Антона, как на «заевшей» пластинке, все звучали одни и те же слова: «Кто же ты есть, как тебя звать? Что ж ты скрываешься?..»
За стенкой громче, чем обычно, кашлянул Чернышев. Скрипнули половицы.
— Не спишь, Антон Игнатьевич? Понимаешь, услышал сейчас песню и вспомнил: несколько лет назад переписывалась Марина Зорькина с каким-то женихом-заочником, кажется, из флотских.
Антон рывком сел на кровати. Маркел Маркелович вздохнул:
— И приехать он к ней, вроде бы, обещался…
9. Сон в руку
Заснул Бирюков только под утро. Но и короткий его сон был заполнен путаным кошмаром. Первым приснился бригадир Ведерников. Сердито прикусывая свои казацкие усы, он показывал снайперскую винтовку и объяснял, как из нее стрелять. Затем появилась старушка Резкина и просила помочь ей вытащить из грязи застрявший «Урал» с люлькой. «Унучику мотоцикл купила, не стала жадничать», — объясняла она. Антон вместе с Ведерниковым и Резкиной изо всех сил толкал мотоцикл, но тот — словно в землю врос. Невесть откуда взявшийся старик Стрельников укоризненно качал головой: «А я, слышь-ка, считал тебя неглупым человеком. Хотел всю правду о колодце рассказать. Столбова и Зорькину заставил, чтобы они на бумаге обрисовали антересную историю». Антон хмурился: «Опять, как с ермаковскими воинами, обманываешь. Столбов помогать соседям уехал. Как ты его мог заставить?». Стрельников гладил макушку, хитро подмигивал: «Обманул Витька Маркела Маркелыча. Трактор у колодца спрятал, а сам с Зорькиной уплыл на остров, что посерединке Потеряева озера. Зорькина Витьку любит. Не веришь? Пойдем, покажу». Антон шел за стариком к озеру. Егор Кузьмич таинственно нашептывал: «Смотри, вон они на острове пишут бумагу». Антон с недоумением пристально вглядывался в туманную дымку и почти рядом видел, как Столбов, махая рукой, звал к себе. «Ты плыви туда, плыви, — подсказывал Егор Кузьмич. — Ежели доплывешь до острова, весь секрет узнаешь. Витька — мужик грамотный, поэтому Зорькина его полюбила…» Антон медленно входил в теплую воду озера, хотел плыть, но руки не подчинялись. На берегу появился Чернышев и с упреком сказал: «Опять старому болтуну поверил. Вставать пора…»