Гуру Петрольев сидел на койке, застеленной полосатым бледно-зеленым одеялом, и, подобрав ноги под себя, медитировал.
Худой, рыжий Мишка продвинулся по стенке чуть вперед и остановился у стула, на замызганном сиденье которого стояла стеклянная банка, полная карандашей и фломастеров.
Комната была рассчитана на двоих, но сосед Петрольева, получив место в общежитии, тут же съехал на снятую родителями квартиру, и гуру жил привольно и обставлял свое жилище так, как хотел. На Мишкин взгляд в помещении царил напитанный эклектикой хаос. На стенке над соседской койкой на гвоздях висели: парадный плащ болотной расцветки, джинсы с растрепавшимися штанинами, цветастые рубашки на плечиках, листок с иероглифами и сдувшийся до красной тряпочки воздушный шар. Ниже была прикноплена репродукция с Иваном Грозным, обнимающим своего только что убитого сына. Сбоку желтел машинный портрет Моны Лизы. Еще ниже, уже на койке, боролись за общее пространство спортивная сумка, несколько пластинок в конвертах, магнитофон, мембрана от колонки, шахматная доска, три тома «Зарубежной литературы», пучок пластиковых трубок, шелуха от семечек, лыжный ботинок, ком белья со свесившимся к полу рукавом, миска и две бадминтонные ракетки.
На полу в проходе лежала ковровая дорожка в опалинах и с прорехой у дальнего края. Треть широкого подоконника занимал черно-белый телевизор. Антенный провод из него тянулся в приоткрытую форточку. Рядом в количестве нескольких десятков теснились оловянные солдатики, частью раскрашенные полностью, частью белевшие одними портупеями или же законченные лишь до пояса, тут же стояли баночки с гуашью. Прижимался к стеклу кусок зеленого пластика. Подвешенная на черной изоленте лениво крутилась то в одну, то в другую сторону вырезанная из цветной бумаги аппликация-талисман.
Ближняя к гуру тумбочка была уставлена тарелками и стаканами. В стаканах зеленели неаппетитного вида опивки, в тарелках черствел хлеб и сохли гречневые зерна. Башней возвышалась двухлитровая пивная бутыль. На одну из многочисленных вилок был нанизан укушенный огурец, на другою — кусок обжаренной вареной колбасы.
На дальней тумбочке стопками громоздились книги, и часть из них наверняка уже упала вниз, к ребрам батареи. На чистом от книг пятачке, развернутая, смотрела в мир буквами и значками тетрадь в клетку. Рассмотреть знаки Мишка не успел, поскольку Петрольев вдруг шлепнул губами и сказал:
— Ом-м-м.
Глаз, впрочем, он так и не открыл.
Гуру Петрольев был бородат и волосат, волосы его спадали на плечи, делая его в чем-то похожим на ту самую Мону Лизу. Было ему двадцать восемь лет, и высшее образование он получал в третий раз, свято веря в преимущество процесса над результатом. Плоское лицо гуру отдавало восточной желтизной. Крупные губы под крючковатым носом застыли, сложившись в загадочную полу-улыбку.
Одет он был по-житейски просто — в тренировочные штаны и в спортивную кофту, застегнутую на молнию до груди. Под кофтой прятались сетчатая майка и продолговатый кулон на цепочке.
По факультету ходили слухи, что гуру, кося от армии, полгода провел в «дурке», и что увлечение всякими азиатскими учениями пригодилось ему там, чтобы на самом деле не сойти с ума. «Полет над гнездом кукушки» он истово ненавидел.
Имя у Петрольева было Равиль.
Среди семнадцати-восемнадцатилетних студентов-первокурсников в силу возраста и опыта он действительно выделялся, словно проповедник среди прихожан. К тому же иногда на него находило, и он начинал вдруг, повысив голос, вещать всем вокруг о карме, пране, дхарме и сансаре, убеждая запомнить и уверовать.
— Равиль, — осмелился потревожить гуру Мишка.
Петрольев сложил руки в паху и приоткрыл один глаз.
— Задолбали, — сказал он. — Вырожденцы и парии. Нет на вас Шивы-громовержца!
— Это мне? — испугался Мишка.
— И тебе тоже.
Петрольев вытянул из-под себя ноги и переменил позу с вертикальной на горизонтальную. У Мишки язык бы не повернулся назвать это простым словом «лег».
— С чем ты, парень? Денег нет.
Гуру бесцеремонно полез пальцем в нос, вытащил желтоватую козявку и, опустив руку, спрятал эту козявку где-то под койкой.
— Нет, мне бы совет, — сказал Мишка.
Петрольев поглядел с интересом.
— Молодо-зелено, — сказал он. — Женись, рожай детей, живи и не парься.
Мишка вздохнул.
— Я как раз по поводу предопределения.
— Все в мире предопределено, — изрек гуру и опрокинул голову на подушку, изучая плохо побеленный потолок. — Шаг вправо, шаг влево — ничего не светит.
— Равиль, я тут подумал…
— Ты сядь, — повел рукой Петрольев, приглашая Мишку расположиться на соседской кровати.
— Тут вещи.
— Сдвинь. Все равно ничего никогда нахрен не пригодится.
Мишка, кивнув, отвоевал место у лыжного ботинка и бадминтонных ракеток. Несколько секунд он мял пальцами ткань брюк на коленях.
— Давай, не жмись, — сказал ему гуру. — Я в благодушном настроении.
— Ну, я это… — Мишка закусил губу. — Равиль, помнишь, Эрнестина Львовна вела семинар по философии про судьбу? Про мойр, Полибия, святого Августина, древнеримскую и христианскую концепции Божьей воли?
Петрольев нахмурился.
— Я был тогда?
— У окна, за дальним столом.
— Не помню, возможно, отсутствовал душевно, — Петрольев приподнялся на локте. — На чем сошлись?
— Я не к тому, Равиль. Ты тогда сказал…
— Я сказал? — удивился гуру.
— Ты.
Петрольев снова сел, расчесал пятерней волосы.
— Вот жизнь! Впрочем, это и к лучшему. Не помнишь — не стыдно. Отсутствие перманетной вины, если ты что-нибудь в этом понимаешь. Так что я там сказал?
— Ты сказал, что свободы воли ни у одного человека, ни у одного насекомого нет, что есть парадокс носителя, и вся жизнь, выраженная в причинно-следственных связях, просчитана на генном уровне и изначально загружена в клетки индивидуума, но одновременно взаимодействует на макроуровне, вроде Вселенной, с множеством таких же программ.
Гуру хмыкнул.
— Такое я мог. У меня глаза красные были?
— Н-нет.
— В сущности, конечно, система стройная. Только, знаешь, парень, на эту тему лучше надолго не западать. Дай-ка водички.
Петрольев показал Мишке на чайник, стоящий у стула на полу, и, получив его, присосался к носику. Карие, чуть навыкате глаза его закатились, пока он гулко глотал воду.
— Ты там еще сказал, что есть способ обмануть эту программу, — произнес Мишка, принимая чайник обратно.
Равиль растер попавшие на кофту капли.
— Тебе-то это зачем? Иногда, парень, надо просто отключать голову. Тогда жизнь не будет казаться…
— А если именно кажется? — подался вперед Мишка.
— У-у, какой страшный шепот! Ты, парень, давай девчонок такой историей пугай.
— Нет, я серьезно! — запальчиво сказал Мишка. — Равиль, тут как… Вот идешь ты, заходишь в магазин, покупаешь хлеб и кефир, а потом смотришь на себя со стороны и понимаешь, что именно это и должен был сделать! То есть, ничего другого ты сделать бы и не смог, потому что это уже обусловлено минутой, двумя, тремя часами или пятью годами раньше.
— Та-ак, не понял, давай помедленней.
Петрольев цапнул кусок колбасы с вилки.
— Ну, скажем… Если смотреть на себя ретроспективно, то есть, как бы отматывая время и свои действия назад…
Гуру поощрительно кивнул Мишке, жуя.
— …то становится очевидно, — уверенней заговорил Мишка, — что все, что ты делаешь, предсказуемо и обусловлено твоими прошлыми поступками, мыслями, желаниями. Это как бы рамки, которые заданы. Грубо говоря, за реакциями на что-либо или предпочтениями всегда прячется причина, которая жестко ими управляет.
— То есть, — Петрольев вздернул голову к потолку, — то, что сейчас я слушаю тебя, обусловлено тем, что из всего многообразия действий, как то: поспать, прогнать тебя ко всем дэвам, сходить в туалет, я не выбрал ничего другого? Мало того, получается, и не мог выбрать, поскольку уже слушаю. Это интересно. Но в некотором роде лукавство… — забормотал он. — Мы же видим всего одну ветку, остальное ветвление умозрительно, недоказуемо, что было бы, если… Я точно про что-то такое говорил на семинаре?
— Не совсем, — сказал Мишка. — Эрнестина Львовна замахала на тебя руками, едва ты начал говорить.
— Старая вешалка-марксистка.
Дверь в комнату неожиданно распахнулась.
— О, Равиль! — возникший на пороге лохматый парень был в трусах, майке и шлепанцах. — Дай три-четыре «корабля». Я завтра отбашляю.
— Изыди! — рявкнул гуру.
— Равиль, ну ты че? — обидчиво скуксился парень. — Я же гад буду, если не отдам. Или на тебя жаба присела?
— Присела. Пятихатка в плюс.
— Не вопрос! — проситель мигом повеселел. Шагнув в комнату, он подал руку Мишке: — Леха.
— Миха, — автоматом выдал Мишка.
— Просвещаешься? — подмигнул парень.
— Так, по одному вопросу, — повел плечом Мишка.
— Ну, Рава — это голова! Он поможет, он эти вопросы на раз щелкает! А уж когда пыхнет!
Петрольев между тем, завернув матрас на углу койки, достал жестяную коробку то ли из-под чая, то ли из-под бисквитов и содрал с нее крышку.
— На, — он отсчитал в протянутую ладонь четыре тонкие, вручную скрученные сигаретки. — И, сука, не будет бабок, тебе Тимур напомнит, понял?
— А че мне Тимур? — фальшиво бравируя, сказал назвавшийся Лехой парень. — Я и так отдам, без Тимура. Две и пятихатка. Я запомнил.
Дверь за ним закрылась.
— И переродится он в червяка, — сказа Петрольев, убирая коробку. — И размножаться будет исключительно делением.
Он тяжело посмотрел на Мишку.
— Хочешь быть червяком?
— Нет.
— А зачем пришел? Ах, да, — лицо гуру смягчилось, — ты по поводу предопределения. Скажу тебе: свободы нет, есть лишь ее иллюзия. Все расписано на самом верху.
Он почему-то ткнул пальцем в окно, за которым желтело здание соседнего корпуса студенческого городка.
— Я знаю, — согласился Мишка. — Я понимаю, что весь мой жизненный путь — это не мой самостоятельный выбор. Вернее, та череда каждодневных действий, которую я совершаю, если посмотреть внимательнее, не является сколько-нибудь моим выбором. Вот, допустим, тот факт, что я пришел к тебе, Равиль, обусловлен вовсе не моим решением, а жестко заданным маршрутом, который, такое ощущение, выстроен и срежиссирован с самого моего рождения. Если взять мое местонахождение здесь за конечную точку, то, сдвинувшись по времени, ясно, что моему появлению в этой точке способствовали определенные события, которые только и могли привести к ней. Только эти события! Только они! Но эти события тоже произошли не просто так, они тоже есть следствие других событий, других как бы моих решений, отнесенных еще дальше по времени. Можно предполагать, что они сложились из моих предпочтений, эмоционального состояния, случайных слов, чувств, ощущений, прочитанных книг, но вся фишка в том, что этот набор, в свою очередь, по отдельности и совокупно (и только такой набор!) возник не сам по себе, а как результат сработавших ранее элементов. И так через годы, ретроспективно, можно добраться до первопричины, до точки запуска маршрута. А так как я сижу именно здесь, а не где-то еще, не еду в автобусе, не пью коктейль, не жру в столовке, напрашивается единственно верный вывод: я не мог оказаться нигде, кроме этого места. Все мои предыдущие действия вели меня сюда. Что это, как не программа? Что это, как не прикрывающиеся тряпками фальшивого выбора жесткие металлические рамки?