Стало совсем темно. Как маленькие лампочки, светились звезды на небе, а в стеклах открытых окон дрожали отблески мощных магнетронов.
Мы долго сидели с Гориным, вспоминая фронтовые годы, сады Мелитополя, и мечтали о будущем.
А потом полетели дни, как листки календаря. Мы позабыли о том, что существуют ночи. Из Москвы прислали еще несколько магнетронных генераторов, и местная электростанция задыхалась от непосильной нагрузки.
Журналист не знал, когда можно будет написать о наших опытах, но, изучая материал, оказался прекрасным помощником. Ему очень пригодились разносторонность знаний и то своеобразное чутье экспериментатора, которое обычно вырабатывается с годами.
И вот однажды утром (я помню этот день — второе августа) мы все собрались на террасе к завтраку. Этого давно не было, так как обычно еще до восхода солнца мы расходились по своим участкам.
В этот праздничный для нас день мы все принарядились. Сверкающий на солнце кипящий самовар как бы подчеркивал торжественность обстановки.
Первый, самый трудный этап работы закончен. Там, где раньше чернели земля и зола, где хрустели угли сгоревших пней, вырос лес. Он был не совсем обычным, как бы со срезанными верхушками — так растут колья вербы или ветлы, — но это был лес, настоящий густой лес, с тенистой прохладой, птицами, грибами и ягодами.
В деревне у каждого дома — сад. Немного поздно зацвели вишни и яблони, плодов в этом году не будет. Но кто может поверить, что месяц назад в деревне не было ни одного дерева? Лес и сады выросли за месяц.
Мы облучали генераторами вбитые в землю столбы. Под действием живительных лучей крепли и развивались необычайные деревья.
Сегодня они отдыхают. Им больше не нужно принимать сеансы диатермии. Они пока еще смешные, вихрастые, будто подстриженные неопытным садовником.
А впереди розовой пеной цветут сады. Среди них — блестящие решетки антенн. Ветви тянутся к ним. И в этом неожиданном сочетании мы видим вечную юность Земли и величие человеческого разума.
СТО ГРАДУСОВ
Я услышал эту историю от моего старого друга (специальности у нас были разные, но работали мы в одном институте). Мне показалось, что эта неожиданная и несколько странная история может заинтересовать читателей, хотелось написать о ней…
Но друг мой категорически запротестовал:
— Ты, что же, хочешь сделать из меня посмешище? Тот случай был давным-давно. А теперь я кое в чем разбираюсь, И нечего подрывать мой авторитет!
Напрасно я доказывал, что буду писать не очерк или фельетон, где обычно упоминаются фамилии, что автор имеет право фантазировать…
— Вот это и плохо! — упрямился он. — Такое нафантазируешь, что потом на меня пальцами будут показывать.
— Где?
— В нашем институте. Ты думаешь, не догадаются? Я ведь там не первый год работаю. А потом, здесь замешано и третье лицо. Не знаю, как она на это посмотрит.
В конце концов, я обещал ему убрать все детали, по которым его друзья могли бы догадаться, о ком идет речь. Я не буду писать, как он выглядит, какая у него специальность, постараюсь не выдать и «третье лицо», а сосредоточу все внимание на ощущениях моего героя в тот памятный вечер. Ну, и, как полагается, кое-что прибавлю от себя.
— Как уничтожить время? — так начал свой рассказ инженер. (Я не нарушил данного ему слова: инженеры бывают самых разных специальностей.) — Никогда в жизни я не занимался этим мучительным вопросом, — продолжал он. — Но есть большие специалисты, у которых выработана даже целая теория истребления времени. Неопытные новички мучительно уничтожают время счетом до тысячи и обратно. Менее спокойные натуры мечутся взад и вперед, подсчитывая шаги. Это дилетанты в науке истребления времени. Более опытные считают окна домов, число промелькнувших машин, количество проходящих людей.
Но для этого надо быть спокойным, а спокойствия ему в тот вечер недоставало. И вот что он потом рассказал…
— Темнело. Луна еще не всходила. Недалеко от высокой стены стояло семнадцать столбов с колючей проволокой, восемь березок, девятнадцать кустов, сорок шесть ромашек и четырнадцать колючих стеблей боярышника — все это я уже успел сосчитать, — но та, которую ждал («третье лицо»), до сих пор не приходила.
Мы не виделись почти два года. Я только что вернулся из экспедиции. Она захотела встретиться со мной именно в тех местах, которые нам были дороги и памятны. Впрочем, вероятно, это женский каприз, но разве я мог ему противиться!
Когда-то здесь была маленькая рощица, а сейчас ее скрывал высокий забор, возле которого приютились восемь робких березок, да и те кажутся не живыми, а нарисованными. Меня не удивили ни забор, ни колючая проволока — за два года многое могло измениться.
Но как я решился преподнести девушке столь необычный подарок! Представьте себе, что вместо цветов, духов или перевязанной ленточкой коробки с конфетами в моем широком кармане покоился сверток с термометрами. То были термометры медицинские и комнатные, максимальные и минимальные, на десятки и сотни градусов. Они были маленькие и большие, толстые и тонкие, спиртовые и ртутные.
Сейчас она придет, и я, срывая бумагу с градусников, должен галантно их преподнести, как букет из тонких, прозрачных лилий.
Но шутки в сторону. При всей моей фантазии до такого букета я бы никогда не додумался…
Я в тысячный раз перечитывал телеграмму: «Буду пятнадцатого сентября 21 час на том же месте прошу из города привезти десять термометров».
Каких термометров? При чем тут градусники? Ведь мы же не виделись два года. Неужели в телеграмме вместо слов любви и радости я должен читать о каких-то градусниках!
Но ведь она инженер, занята научной работой. Может быть, это по рассеянности? Может быть, так и нужно? Кто способен разобраться в причудах женского характера! Но все-таки обидно. Хоть бы написала, какие градусники ей нужны. Привезешь, да не те.
Впрочем, я был предусмотрителен — мой букет состоял из пятидесяти градусников всех сортов. Я покупал их как цветы в оранжерее; может быть, среди них найдутся и ее любимые.
Осталось ровно десять томительных минут. Я в волнении шагал по дощатому тротуару, и казалось, что подо мной горит земля.
Земля была горячей в буквальном, а не в переносном смысле. Я чувствовал, будто хожу босиком по раскаленным углям. Странное, непонятное ощущение.
Меня знобило, как при малярии. Лоб покрылся испариной. Мне все мешало. Казалось, даже пуговицы жгли. Они впивались в грудь, горели на шее, как будто бы на тело капали раскаленным сургучом.
Я хочу достать ножик, чтобы их отрезать, но он обжигает мне пальцы.
Очевидно, у меня высокая температура. Хорошо, предположим. Но почему же от моего тела так нагреваются вещи? Я, кажется, схожу с ума. Нет, спокойнее, еще спокойнее. Вот так, остановись, закури, подумай.
Я зажег папиросу и тут же бросил — показалось, что я сунул ее в рот горящим концом. Во рту что-то жжет, будто там остался еще не погасший пепел, это накалилась золотая коронка.
Отбежав в сторону, я бессильно упал на сырую росистую траву. Через несколько минут мне стало легче. Ощупал пуговицы, ножик. Все было нормально.
Поднявшись, я снова зашагал по дорожке.
Уже половина десятого. Неужели она могла так запоздать? Сколько шагов от столба до столба? Десять… А обратно?
Опять что-то странное. Пряжка на поясе обожгла пальцы. Часы остановились, их серебряный браслет был горяч. Сунул обожженную руку в карман, но там оказались раскаленные ключи.
У меня сильнейший жар… Я начинаю бредить… А может быть… Впрочем, узнаем температуру…
Опустившись на траву, я вытащил из свертка градусник и, обжигая пальцы о горячие пуговицы, расстегнул гимнастерку. Мне показалось, что я сунул под мышку горячий гвоздь — он нагревался все сильнее и сильнее.
Вынув градусник, я осветил его фонариком. Тонкая иголочка ртути уткнулась в цифру «43».
Фонарик выпал из рук. Да нет, не может быть! Такой температуры у человека не бывает! Надо взять другой термометр. Но где же фонарик? Лежит в траве. Я поднял его, и он вспыхнул ярким, ослепительным светом.
Зажмурившись, я выключил фонарик. Открыл глаза — а он горит еще ярче. Нажал и отпустил кнопку — фонарь горит. Выбросил батарейку — опять горит.
Нет, это уже настоящий бред!
Вытащил еще один термометр. Он почему-то оказался длинным и не умещался под мышкой.
При свете фонарика (без батарейки) я увидел, как струйка ртути ползет к шестидесяти градусам. Ползет дальше. Вот уже восемьдесят! Сейчас будет сто! Я погибну! Кровь закипит в жилах, как только ртуть доползет до ста.
Послышалось тонкое шипение, какое-то странное клокотание под сердцем…
Довольно, не верю… Схватился за сердце — ничего страшного, это в кармане трепетала авторучка. Я вытащил ее и, обжигая пальцы, снял металлический колпачок. Кипящие зеленые чернила со свистом и паром выплеснулись мне прямо в лицо.
С треском лопнул стоградусный термометр. Я приподнялся, собрал все градусники, засунул их в карман и начал вытирать лицо. В кармане что-то хрустнуло, резкий щелчок, еще и еще. Это лопались термометры максимальные и минимальные, комнатные и медицинские, спиртовые и ртутные.
А на земле они не лопались… Значит, стоило их поднести близко к моему телу, горячий спирт и обезумевшая от жары ртуть начали рвать хрупкие стеклянные стенки. Неужели в моем теле появилась столь необыкновенная тепловая энергия? Это какая-то страшная сказка! А может быть, градусники попались особенные?
Я лег на траву. Надо ждать. Наступила томительная, назойливая тишина.
Но вот послышались слабые крадущиеся шаги. Она? Нет! Мелькнула чья-то тень, остановилась, потом пригнулась к земле и поползла под проволоку. Вот она взметнулась черной птицей на высоком каменном заборе.
Сухой треск беспорядочных выстрелов!
Тень заметалась, скользнула вниз, запрыгала, как гигантская лягушка, и полезла обратно под проволоку.
Это был мужчина в темном пальто и надвинутой на глаза шляпе. Он поднялся с колен, в этот момент увидел меня и поднял руки.
— Добрый вечер. Вы не ушиблись? — участливо спросил я.
— Я не стрелял, я не хотел этого. Я болен, пустите меня! — хрипел он, пугливо вздрагивая и озираясь.
— Что вы? Вам необходима врачебная помощь. — И, увидев подбегавших милиционеров, я добавил: — Вот и санитары. Смотрите, как быстро!
Нас провели в комендатуру. Проверили документы. Комендант допрашивал неизвестного:
— Зачем вы начали стрелять, когда поднялись на забор? — Я не стрелял…
— Вот ваш браунинг. Нетрудно определить, что из него только что стреляли.
— Я не стрелял, — упорно твердил тот.
— Значит, вы были не один?
— Нет, один. Пистолет сам стрелял.
— Маловероятно и весьма странно. Расскажите по порядку. Итак, вы подошли к заграждению…