— Они несомненно иранцы, — сказал Пьер, подумав о жителях Паруты.
Он продолжал свои наблюдения — его очень удивило, что, кроме нескольких стад буйволов, он не видел никаких других животных. Крики петухов и кудахтанье кур невдалеке напомнили, что всю дорогу им встречались эти домашние птицы и что жаркое, каким его угостила Бириас, было тоже из курицы, как и перины в его помещении были из куриных перьев. Перья же петушиных хвостов украшали волосы девушек, отданных ему в жены.
— Куриное царство, — улыбнулся он, забыв на минуту о своем безвыходном положении.
— Лину Бакаб, — обратилась к нему Бириас, — коаляо ррунну?
Пьер машинально взял и стал есть поданные ему бананы и смоквы, но мысли его снова мрачными змеями обвили его сердце. Он догадался, что сегодня ничто не грозит ему, так как он не познал своих жен. Было ясно, что ритуал требовал, чтобы девушки имели от него потомство. Это значило, что он не будет умерщвлен скоро. Но какой ему дан срок и когда роковой час, он не знал. Только овладев языком, он сможет узнать это, и он возобновил сейчас же уроки с Бириас.
Эта девушка, должно быть, назначена старшей, так как она одна говорила с ним, а другие девушки повиновались ей.
Пьер внимательно осматривал их. Они все были черноволосы, большие миндалевидные глаза их веяли томностью и негой Востока. Тела их были стройные, но пышны, с широкими бедрами, упругие груди вздымались кверху. Они походили на еврейских девушек-караимок, особенно по смуглому цвету своей кожи.
Бириас была выше и стройнее других, но и в ней, как в остальных, будто кипело и клокотало сладострастие, наполняя все тело, разливаясь в гибких, скользящих движениях стана. Влажные карие глаза их то блестели в темных ресницах, то темнели расширенными зрачками, как бездонные пропасти…
Косые лучи опускавшегося солнца бросали уже темные длинные тени, и причудливые хребты и вершины гор непрерывно меняли окраски — на них появлялся то розовый, то лиловый, то голубой отсвет, будто прозрачные волны пробегали по ним. Но вот сразу в лазури неба выступил мягкий, темнеющий бархат, и небо сдвинулось нежным шатром, засветившись звездами, а слева, у горы Лунного духа, ясно обозначился золотисто-серебряный серп молодой луны.
Пьер указал на луну, желая узнать, как ее называют.
— Саинир, — ответила Бириас и, улыбнувшись, добавила, указывая на Пьера, себя и девушек, — Саинир, Саинир, Саинир.
Пьеру на мгновение представилось, что его и девушек ожидает та же участь, что и арабов-хартумцев. Очевидно, Бириас догадалась об этом. Она нежно, в первый раз, обняла его и поцеловала. Потом, показав три пальца, сказала:
— Са-и-нир.
Пьер начертил на земле три палочки и рядом серп луны.
— Три саинир, — проговорил он вслух.
Бириас обрадовалась и, указав на три палочки, радостно повторила:
— Три! — и потом, указав на луну, добавила, — саинир.
Теперь у Пьера не было сомнений, что ему дано жить со своими женами три саинир, три луны, то есть три недели. Очевидно, счет шел по фазам луны, и чтобы проверить это, Пьер стал изучать числительные. Это оказалось очень легко, так как корни названий чисел были иранские. Три луны, как выяснилось, было — 22 дня. Счет в Паруте был лунный. Неделя называлась малая саинир, месяц — большая саинир, год — круг солнца.
Этот день был днем откровений для Пьера, а возвращение оружия — его радостью.
* * *
В неге пряных и теплых сумерек, сопровождаемые стрекотаньем цикад, они возвращались к храму. Из глубины цирка небо казалось темнее, а сквозь прозрачный горный воздух, переливаясь, горели яркие звезды и мигали золотыми ресницами. Млечный путь перепоясывал все небо, — будто светляки, которые порхали между кустов тамаринда, устремились потоками на небо и льются, льются, неведомо куда.
Ночь пьянила и ласкала, а дыхание девушек, обнявших Пьера, жгло его щеки, плечи и шею. Никогда ему жизнь не казалась так сладка, как теперь, когда невидимый меч был занесен над его головой.
Вот прошли они высокие гранитные ступени, спустились по темному коридору, и сразу запах фимиама от курильниц храма охватил их своими волнами. Пьер чувствовал около себя порывистые дыхания своих четырех жен, они нежно касались его и скользили вокруг его тела теплым атласом своей кожи.
— Три недели, — шептал он, — три недели! О, это много, это достаточно, чтобы спастись…
В комнате, отведенной ему, посреди пола стоял бронзовый светильник, и пламя, пожирая через фитиль прозрачное масло, трепетало, дрожа и удлиняясь. Пьер опустился на свои перины, и томная нега обволокла его члены. Вдруг запорхала чуть слышная музыка, будто хоры цикад зазвенели под сводами храма и чуть видные, маленькие колокольчики зазвонили серебряными и стеклянными звонами. Это девушки, жены Пьера, касались пальцами каких-то странных струнных инструментов и дули в металлические трубки, похожие на дудки степных башкир.
Бириас не было в комнате, она исчезла куда-то и явилась с сосудом на голове и с кубком в руках. Сняв грациозно сосуд, она наполнила кубок и с потемневшими глазами, вздрагивая нежными ноздрями, подала его Пьеру. Но тот колебался, тогда она залпом выпила весь и другой налила и протянула Пьеру.
Он выпил. Опьяняющая волшебная жидкость влилась в него, охватила всю грудь и тонкими жгучими струйками побежала по всему телу. Он видел, как одна за другой запрокидывали кубки его жены, чуть слышно звеня серьгами и запястьями на руках. Сладкий туман неизъяснимых желаний наполнил всю комнату, а звуки пели и звенели, будто звучал этот чарующий и влекущий туман.
Сорвав пояса, замелькали перед ним прекрасные фигуры, изгибаясь в опьяняющем танце, в том сладостном танце, в каком Иродиада исторгла из уст Ирода обещанье на главу Иоканаана. Все отлетело от Пьера, и прошлое и будущее, только текущие огненные миги закружили его несказуемым очарованием.
Будто желанья и страсти всей его юности влились в его сердце, и жадно-безумными взглядами он следил за прекрасной Бириас, которая, как бабочка, кружась у огня дрожащей светильни, жгла его желанием своих обезумевших глаз, неотрывно вонзавшихся в сердце Лину Бакаба — Пьера.
— Бириас, Бириас, — страстно шептали его губы, и она одна была ему желанной, и ей одной он готов был отдать весь трепет своей жизни и все, что жило в груди его.
Но вот, вспыхнув и зазмеившись, угаснул светильник. Сладостно сомкнулся бархатный мрак, и бархат и нега разгоряченных тел заскользили вокруг Пьера. Восемь рук сжимали его в объятьях, и все тело его, волнуясь, дрожало от жгучих лобзаний.
— Бириас! — глухо, срываясь, воскликнул он, и сердце задохнулось в груди.
— Лину Бакаб, — услышал он трепетный шепот у своих уст, и его губы слились с устами Бириас…
V
Пересекши залив Сидра, мощные крылья «Титана» резали воздух над знойной Ливийской пустыней. Слева, внизу, зелеными пятнами замаячили оазисы, а дальше блистал, как нить жемчугов, царственный Нил. Бесконечные желтые пески и каменистые плато будто проваливались вниз позади несущегося аппарата, а впереди, из-за горизонта, вырастали непрерывно все новые и новые просторы бескрайней пустыни.
После небольшой остановки «Титан» мчался к Хартуму. Это было время третьей луны — саинир, двадцатый день, недалекий от рокового предела, который положен был Пьеру. В сущности говоря, эта остановка в Ливийской пустыне совсем не нужна была для воздушного корабля. Он мог безостановочно облететь вокруг всего земного шара, но у него был всего один пилот. Несмотря на некоторое упорство Фо-рестье, все же Корбо заставил его спуститься для отдыха. Форестье настаивал на том, что в Хартуме все равно нужно остановиться для справок о Пьере и что он отдохнет в Хартуме. Но Корбо не уступил.
«Титан» идеально спланировал, опустился на верхушку холма и стал на нем, как гигантский орел с развернутыми крыльями. Форестье, выпив стакан вина и закусив ветчиной, моментально заснул, как убитый. Корбо, выспавшийся во время ночного полета, вышел побродить по пустыне. Он с удовольствием просидел несколько часов невдалеке от «Титана», впервые испытывая ощущение полного одиночества. Конечно, он знал, что рядом — мощные крылья, которые в любой момент могут унести его куда угодно. Но все же он впервые почувствовал пустыню, как, вероятно, чувствует ее туарег или тибу, когда его одногорбый верблюд, пригибая шею к земле, мчится по узорным пескам.
Он любовался далеким миражем с фантастическими башнями и домами, с финиковыми пальмами, отражавшимися, словно в зеркале, в мнимом озере из сгущенного знойного воздуха. И теперь, когда аппарат плавно несся к Хартуму, Корбо еще чувствовал на плечах знойную ласку солнца, а душа его была еще полна безглагольностью пустыни.
Но вот слева выдвинулся ближе загиб Нила в том месте, где третий порог. Тонкими паутинками блеснули по ту сторону великой реки рельсы, и какая-то ничтожная гусеница ползла по ним, выбрасывая клубочки белого дыма. Это был железнодорожный путь к Хартуму, а там, дальше на юго-восток, почти за тысячу километров, будто чуть видные тучки, плыли в воздухе далекие вершины Абиссинских гор. Только с высоты полета «Титана» их можно было видеть отсюда. Но вот слева, прямо навстречу им, несется Нил, приближаясь и ширясь. Ясно видна огромная вилка, образующаяся от слияния Белого и Голубого Нила, и блещут залитые солнцем белые стены и мечети Хартума.
Сердце Корбо тревожно забилось. Здесь он узнает о Пьере, может быть, встретит его. Вдруг Форестье тревожно оглянулся и что-то крикнул Корбо, указывая вниз. Корбо взглянул. Две какие-то точки маячили на желтом песке. Корбо схватил зрительную трубу и увидел двух коней со всадниками, бешено мчавшихся к Хартуму.
— Это Пьер, — крикнул Корбо, — спускайся, Гастон!
Но аппарат уже давно делал круги. Форестье чутьем военного летчика схватил обстановку раньше Корбо. Теперь уже ясно было видно, что на конях европейцы — мужчина и женщина.
Аппарат, сделав эффектный вираж, медленно опустился перед изумленными всадниками.
После небольшого замешательства те подскакали к летчикам. В мужчине Корбо с радостью узнал французского представителя Жака Фрэми. Тот соскочил с лошади и представил мисс Нэсмайс, дочь английского представителя, свою невесту. Смелая англичанка хотела прокатиться по пустыне, и вот, в тридцати километрах от Хартума, эта неожиданная встреча.
Корбо расспросил о Пьере, но Фрэми ничего не мог сообщить ему нового, сказав только, что дал ему самых надежных хартумцев, во главе с Ибрагимом, которого знал и Кор-бо.
На все просьбы Фрэми и мисс Нэсмайс заглянуть в Хартум и провести с ними вечер, Корбо решительно отказался, прося извинить его, так как он спешит по следам Пьера, судьба которого никому не известна.
Простившись, Корбо и Форестье, сопровождаемые добрыми пожеланиями Жака Фрэми и мисс Нэсмайс, вылетели в Фашоду.
В этот же день длиннейшие телеграммы от местных корресподентов посыпались в Париж, Лондон и Берлин. Новая сенсация о «Титане» облетела весь мир. В 11 часов ночи этого же дня все улицы Парижа были наводнены экстренными выпусками крупных газет, и в то время, когда газетчики выкрикивали имена Корбо и Форестье, неустанный «Титан», глотая пространство, приближался к Фашо-де.