Они вышли на улицу, закрыли дверь и побежали обратно к пустырю.
— Нужно спрятать ее до тех пор, пока мы не сможем ей помочь…
— Помочь? — спросил Джим, задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы. — Мы не можем помочь даже себе!
— Я уверен, есть способ, он где-то рядом, просто мы не видим…
Они остановились.
Стук их собственных сердец перекрывался грохотом какого-то огромного сердца. Вопили медные трубы. Рычали тромбоны. Трубы ревели, как стадо встревоженных слонов.
— Карнавал! — задохнулся Джим. — А мы и не подумали! Он может прийти прямо в город\Парад! Или это похороны воздушного шара, которые мне приснились?
— Нет, это не похороны, и это только кажетсяпарадом, они ищут нас или мисс Фоли, может, они хотят поймать ее! Они маршируют себе по старой улочке — все прекрасно и превосходно — а сами в это время шпионят, бухая в барабаны и трубя в трубы. Джим, мы должны успеть раньше них…
Сорвавшись с места, они бросились по аллее, но вдруг остановились и спрятались в кустах.
В дальнем конце аллеи показался карнавальный оркестр, фургоны со зверями, клоуны, уроды — все это двигалось и грохотало между ними и пустырем, где стоял большой дуб.
Вероятно парад прошел мимо них за пять минут. А следом за ним ушли, казалось, дождь и облака.
Шествие с барабанами удалялось. Мальчики побежали по аллее, пересекли улицу и вышли к пустырю.
Девочки под деревом не было.
Они обошли вокруг дуба, посмотрели вверх, не решаясь позвать ее.
Потом, перепуганные насмерть, побежали прочь, чтобы где-нибудь спрятаться.
33
Зазвонил телефон.
Мистер Хэлоуэй поднял трубку.
— Папа, это Уилли, мы не можем пойти в полицейский участок, и домой прийти сегодня не можем, скажи маме и передай маме Джима.
— Уилли, где вы?
— Мы должны прятаться. Ониищут нас.
— Кто«они», ради Бога?
— Я не хочу вмешивать тебя в это, папа. Поверь мне, мы будем скрываться только один или два дня, пока они не уйдут. Если мы придем домой, они увяжутся за нами и навредят тебе или маме, или маме Джима. Я должен идти.
— Уилли, погоди!
— Ох, папа, — сказал Уилл, — пожелай мне удачи.
Щелк.
Мистер Хэлоуэй выглянул наружу, посмотрел на деревья, на дома, на улицы, прислушался к удаляющейся музыке.
— Уилли, — сказал он в мертвый телефон, — удачи тебе…
Он надел пальто и шляпу и вышел на улицу, залитую неестественно мокрым сиянием солнца.
34
В воскресенье, незадолго до полудня, когда колокольные звоны всех церквей сталкивались и лились с неба как дождь, перед табачным магазином стоял деревянный индеец чероки; на вырезанных из дерева перьях его головного убора блестели капли дождя, он не слышал колокольного звона — ни из католической, ни из баптистской церкви, не замечал приближавшихся, блестевших под солнцем цимбал, не слышал глухо бьющегося языческого сердца карнавального оркестра, нарастающих ударов барабана, пронзительного, как голос старой плакальщицы, визга органа-каллиопы; скользящий как тень поток существ, более диковинных, чем он сам, не привлек ястребино-жесткого пристального взгляда индейца. Но удары барабана вызвали из церквей и из-под навесов толпы охочих до происшествий мальчишек, и тихих, и непоседливых; а когда колокола остановили свой серебряный ливень, к толпе присоединились прихожане, уставшие от сидения на церковных скамьях, и карнавал зашаркал ногами как мамонт, зашагал как лев, сверкая трубами и размахивая флагами.
Тень от деревянного томагавка индейца легла на железную решетку, вделанную в тротуар перед сигарным магазином. По этой решетке со слабым металлическим звоном много лет подряд проходили горожане, роняя обертки от жевательной резинки, золотые бумажки от сигаретных пачек, горелые спички, окурки и даже медные пенни, которые навсегда исчезали внизу под решеткой.
Теперь вслед за парадом сотни ног пробегали, топали по решетке, а карнавал вышагивал рядом на ходулях, ревел как тигр и грохотал как вулкан.
В это время под решеткой дрожали от страха две тени.
Напоминавший сверху огромного причудливого павлина, шествующего по брусчатке и асфальту, карнавал широко открытыми глазами уродов обыскивал и обшаривал крыши домов, церковные шпили, читал вывески дантистов и оптиков, проверял дешевые и скучные магазинчики, тогда как от грохота барабанов стекла витрин дребезжали, словно стеклянные блюдца, и восковые манекены тряслись за ними, точно люди, дрожащие от страха. Разглядывая все вокруг множеством жадных, ярких и невероятно жестоких глаз, шествие двигалось вперед, выискивая что-то и не находя.
Потому что те, кого оно искало, скрывались в темноте.
Это были Джим и Уилл, спрятавшиеся под решеткой на тротуаре у табачного магазина.
Согнутые и съежившиеся, они сидели, прижавшись друг к другу, закинув головы, тревожно глядя вверх и напряженно, словно пылесосы, вдыхая уличную пыль. Там, над ними, мелькали на холодном ветру платья женщин, черные плащи мужчин закрывали небо. Грохот цимбал заставлял испуганных детей прижиматься к материнским коленям.
— Они здесь! — сдавленно сказал Джим. — Прямо перед табачным магазином! Что делать, Уилл? Бежим отсюда!
— Нет! — хрипло ответил Уилл, сжимая колено Джима. — Это место у всех на виду! Они никогда не додумаются искать тут! Заткнись!
Глухой удар-р-р-р…
Решетка звякнула, задетая ботинком, который был так изношен, что из каблука торчали гвозди.
— Папа! — почти крикнул Уилл.
Он вскочил было и тут же, кусая губы, опустился назад.
Джим увидел мужчину, ходившего поверху туда-сюда, приближавшегося совсем близко к решетке или отходившего фута на три.
Я мог бы просто протянуть руку… — подумал Джим.
Но папа, бледный и взволнованный, заспешил дальше.
Уилл почувствовал, как екнуло сердце и душа задрожала, словно холодный студень.
Вдруг — бах!
Друзья вздрогнули.
Комок жвачки шлепнулся на кучу старой бумаги около ноги Джима.
И тут же к решетке припал пятилетний малыш, который пытался разглядеть потерянное лакомство.
Достань! — подумал Уилл.
Мальчишка встал на колени и протянул руку между прутьями решетки.
Уходи! — подумал Уилл.
У него появилось сумасшедшее желание схватить жвачку и затолкать малышу в рот.
Барабан грохнул в последний раз, и все стихло.
Джим и Уилл переглянулись.
Парад остановился,подумали они одновременно.
Малыш по локоть засунул руку под решетку.
В это время наверху, на улице, мистер Дак, он же Разрисованный Человек, обернулся и посмотрел на приведенную им реку, текущую уродами, клетками со зверями, сияющими на солнце барабанами и медными трубами, похожими на свернувшихся питонов. Он кивнул.
Парад рассыпался на части.
Уроды поспешно разбежались, половина к одному тротуару, половина к другому; они смешались с толпой, шныряли мимо афиш, высматривая что-то своими быстрыми, острыми, жалящими, как змеи, глазами.
Тень, которую отбрасывал малыш, холодным ветром прошлась по щеке Уилла.
Парад кончился, подумал он, теперь начинается поиск. — Мама, смотри! — малыш показал вниз через решетку. — Там.
35
В «Ночном убежище», у Неда, за полквартала от табачного магазина, Чарльз Хэлоуэй, изнуренный бессонницей и раздумьями, уставший от ходьбы, допивал вторую чашку кофе и уже собирался оплатить счет, когда внезапно наступившая на улице тишина насторожила и встревожила его. Раньше, чем осознал, он почувствовал глухое беспокойство, когда участники парада смешались с толпой гуляющих горожан. Не зная почему, Чарльз Хэлоуэй спрятал деньги.
— Свари-ка еще, Нед.
Нед разливал кофе, когда дверь распахнулась, кто-то вошел, и, вывернув его правую руку, прижал к прилавку.
Чарльз Хэлоуэй изумленно уставился на руку, схватившую Неда.
Рука уставилась на него.
На обратной стороне каждого пальца был вытатуирован глаз.
— Мама, мама! Там внизу! Посмотри!
Малыш плакал, показывая на решетку.
Все больше теней скользило мимо, останавливалось.
И среди них — Скелет.
Высокий, как мертвое дерево зимой, он был весь похож на череп, весь был костями, этакое страшное чучело на ходулях, этот тощий Скелет, мистер Череп, который как на ксилофоне играл на своих костях над бумажным мусором и теплыми дрожащими мальчишками, спрятавшимися под решеткой.
Уходи! — думал Уилл, — Уходи же!
Но малыш упрямо тыкал пальцем, просунув руку сквозь решетку. Уходи.
Мистер Череп отошел.
Слава Богу, подумал Уилл, но тут же в испуге выдохнул: «Ох, нет!»
Потому что тут появился Карлик; он вразвалку шел по улице, на грязной рубахе позванивали колокольчики; он топтал свою жабью тень, его глаза были похожи на осколки коричневого мраморного шарика, они поблескивали и скрывали внутри что-то навсегда потерянное, мрачное, сгоревшее, сумасшедшее, они высматривали что-то, что нельзя найти, собственное потерянное «я», потерянных мальчиков, опять потерянное «я»; две части маленького раздавленного человека боролись между собой, заставляя вспыхивающие глаза вертеться туда-сюда, вокруг, вверх, вниз; одна половинка искала потерянное прошлое, другая — мелькающее перед глазами настоящее.
— Мама! — позвал малыш.
Карлик остановился и посмотрел на малыша, который был одного с ним роста. Их глаза встретились.
Уилл откинулся назад, пытаясь вжаться, вклеиться в бетонную стенку. Он почувствовал, что Джим сделал то же самое, но напряженно соображая, дрожа душой, которую старался упрятать в самую темень, подальше от маленькой драмы, разыгравшейся наверху.
— Иди сюда, Джуниор! — сказал женский голос.
Малыша потянули прочь.
Слишком поздно.
Потому что Карлик уже смотрел вниз.
В его глазах были потерянные где-то клочки и куски человека по имени Фури, который продавал громоотводы сколько-то дней, сколько-то лет тому назад в течение долгого, легкого, безопасного и чудесного времени, пока не родился его нынешний страх.
Ох, мистер Фури, подумал Уилл, что они сделали с вами. Бросили в мясорубку, смяли в стальном прессе, выдавили из вас вопли и слезы, заманили в складной ящик и так сжали, что ничего не осталось от вас, мистер Фури… ничего не осталось, но это…
Карлик. И в лице Карлика не осталось ничего человеческого, в нем теперь было больше механического, было что-то от машины, точно на самом деле это был фотоаппарат или кинокамера.
Хлопающие глаза, отражающие то, что надо, невидящие, открывающие пустую темноту позади зрачков. Щелк. Две линзы наводятся на резкость, экспонируют, и готова картинка — отпечаток решетки.
А получилось ли на фотографии то, что под решеткой?
Сфотографировал он только металлические прутья, подумал Уилл, или то, что под ними?
Целую вечность эта мятая-премятая глиняная кукла, носившая имя Карлик, сидела на корточках, затем поднялась. Его выпученные как шары глаза, его аппараты со вспышкой все еще фотографировали? В действительности Джим и Уилл совсем не были видны, только их тени, их цвет и размер отразились в глазах-камерах Карлика. Они остались на пленке в фотографическом архиве черепа. И только позже — когда? — фотография проявилась бы диким, крошечным, забывчивым, расшатанным и потерянным мозгом. То, что скрывалось под решеткой, стало бы тогда действительно видно. И что потом? Разоблачение! Месть! Уничтожение!