— Спасибо.
— По предварительной версии, ваш сын подвергся нападению хулиганов. Состояние стабильное, но…
— Я знаю. Черепно-мозговая травма, переломы обеих рук.
— Знаете? — неприятно моргая, заинтересовался капитан. — Откуда? Вы говорили с врачами?
— Нет. Я говорил с вашим сотрудником.
— Сотрудником?
— Ну да. Он позвонил мне первым. И встретил здесь, у входа.
— Он представился? Вы сможете его описать?
— Смогу, — гаденькое подозрение кольнуло в сердце. Вот так откровенничаешь с кем ни попадя, а потом выясняется, что продал родину и семью. — Рослый, в плаще. Судя по рукопожатию, очень силен физически. Глаза… Погодите! Он оставил мне визитку…
— Позвольте полюбопытствовать?
Старомодный оборот речи не вязался с внешностью капитана. Словно на гипсовом бедре «Девушки с веслом» вдруг обнаружилась авторская подпись: «François-Auguste-René Rodin».
— Вот…
Отобрав визитную карточку, хорек долго изучал ее. Золотарь смотрел капитану через плечо, благо тот был ниже на полголовы. «Чистильщиков Вадим Петрович. Отв. дир. АС „Авгикон“». Два телефона, факс. Е-мейл. Нам скрывать нечего, утверждала визитка. Мы — люди солидные. В директорах ходим. Звоните нам — мы на все руки мастера.
На все сломанные руки…
— Панин? — капитан извлек мобильник и набрал номер. — Это Заусенец. Слушай, Чистильщиков из ассенизаторов? Что? Ого… Да, тут так и написано: ответственный директор. А хрен его знает, за что он ответственный. За рафинированное дерьмо. Ладно, бывай.
Отключив связь, он внезапно улыбнулся:
— Не волнуйтесь вы так. Все в порядке. Этот ваш Чистильщик вне подозрений.
— Мой? — возмутился Золотарь. — Почему мой, когда он ваш?!
— Он не наш. Возьмите карточку. У меня к вам есть вопросы. Скажите, вашему сыну в последнее время никто не угрожал?
3
— Это ты во всем виноват.
— Перестань.
— Ты. Если бы у ребенка был нормальный отец!
— …то с улиц исчезли бы все подонки. И в темных «сквозняках» пели бы Окуджаву. Возьмемся за руки, друзья…
Бывшая заплакала. Оружие, против которого я был бессилен. В финале нашего совместного забега она часто обнажала этот меч. Казалось бы, мог привыкнуть. Семь лет после развода. Казалось бы, мог забыть. Ан нет, сразу чувствуешь себя виноватым.
Кто сына искалечил? — ты, Золотарь.
Вот такая логика.
Чтобы не брякнуть лишнего, я встал и отошел к окну. За спиной всхлипывали. В голливудовских фильмах больницы — райские кущи. Светлый коридор, деловитые медики, зеленые, приятные глазу халаты. И стеклянная дверь, сквозь которую видно кровать с пострадавшим. У нас иначе. Пахнет «столовским» борщом и хлоркой. У входа на этаж, за дряхлым столом, скучает жирная медсестра. Двери выкрашены белилами. Свинцовыми, как мерзость жизни.
Ничего не видно, никуда не пускают.
— Лучше бы он сам упал, — вздохнули за спиной. — Или авария.
— Почему?
— Его били, Саша. По голове. По рукам. Железным прутом.
— Откуда ты знаешь?
— Про прут? Я не знаю. Я закрою глаза и вижу… Когда авария, не так дико. Некого винить, разве что бога. А тут — живые люди. Незнакомые. Встретили, остановили, решили развлечься. Я даже не знаю, что сделаю, если увижу их…
Когда я услышал про бога, понял: бывшая на грани. Недавно она сделалась религиозна. Заезжий пастор — улыбка рекламного агента, хватка бульдога. Молитвенный дом, собрания, ячейки. Библия наизусть. Миссионерский пыл. Рвение неофита. Попытки вовлечь меня и Антошку. К счастью, я оказался ленив, а Антон — благоразумен.
Если она готова винить бога — дело швах.
— Где ты их увидишь?
— В милиции. Или на суде. Не знаю… Наверное, ничего не сделаю. Мне страшно, Саша.
— Ладно тебе… Не трави душу. Антошке этим не поможешь.
— Ты иди домой. К нему все равно не пустят.
— А ты? Пошли, я подвезу тебя на такси.
— Я еще посижу. Я клиентов отменила, день свободный.
Когда мы подали заявление, с нас смеялась вся округа. Редактор и маникюрша. Дельфин и русалка, как поется в известной песне, не пара. Три раза не пара. А у нас любовь. Страсть. Общность интересов — черт ее знает, откуда она взялась. Мы гуляли ночами. Я читал Самойлова:
— Поворожи, цыганка,
На картах погадай,
Ограбь меня до нитки,
Но молодость отдай.
Обобранный до нитки,
Неловкий, молодой,
Поеду я в пролетке
С лошадкою гнедой…
Бывшая, тогда еще будущая, смеялась. Она умела чудесно смеяться. Зачем тебе молодость, спрашивала она. Ты и так молодой. Зеленый, как огурчик. У нее был талант. Банальности оживали в ее речи.
Расписывались мы на третьем месяце. В марте родился Антошка.
— Скажи-ка мне, извозчик,
Куда меня везешь?
Ведь у меня в кармане
Один несчастный грош.
Извозчик мне ответит:
— Не можешь — не плати.
Ведь сам не знаешь, малый,
Куда тебя везти…
Пять лет счастье ехало с горки вниз. Мальчишка, подложивший картонку под тощий зад. Еще пять лет счастье тупо смотрелось в зеркало. Морщинки, красные глаза, первая седина. «Это я? — размышляло оно. — Счастье?» Мы не скандалили. Не повышали голос. Просто разучились радоваться друг другу.
Привычка не спасала.
Вот последний год — тот да, эпоха ссор. До сих пор стыдно перед Антошкой. Она плакала. Я кричал. Придуманные обиды, ерундовые поводы. И сразу — в крик. Во мне жила странная агрессия. В какой-то детской пьесе у главного злыдня в башке торчал серебряный гвоздь. Если злыдень регулярно не делал гадости, у него болела голова. У меня болела голова, если я не кричал на жену.
Разбежались мы до странного легко. Все — плач и крик — прекратилось с подачей заявления. Словно выключили энергию. И Антошка, десятилетний мудрец, принял ситуацию без демонстраций. «Знаешь, папа, — сказал он мне, — так лучше.» Парень унаследовал талант матери. Он говорил банальности, как истину. Новорожденную, свежую истину.
Возможно, так оно и было.
— Не молодой, не старый,
Не мертвый, не живой,
Обобранный до нитки,
Я побреду Москвой.
И вдруг — знакомый дворик,
Где сушится белье.
— Привет, мой друг Татьяна!
Пусти меня в жилье!
— Не пущу, Саша. Не надо.
— Это стихи.
— Я помню. На жилье не рассчитывай.
Захотелось наорать на нее, как в былые времена. Я с трудом сдержался. Черт дернул за язык! — последнюю строфу я произнес вслух. Бывшая восприняла это, как намек. «Не молодой, не старый…» Вместе со злобой на меня обрушилась реальность. Минуту назад между нами стояла стена. Я переживал, суетился, спешил, но не верил. «Кожан», хорек, качок с челюстью были персонажами книги. Я не писал эту книгу, даже не читал — я ее редактировал.
Неудачный оборот, тяжелая фраза…
Меня взяли за шкирку, уложили между страницами — и прихлопнули. Типографским прессом. Плоский, ломкий, как засушенный лист, я смотрел в окно на больничный сад. И боялся обернуться.
— Я отойду печальный —
Все вспомнил, все забыл.
— Тебя, мой друг Татьяна,
Так мало я любил!
Забыто — не забыто.
И больно. И светло.
И то, что будет после,
Уже произошло.
Дежурная медсестра с любопытством поглядывала на нас.
— Вот деньги, — я достал позорные триста баксов. — Больше нет. Возьми, вдруг понадобятся. Если что, я раздобуду еще.
Деньги бывшая взяла, не чинясь.
— Звони в любое время. Днем, ночью…
— Хорошо.
— Если дождешься врача, звони сразу.
— Да.
Диалог без смысла. Я такие вычеркивал. Или сокращал без жалости.
— Может, чайку? — вдруг спросила медсестра. — С коржиками?
4
Обратно он решил ехать на метро.
Минут семь пешком от неотложки до Деревянко, если не будет троллейбуса. Еще три остановки, и — здравствуй, «дорога под землю», как поет Гарик Сукачев. «Прекрати! — одернул он сам себя. — Накаркаешь! Какая еще „дорога под землю“? Антошка выкарабкается…»
Двусмысленный оборотец засел в голове. Поездом циркулировал по лабиринту извилин. «Осторожно, двери закрываются!» — и грохочущая темнота.
Троллейбусный круг пустовал. Оскальзываясь через два шага на третий, Золотарь двинулся прочь от больничного комплекса. За заборами текли звонкой капелью обледенелые ветки вишен и абрикосов. В сосульчатых «бородах» искрилось по-весеннему яркое солнце. Пускало в глаза стайки «зайчиков», желая растормошить хмурого прохожего. Человек в ответ лишь щурился с досадой и топал дальше.
Перекресток.
За светофором ждет троллейбус.
«Дорога под землю, в ступени и стены, — хриплый, бандитский голос Сукачева бесом сидел на плече. Хихикал, подначивая. — Дорога под землю, в норы железных кротов…»
— Попал! — молодецки заорал в ухо краснощекий крепыш. Он хотел крикнуть что-то еще, но поперхнулся и закашлялся. Золотарь шарахнулся от идиота, едва не угодив под колеса. Он уже нырял в нагретое телами, душное нутро троллейбуса, когда в спину долетело:
— Попал… кхы-кхы!.. ПАПАЛНЕНИЕ счета!
Впервые за сегодняшний день Золотарь улыбнулся. От тряски и духоты его развезло, как пьяного. Он едва не проехал свою остановку — вскинулся в последний момент, расталкивая народ, вывалился наружу…
«Дорога под землю, в норы зеленых змей, дорога под землю, в Ад!»
В метро он неожиданно успокоился. В переполненном вагоне «я» исчезло, теряя неповторимую индивидуальность. Боль? страх? ожидание? — все растворилось горсткой соли в бочке воды. Пассажир, человек без лица.
Один из.
Равнодушен, как Кей, сложивший из льдинок слово «вечность», он глядел на толчею курток, дубленок и шуб. Глаз вычленял из общей «пассажирности» тех, кто даже в людской каше закуклился в особый, личный кокон. Пышная дама уткнулась в карамельный «покет» Донцовой. Очкарик, вдавлен в угол соседом-амбалом, прикипел взглядом к дракону на обложке «Фэнтези-2009». Верзила в ветровке, легкой не по сезону, азартно терзал кнопки мобильника. Телефон в ответ разражался немелодичными трелями.
При известной доле воображения в них можно было распознать выстрелы. Пиф-паф, ой-ой-ой, привезли меня домой…
…застиранные простыни. Капельница. Кислородная маска. По экрану ползет зеленый червячок. Дергается из последних сил…
Он столько раз видел это в кино, что на миг поверил: да, я побывал в палате Антошки. Это его червячок. Его капельница. Призрак больницы, мелькнув в черном стекле дверей, сгинул без остатка. Дыхание сбилось, уши заложило пробками, как в самолете. Стоявший рядом старик повернул голову: кто это тут сопит? Он кивнул старику: все в порядке. Нервы. Извините.
И стал глазеть на девушку со смартфоном.
Мышка в скафандре, пришло на ум сравнение. Тонкий стилус бойко сновал по клавишам. Тык-тык, так-так. «В интернете сидит, — Золотарь старался думать о чем угодно, только не о сыне. — Молодцы провайдеры! Связь уже в метро действует…»
Стилус завис в воздухе — муха в киселе.
Миловидное лицо девушки сделалось мертвым. Злой шутник нажал тайный выключатель, погасив все краски. Где-то там, в сетевом трёпе, возник доброжелатель, не пожалевший для мышки «незлых тихих слов». Как говорят заядлые блоггеры: