Но упускать такую возможность было нельзя. Бессовестно было упускать такую возможность, недостойно.
Довольно поспешно отговорив заключительную часть дружеского разговора («Совсем мы оборзели, видеться перестали! Надо чаще встречаться! С кем еще и поговорить-то в этом мире! Ну, созвонимся…»), Бабцев понесся обратно, к станку. И по дороге все прикидывал: придержать материал до возвращения (то, что ему в ближайшие дни как раз на этот запуск и предстоит командировка, он Кармаданову не сказал) или пустить в дело сразу, торопя публикацию насколько возможно? И тот, и другой варианты имели свои преимущества, но имели и свои недостатки. В итоге Бабцев остановился на втором — отчасти, наверное, потому, что ему самому по-детски не терпелось ударить жареным фактом в рыхлый бок гниющего ВПК. Сейчас все же не социализм; душат прессу, душат, но полностью отработать назад не удается и не удастся нипочем — во всяком случае, без большой крови. А стало быть, отказать Бабцеву в доступе на космодром после такой публикации никто не сможет; наоборот, будут пылинки сдувать. В итоге перед ним все двери откроются. Ну, может, и не совсем все, но многие. Прямая выгода: явиться в качестве уже состоявшегося обвинителя. Чтобы они ему не просто рутинно пыль в глаза пускали, а просили прощения. Чувствовали себя нашкодившими и пойманными за руку молокососами, каялись. Принимали позы подчинения. Это азы психологии…
А пасынок был уже дома и, разумеется, сидел у то и дело гремящего лучевыми выстрелами компьютера. Звук был врублен на полную. Шестиканалка… От каждого залпа квартира ходила ходуном, чуть штукатурка не сыпалась. На дисплее вилась какая-то тропа среди зеленых холмов, вдали виднелся полуразрушенный замок. В такие минуты Бабцев не мог удержаться от унылой мысли: какие же сокровенные таинства природы, какие достижения человеческого гения и какой умопомрачительный полет высоких технологий задействованы тут — только для того, чтобы и от рождения-то не слишком умный рослый розовощекий балбес становился все глупее и глупее. Ребенок, время от времени вкрадчиво и вслепую касаясь клавиатуры, с донельзя озабоченным, мыслящим лицом неотрывно глядел в экран — будто судьба человечества зависела от того, направо он шагнет или налево.
— Привет, Вовка, — сказал Бабцев.
Ребенок даже не обернулся — только обернись, а вдруг плеватель яда выскочит, или кто там у него сейчас? Лишь негромко пробормотал:
— Привет, Валентин.
Вот так. Уж не «папа», разумеется, и даже не «дядя Валентин» — просто по имени. Будто они одноклассники, весь век списывают друг у друга и на одних девчат заглядываются. Сколько лет это Бабцева коробило — а что сделаешь?
— Чем занят?
— Драконов мочу, — сквозь зубы ответил Вовка.
— В сортире? — не удержался Бабцев.
Эта фраза как гнутый гвоздь застряла у него в душе. Сколько раз давал он себе зарок больше не трепать ее, и так уж затрепанную, и не марать об нее губы — но время от времени она по-жабьи выпрыгивала сама. Это была не фраза, а квинтэссенция эпохи. С первых же дней своего существования режим все сказал о себе сам.
Вовка ответил не сразу. Что-то там порулил сначала, холмы поползли за левую рамку экрана, замок скрылся.
— Где встречу, там и мочу.
— Послушай, Вовка, — сказал Бабцев. — Отвлекись на секунду, послушай.
Ребенок, будто делая великое одолжение, с демонстративной неохотой полуобернулся к нему и даже снял пальцы с клавы.
— Н-ню? — подбодрил он отчима.
Бабцев встал перед ним посвободней. Не хватало еще выглядеть как солдат перед маршалом, торчать навытяжку.
— Н-ню? — подбодрил он отчима.
Бабцев встал перед ним посвободней. Не хватало еще выглядеть как солдат перед маршалом, торчать навытяжку. Сесть? Поздно.
— Жизнь очень короткая, Володя, — проговорил он мягко, повествовательно и с нарочитой неторопливостью. — Сейчас ты об этом еще не задумываешься, но в ней не так уж много часов. Да-да, не дней даже, а именно часов. Можно посчитать.
— Не надо, — тут же предупредил пасынок.
— Не буду, не дрейфь. Но на прохождение каждой такой дурки у тебя уходит все свободное время трех, а то и четырех недель, так? За это время можно было бы прочитать десяток хороших книг. Я не говорю про всякую ученость, это на любителя, — но хотя бы художественных. Из них тоже много вытягиваешь — причем как бы невзначай, непроизвольно… Думаешь, откуда я впервые узнал, скажем, про реформы Эхнатона в Древнем Египте? Из фантастики про древних пришельцев! Если б не она — в жизни бы, может, не узнал, это же не мой круг интересов… И такого очень много. Потом ведь не наверстать, Вовка. Стукнет тебе сорок, и вдруг спохватишься: я же ничего не знаю! Монтесума кто такой? А чем отличается Нансен от Амундсена? А что за штука — астероиды? Нет, не помню. Помню, что сто сорок семь драконов замочил… А больше — ничего. Прошел всю игру? На месяц меньше жить осталось — вот и вся игра. Сейчас у тебя такая голова, что с лету все воспринимает, раскладывает по полочкам, запоминает с легкостью навсегда. А ты ее оставляешь пустой. Даешь съедать твою собственную единственную, неповторимую жизнь этой муре, от которой тебе на будущее совершенно ничего не останется, только дыры в мозгах. Я в последних классах школы читал, как сумасшедший… Дня не мог без книжки. И знаешь, весь кругозор, вся эрудиция — оттуда. Потом уже некогда, потом надо искать место в жизни, деньги зарабатывать — но каким я был бы сейчас неинтересным, серым дураком, если бы не нахватался тогда. Глотал все, от «Теории относительности для миллионов» Гарднера до «Крымской войны» Тарле, от Стивенсона и Стругацких до Цвейга и Манна…
— И много помогли тебе, сынку, твои ляхи? — басом спросил Вовка и захохотал. Выждал мгновение, но прежде, чем влет застреленный его репликой Бабцев опамятовал, примирительно улыбнулся отчиму: мол, не обижайся, я пошутил! — и повернулся к компьютеру.
Бабцев стиснул челюсти так, что захрустело где-то в глубине затылка, потом резко повернулся и пошел к себе в кабинет. И тут же сзади, упруго пнув его громом в спину и едва не заставив подпрыгнуть на месте, на сто децибел рванул бластер. Снося, вероятно, очередной сортир до основания.
Поговорили. Бабцев плотно закрыл за собой дверь. Ладно. Хорошо хоть не патриот… И на том спасибо.
Любить эту страну может только тот, кто любит, когда его, извините, дерут в зад. Коллективно. Повзводно. Если вдруг выяснялось, что рядом — патриот или хотя бы тот, кто себя так называет, Бабцев испытывал приступ необоримой гадливости, словно к нему вдруг сумело незаметно подобраться отвратительное огромное членистоногое. И вот зашевелило теперь склизкими от яда жвалами…
Все что угодно — только бы не патриот.
Бабцев открыл ноутбук. Надо работать. Надо бороться, только это придает жизни смысл. До вечеринки оставалось три часа. Надо успеть написать и отправить.
И присовокупить в сопроводительном тексте для редактора, что весьма существенно — поторопиться с публикацией. Тогда будет шанс, что успеет выскочить до отъезда, может, просто-таки с колес, завтра или послезавтра.
ГЛАВА 3. Радость Руси есть пити
Голова ощущалась как трехлитровая банка, до половины наполненная чем-то тяжелым и жидким.