Играет музыка – как шарманка…
– Какая мелодия?
– Что‑то из «Вильгельма Телля», из середины.
– Музыкальный фонтан. Знаю. Никуда не уходи, я буду через пятнадцать минут!
И Антону:
– Если не успею – плыви без меня. Ты все знаешь.
– Да.
Здесь, в верхней Женеве, у «Гейера» две машины. Мышастый фургон с надписью «Все для тебя, дорогая!» и желтый двухместный спортивный автомобильчик. И Штурмфогель, уже отъехав довольно далеко, соображает, что нужно было взять фургон, потому что агентов‑то двое и сам он третий…
Но оказалось, что ошибка была не ошибкой, а опережением. То есть действием правильным, но правота эта в момент свершения действия здравым смыслом отрицалась.
Интуиция…
Возле музыкального фонтана, что на площади Ля Гран, по‑турецки сидел слепой. В руках его была деревянная кукла. Он смотрел поверх голов редких в такую рань прохожих и что‑то беззвучно произносил белыми губами.
– Что вы искали, Зигфрид?
– Я не знаю. Это была операция отдела внутренней безопасности.
– Не знаете? У меня были другие представления о субординации в вашем отделе.
– Так и было, рейхсфюрер. Но я ввел режим «глухих переборок». И приказал даже мне не докладывать о частностях…
– С чем это связано?
– Есть подозрения на утечку информации из отдела.
– Достоверные?
– Не очень. Но есть.
– Куда утечка? К Мюллеру?
– К Мюллеру – это само собой. Боюсь, что дальше.
– Но через Мюллера?
– Собственно, именно это мы и пытаемся выяснить. Над этим работает один из лучших наших сотрудников, штурмбаннфюрер Штурмфогель. Думаю, через два‑три дня мы будем знать все.
– Вот что, Нойман… Предупредите этого вашего Штурм… сотрудника – сугубо секретно, – чтобы даже не пытался разобраться в том, что в тридцать седьмом – сороковом происходило в Дрездене. Понимаете меня?
– Вы хотите сказать…
– Да. Боюсь, что ваши расследования и эта чудовищная бомбардировка связаны самым прямым образом… Геббельс требует расстрелять всех пленных летчиков – сорок тысяч… Мне кажется, иногда этот сноб ведет себя, как глупый злой мальчишка с окраин… вы поняли меня, Нойман?
– Да, рейхсфюрер. Я могу идти?
– Идите. И вот что. Послезавтра я жду вас с кратким докладом по поводу этой… утечки.
– Прекрасно, – сказал Антон, заметно растягивая «е». Штурмфогель уже обратил внимание, что никого из «Гейера» нельзя было локализовать по акценту. Впервые он услышал какую‑то речевую особенность. Откуда он, наш Антон‑Хете? Из Риги?
Штурмфогель мысленно нарисовал себе на руке крестик: обращать внимание на те следы акцентов, которые у ребят пробиваются иногда сквозь языковую замуштрованность… Зачем? Зачем‑то.
Пригодится.
Он вернулся в небольшую затемненную комнату, где сидели Салим и Полхвоста – вернее, то, что от них осталось.
…Нет, там, в Ираклионе, Салим одно дело вроде бы сделал: за Ортвином, похоже, была слежка. Сам Ортвин пробежал наблюдаемую площадь очень быстро, без остановки, не проверившись. А на одном из следующих – и последних – рисунков, которые сделал Полхвоста, изображен высокий полнолицый мужчина в кожаной летчицкой куртке (на двух, мысленно поправил Салима Штурмфогель: вот он стоит и оглядывается с видом праздношатающегося, а вот обходит дом, в который вошел Ортвин…) – и сразу после этого Полхвоста заскулил, сказал, что больше не может, что тот, в ком он сидит там, внизу, бунтует и рвется, и уже все силы уходят только на то, чтобы удерживать его… Салим с трудом выволок Полхвоста из той ямы, которую этот ребенок для себя вырыл (жутковатое зрелище: яма в форме человеческой головы изнутри – с дырой на месте одного глаза; через этот глаз Полхвоста и смотрел наружу…); мальчишка был совсем обессиленный, и они направились было к порту, но тут им навстречу – наверху! – попался тот самый мордатый в летной куртке, которого Полхвоста только что видел внизу…
И вот тут‑то Салим ошибся. Переосторожничал. Надо было спокойно идти себе в порт, садиться на паром и плыть на материк. Но тот мордатый как‑то так посмотрел… будто узнал, или заподозрил, или что‑то еще. А рисунки – их же нужно было доставить во что бы то ни стало…
И Салим решил выбираться не морским путем, а через Лабиринт. Он подозвал извозчика, и они поехали в Кноссос.
Грек честно предупредил их, что в Лабиринте неспокойно и лучше туда не соваться, особенно с мальчиком. Но Салим хаживал через Лабиринт и в шторм. Он отмахнулся…
– Но мы же принесли рисунки, – сказал он почти беспомощно. – Мы принесли…
– Да, Салим. Вы принесли. Это очень важно. Очень. Ты молодец. И Полхвоста молодец. Вечером вас отвезут в Берлин, а там есть специалисты. Я слышал о подобных случаях. И людям сумели помочь. Вам тоже помогут.
Штурмфогель надеялся только, что голос его не выдает. Хорошо, что Салим не видит ничего… Полхвоста уже одеревенел окончательно, а теперь и рука Салима, приросшая к мальчишке, истончалась и приобретала цвет сухого топляка. Штурмфогель действительно слышал о подобных случаях… помочь уже нельзя было, даже отрубив Салиму руку – невидимые древесные волокна проросли все его тело насквозь. Хотелось верить, что он хотя бы не чувствует боли…
Швейцарцы располагали существенной информацией. В частности, по своим каналам им тоже стало известно о готовящемся покушении, но в несколько другой интерпретации: целями коммандос должны были стать не Гиммлер и Борман, а Гиммлер, Рузвельт и Сталин в своих верхних воплощениях; главное же, теперь стало известно (Юрген не подал виду, что слышит об этом впервые), что предполагается их личная встреча где‑то в лесу Броселианда – и об этом уже ведутся переговоры. С германской стороны делегацию возглавляет Рудольф фон Зеботтендорф.
Почему‑то именно это тревожило как‑то по‑особому. В присутствии старого дурня все планы начинали ломаться, все оборудование – портиться, предметы изменяли свойства, а люди могли вести себя нелепо и непредсказуемо: так, профессор Гербигер, который лупил фюрера палкой и прилюдно орал ему: «Заткнись, тупица!» – в присутствии Зеботтендорфа робко молчал и ходил на цыпочках…
Оформив полученную информацию в виде резюме донесений разных агентов, Юрген отправился к шефу.