Словно подслушав его мысли, Мавровик с шумом вдохнул и дёрнулся, пытаясь освободиться. Неффорд вздрогнул. По счастью, управляемый им аппарат игнорировал резкие автономные импульсы: иначе он рисковал вырвать из пациента внутривенную иглу. Каким я ему кажусь, подумал Неффорд: голова робота, утопленный в хроме коровий череп, всматривающийся в него через рубиновые линзы. Но глаза Мавровика оставались закрытыми; губы двигались, но речь была обращена к кому-то, кого здесь не было.
— Кто ты? — слабым голосом спросил пилот.
Его горло опухло от кровавых гранул.
— Лежите спокойно, — сказал Неффорд.
Голос врача с отменной чёткостью передавался пациенту через управляемого робота. По крайней мере, хоть в чём-то уход был поставлен должным образом. Неффорд добавил транквилизатор в капельницу с коктейлем медикаментов.
Но Мавровик не собирался успокаиваться.
— Посмотри на них! — выкрикнул пилот, и на его губах выступили капельки крови. — Посмотри на них!
— Успокойтесь, мистер Мавровик. Не разговаривайте. Берегите силы.
— Их так много!
Неффорд вздохнул и потуже затянул привязи. Должно быть, это агония. Неффорд впрыснул в пациента порцию опиатов.
— Говорят, все говорят хором…
Корбус Неффорд ни разу не находился у постели умирающего со времени обучения в Париже. Смерть — дело хосписов и простых медиков, но не успешных врачей Семьи. Неффорд и забыл, насколько ужасен может быть этот процесс. Он приподнял веко на левом глазу Мавровика, ожидая увидеть зрачок расширенным и неподвижным; но тот моментально сузился от света. В следующее мгновение Мавровик открыл правый глаз, и пилот посмотрел на Неффорда со внезапной и пугающей ясностью.
— Ты должен это понять, — прохрипел Мавровик, брызжа кровавой слюной. Словно мертвец говорит, подумал Неффорд. Или близко к тому. — Их тысячи. Сотни тысяч. Они говорят друг с другом. Говорят со мной!
Неффорд почувствовал, что его захватила простая серьёзность этого восклицания. Он сознавал, что кровяное давление пациента падает, что кровь истекает из ослабленных болезнью капилляров по всему телу. На лице Мавровика проступили синие и чёрные синяки, словно его избили палкой. Алые линии протянулись через белки глаз. Должно быть, в мозгу Мавровика тоже имеются кровоизлияния, подумал Неффорд: монолог вряд ли может быть разумным. Тем не менее, врач услышал свой вопрос:
— Тысячи чего, мистер Мавровик?
— Планет, — ответил тот, на этот раз мягко, словно разговаривая с собой.
Разумеется, Корбус Неффорд не верил в духов. Он был технической обслугой Семьи — учёным, своего рода. В духов или привидения верят только люди без положения, крестьяне. Неффорда пугали только Тресты, он своими глазами видел, какой вред они могут причинить.
Тем не менее, он вдруг понял, что взирает на умирающего с чувством, близким к ужасу перед сверхъестественным.
Мавровик рассмеялся. Ужасный звук; изо рта запузырилась розовая жидкость. Автоматические аспираторы осушили его ротовую полость и глотку. Руки пациента напряглись, словно он хотел сбросить привязи и дотянуться до Неффорда — управляемого Неффордом робота, — чтобы притянуть его к себе.
Жуткая мысль.
— Мы — их сироты! — заявил Мавровик.
То были его последние слова.
* * *
Раман тоже умерла, примерно в то же время, но спокойнее. Со смертью последних пациентов в палате карантина стало тише, хотя бешеная активность продолжилась: роботы отбирали образцы крови и тканей, упаковывали трупы. Время от времени в воздух взмывали облачка жидких стерилизаторов и газов.
Когда тело Мавровика было запаковано в мешок и увезено прочь, Неффорд позволил себе испустить долгий вздох. Он поставил управляемого робота на место и снял шлем.
Неффорд отожествлял себя с роботом настолько долго, что собственное тело показалось ему неуклюжим и чужим. Он весь покрылся потом; одежда промокла насквозь, и Неффорда отшатнулся от собственного запаха. Ему хотелось выпить много-много воды и принять горячий душ. По всему, он должен был быть голоден — пропустил завтрак, — но от мысли о еде мутило.
У закрытой переборки его встретил Кинсольвинг.
— Ты поговорил с Дегранпре? — спросил его Неффорд.
— Направил ему сообщение на планшет…
— Сообщение на планшет?
Событие вроде этого требовало личного общения. Неффорд бы сам это сделал, не возись он с Мавровиком.
— Управляющий Дегранпре уже знает об этой ситуации. Я попросил его о встрече. Но он уже распорядился расширить зону карантина, — сообщил ему Кинсольвинг таким извиняющимся тоном, словно ожидал, что его за это побьют.
— Расширить зону? Не понял.
— Зона карантина расширена до этой переборки. Весь модуль перекрыт наглухо, — пояснил Кинсольвинг и опустил голову. — Вплоть до дальнейших распоряжений никто отсюда не выйдет. Включая и нас с вами.
15
Сны были очень, очень плохими.
Дождь обрушивался на полиплексовое укрытие чередой барабанных дробей. Порывы ветра приводили в замешательство роботов поддержки, которые периодически будили Зою ложными сигналами тревоги, ошибочно принимая удары ветра за движение некоего призрачного хищника. Зоя то погружалась в неглубокий сон, то выходила из него.
Разумеется, она по-прежнему была одна. Такой же одинокой, как первая двоякодышащая рыба, которая выползла с мелководья на берег. И это нормально, должно быть нормально. Те мужчины и женщины, которые первыми добрались до дальних рифов Солнечной системы, чтобы оказаться в заточении внутри беспросветных ледяных пещер, — они тоже были одни.
Но у одиночества много аспектов.
Зоя знавала людей, которые мечтали об одиночестве — и тех, кто его страшился. На Земле нельзя по-настоящему остаться в одиночестве, там легко спроецировать весь спектр надежд и страхов на эту недостижимую пустоту, на вакуум, заполненный лишь тобою. Одиночество означает свободу, отсутствие всякого стыда, отпущение грехов — или просто потерю всех координат.
Фантазии.
Одиночество — это прислушиваться к дождю, барабанящему по тонкой мембране между нею и ядовитой природой, подумала Зоя. Одиночество подразумевает воспоминания, разбухающие, чтобы превратиться в кошмары.
В её снах она вновь была в Тегеране.
По словам врачей Трестов, эти воспоминания были надёжно спрятаны. Но то, что изменило Зою — чем бы это ни было, — похоже, одновременно и сорвало цепи, сдерживающие память. Стоило закрыть глаза, как перед нею вновь вставали ужасные картины.
* * *
Детский дом для сирот был склепом, сложенным из шлакоблоков. Он раскинулся на целые акры маслянистого гравия, со всех сторон окружённый смертоносными оградами из армированного стекла. Как и большинство благотворительных приютов, рассыпанных по Азии и Европе, детский дом был осколком чумного столетия. Когда-то в прошлом он вполне мог быть гуманитарным проектом, одним из великих социальных проектов первых Трестов, но к этому времени он стал едва ли чем-то большим, чем коллектором для государственных борделей. Позднее его управляющие сообразили, что могут повысить свои личные доходы, сдавая подопечных в аренду на публичном рынке или, как минимум, на той части рынка, которая слишком бедна или больна для того, чтобы получить доступ к лицензируемым постелям.
Недостатком было то, что обитатели Образовательного коллектива Западного Квадранта Тегерана — как во всеуслышание гласила надпись на воротах — не получали даже того минимума медицинского надзора, который требуется в самых непритязательных лицензируемых борделях. Аналогично и клиенты, главным образом работяги с местных заводов Трестов, опоясавших город, не проходили особого осмотра.
Зоя оказалась в приюте вместе с четырьмя генетически идентичными сёстрами: Франческой, По, Авитой и Лин. Их, голодных и сбитых с толку, доставили из приюта для малышей орбитальным транспортником. Сперва говорящая на фарси нянечка накормила их белковым супом и облачила в тёплые, хоть и некрасивые комбинезоны, терпеливо вынося просьбы малышек отправить их обратно. Но через день-два такого обращения их перевели в общежитие.
И начался кошмар.
Воспоминания, словно буря, вихрем врывались во сны Зои.
Использовали всех, и умерли все.
Франческа скончалась первой — от лихорадки, терзавшей её тело в течение пяти долгих февральских дней, пока она не повернула своё изнурённое тельце к стене из шлакоблока и просто перестала дышать.
Это неправильно, вспомнила Зоя свои детские мысли. Мы рождены, чтобы лететь к звёздам. Это неправильно.
По и Лин умерли вместе от заражения жестокой геморрагической лихорадкой, опустошившей общежития — персонал учреждения называл её «Браззавилль-3», чем она вполне могла быть. К собственному отчаянию, Зоя не чувствовала особого горя от смерти троих сестёр. Она испытывала эгоистичную благодарность от того, что из опасений заразиться посетителей борделя стало гораздо меньше. К несчастью, еды тоже стало меньше, что плохо. Поговаривали о карантине; на следующие шесть месяцев Западный Квадрант города практически обезлюдел.
Но со временем эпидемия схлынула. Зоя и Авита оказались в числе выживших.
Зоя сблизилась с единственной оставшейся сестрой, и на неё сильно повлияла почти случайная смерть Авиты от скудного питания и небрежного ухода. Она — моё отражение, думала Зоя, час за часом не отводя глаз от тела Авиты, пока команда медиков не явилась, чтобы его забрать. «Когда умру, буду выглядеть так же», — думала Зоя, считая это вопросом самое большее нескольких месяцев. Словно статуя из мягкой глины — бледной, освещённой солнцем и равнодушной ко всему.
Зое не хватало Авиты, Франчески, Лин и По. Другие обитатели приюта часто бывали с нею жестоки, а надсмотрщики в белых медицинских масках её просто презирали; Зоя начинала думать, что по правде смерть может быть и не столь ужасной — уж точно не хуже, чем и дальше жить в этих стенах день за днём.
Но потом в Тегеран прибыл Тео.
Что-то произошло, что-то политическое, в Высоких Семействах. Зоя помнила Авриона Теофилуса с детдома для малышей. Тогда он каждый месяц приходил, чтобы посмотреть на Зою и её четырёх сестёр. Он частенько гладил Зою по голове, пока нянечки клонили перед ним головы, а туповатые роботы несли ему чай и сахарные кексы, которыми он делился. В своей чёрной униформе он всегда выглядел блистательным. И теперь, в Тегеране, он выглядел всё так же блистательно, но казался темнее, более сердитым; он кричал на смотрителей приюта, которые ёжились и пытались убежать. Тео последними словами клял общежитие, ледяной душ, комнаты для «свиданий» с грубыми и грязными одеялами.
Он заключил Зою в объятия — осторожно, потому что она стала хрупкой. От его униформы, к которой Зоя прижалась щекой, тянуло свежестью, мылом и паровой глажкой.
Тео казался Зое своего рода принцем. Разумеется, никакой он был не принц: он был всего-навсего дальним родственником Семей, кузеном племянника кузена, по существу крупным функционером подразделения Трестов, «Устройства и Персонал». Его фамилия была Теофилус, а не Мэллок, Куонтрилл или Митсубиси. Но это не имело никакого значения. Он явился затем, чтобы забрать её. Слишком поздно для По, для Лин, для Авиты и Франчески. Но не слишком поздно для Зои.