И да — сыну докера многое позволено.
Я смотрю на газовый рожок над его головой, желтый отпечаток тает на сетчатке, впаянный в прозрачное стекло. Гений, звучит у меня в ушах. Он, несомненно, гений.
— Поэтому я выбираю… — Тушинский медлит. Актер идет по гостиной, зрители затихают.
Тушинский останавливается перед сидящим в первом ряду человеком в черном фраке. Шеи у человека нет, бабочка лежит прямо на мощной грудной клетке.
Барон Мильс, кажется.
Мильс смотрит на актера исподлобья, с прищуром. По слухам, этот колобок — прекрасный стрелок, президент Общества охотников. Не знаю. Я не большой любитель охоты. Хотя в любом случае Тушинский рискует — не пулю, так отповедь он точно заработает. Барон Мильс еще тот фрукт.
Пауза. Зрители затаили дыхание.
Тушинский делает лицом «увы» и под общий смех разводит руками:
— Некоторые мужчины слишком красивы для меня.
Шут.
Барон багровеет, пыжится — затем не выдерживает и начинает смеяться вместе с остальными. У него на глазах выступают слезы. Прекрасно. Они с Тушинским церемонно раскланиваются.
Но представление еще не закончено.
— И все же… кто это будет? — актер опять начинает кружить. Желтые отсветы на его лице. — Я выбираю…
В этот раз все серьезнее. Круг, еще круг. Напряжение растет. Словно Тушинский с усилием взводит невидимую пружину. Наконец его взгляд останавливается на Ядвиге. Он делает шаг. Пауза. Поднимает руку. Пауза. Холодный огонь в глазах, ровный гипнотический голос: — Я выбираю шлюху.
Молчание, подозрительно похожее на гробовое.
Скрип стула.
«Как вы смеете…» — начинает подниматься с места какой-то сообразительный энсин. Голоса. Возмущенный гул набирает обороты.
Ядвига встает.
Голоса обрезает, как ножом.
…Скандалист и насмешник, волокита и пьяница — выходя на сцену, Тушинский совершенно преображался. В этом было нечто мистическое. Больше тридцати лет прошло, а у меня до сих пор озноб по коже.
— Мы начинаем, господа, — актер впечатывает каблуки в паркет. Замирает, опустив руки.
Запускают граммофон. Скрип иглы, шипение пластинки. Раскручиваясь, как пули по нарезам, по латунному раструбу набирают скорость первые аккорды. Скрипка. Ч-черт. У меня замирает в груди от неожиданного: хорошо. Кажется, каждым движением смычок задевает мне сердце. Боль. Продолжает скользить, окрашенный кровью.
Так-так, так-так, так-та-да — вступает бандонеон.
Появляется Ядвига.
Черное платье с разрезом, белые перчатки до локтя.
Тушинский ждет. Кровь.
Обмен взглядами. И нужно ответить: может быть. Ядвига снимает перчатки — одну, другую. Мне больно от этой обжигающей наготы. Словно я вновь на мостике, стучат машины, ревут волны, черный дым закрывает небо… осень. На горизонте — низкие темно-серые силуэты. Фонтан, еще фонтан. «Дистанция шестнадцать с половиной!» — докладывают с дальномера. Отлично. Дистанция как раз для шестидюймовых…
Я поворачиваюсь, чтобы отдать приказ, — и ветер бросает мне в лицо раскаленную угольную пыль.
Под веками пылает багровым.
ШЛЮХА
Я смаргиваю и продолжаю смотреть.
…Когда все закончилось, я подошел к Тушинскому.
— Я бы хотел научиться этому… этому танцу.
С минуту, наверное, актер смотрел на меня в упор.
— Киты не летают, дорогой Козмо.
Мне хочется врезать ему от всей души. Чтобы зубы рассыпались по паркету. Я холодно киваю и ухожу.
А завтра я его пристрелю.
7. Страж границы
Пока я рассказываю, Нахтигер молчит, помешивая в чашке серебряной ложечкой. Лицо бесстрастное. Потом он аккуратно кладет ложечку на блюдце — звяк. Я невольно вздрагиваю.
— Вы знаете, что я могу посадить вас под арест, Козмо? Вызову караул, и будете сидеть в своей каюте — причем, что интересно, целый и невредимый.
…Дистанция шестнадцать с по…
— Вы этого не сделаете, — говорю я уверенно — хотя уверенности у меня как раз нет.
— Да? — Нахтигер поднимает брови. — И почему же?
— Потому что вы меня не любите, Зеф. — Капитана передергивает. — Очень просто. Допустим, вы посадите меня под замок — дуэли не будет, верно. Но! Вы спасете не только мою жизнь — с этим бы вы еще смирились, — но и мою честь, господин капитан первого ранга. А это, пожалуй, единственное, чего вам бы не хотелось… Я правильно рассуждаю?
Молчание. Тиканье часов — веское, как удары колокола.
Нахтигер вдруг начинает улыбаться.
— А вы все-таки поразительный наглец, Козмо. Неужели вы считаете, — он наклоняется ко мне, — что это сойдет вам с рук? Затеять поединок накануне Большой Бойни! Вы вообще в своем уме? Или, может быть, вы забыли, что по этому поводу думает господин Канцлер? А? Вам напомнить?
Не стоит.
— Большая Бойня, — цитирую я. — Это та же война.
— Именно! Так что возьмите себя в руки и перестаньте дуться, как обиженный гардемарин. Козмо, — он смотрит на меня в упор, — одумайтесь! Убьете Тушинского в следующий раз.
После Бойни? На которой будет столько крови, что хватит мне на год вперед?
Я вспоминаю огромные черные туши, лежащие в красной воде. Они повсюду, насколько хватает глаз. Жуткая тяжелая вонь крови и мертвечины. Штиль. Океан спокоен. Ежегодное жертвоприношение свершилось.
Сотни. Тысячи мертвых китов.
Большая Бойня — это больше, чем война.
— А теперь послушайте, что по этому поводу думаю я, господин капитан. Дуэль состоится при любой погоде. Даже если мне придется добираться до места дуэли вплавь и стрелять, стоя по пояс в воде.
Нахтигер свирепеет:
— А если вас убьют? Как я пойду в бой без командира второго плутонга? Вы об этом подумали, дуэлянт вы мой любезный?!
Конечно, подумал.
— Офицера вашего экипажа сочтут трусом. Вы этого хотите, господин капитан?
— Мараться об вашу честь? — Нахтигер поднимает брови. — Увольте.
И все же он пытается.
— Последний шанс, Козмо. Откажитесь от дуэли.
— Не могу. Честь флота, вы ведь понимаете.
Я не хочу, чтобы это прозвучало как издевка, но уже поздно. Именно так оно и прозвучало.
Нахтигер с силой вдавливает кнопку звонка. Лицо серое, над верхней губой выступили капли пота. Пауза. Взяв себя в руки, он говорит:
— А вы, оказывается, редкостный зануда, господин Дантон. Прошу вас оставить меня в покое. Не сочтите за грубость… Да, войдите!
В дверях каюты появляется лейтенант Веселовский, мой давний приятель. Невозмутимый, словно блефующий игрок в покере.
— Вахтенный офицер!
— Слушаю, господин капитан.
— Отправьте… — Нахтигер пытается найти слово, не находит, — этого на берег. Чтобы через пять минут духу его на моем корабле не было! Все, свободны.
— Премного благодарен, господин капитан, — говорю я и салютую.
…Затем было долгое плавание в темноте, скрип уключин, сонные громадины броненосцев, бортовые огни, световые размытые пятна на месте города. В Кетополисе все еще ночь. Едва слышные, искаженные, доносятся звуки ресторанного оркестрика, играющего танцевальные мелодии.
— С чего старик на тебя взъелся?
Я пожимаю плечами.
— Знаешь, Краузе пропал. — Веселовский достает сигарету. Чииих! Спичка озаряет лицо с тонкими усиками, летит за борт. Чих, гаснет. Дым вырывается из тонких ноздрей. Лейтенант взялся меня проводить, поэтому считает нужным развлекать. — То ли опять взялся за старое, то ли еще что… Приходили его искать с «Леди Кетоники». Говорят, третий день уже не появляется. Черт знает что, если откровенно… Жаль очень. Ты его не видел?
— Нет, — говорю я.
В отражении покачивается белесый шлюпочный борт.
— Он хороший товарищ.
— Прекрасный.
Шлюпка с тихим плеском разрезает гладь Новой гавани. Весла взлетают и опускаются. Норд-ост гонит мелкую рябь. Матросы дружно вдыхают сырой пар, нагибаются, с усилием тянут весла на себя, снова выдыхают… Раз, и-раз. Холодает. Фонарь на носу закутан в белесый подрагивающий свет. Я провожу ладонью по влажному дереву. Мне не хочется сейчас разговаривать, хотя Веселовский — приятный собеседник, а Краузе…
Просто не хочу.
Почему-то мне кажется, что этот полет над волнами — последний в моей жизни. Что бы ни случилось дальше, на «Игефельд» я больше не вернусь.
А Краузе мне действительно жаль. Великолепный человек, но что-то в нем сломалось.
Словно в отлаженном часовом механизме — падение, удар, ни царапины, а внутри какая-то пружина соскочила и — все. Часы больше не идут.
Наверное, я скоро умру?
Может быть, даже завтра.
8. Маяк Тенестра
Утро. Низкие серые облака тянутся над океаном.
Упрямый ветер пытается завернуть полы моей шинели. Гонит мелкие белые барашки и разбивает о берег. Зябко. Термометр утром показывал два градуса ниже нуля, барометр обещал, что будет дождь. Не знаю, о чем эти двое договорятся. Может быть, вызовут друг друга на дуэль?
Пар дыхания. Что-то я никак не могу согреться.
— Господа, — начинает распорядитель официальным тоном, — вам известны условия, вы их подписали и одобрили. Я напоминаю, что честь обязывает вас не делать никаких движений до моей команды «начинайте». Точно так же вы должны немедленно опустить пистолеты по команде «стой»…
Помедлив, он добавляет — уже от себя:
— Ну, с богом.
— Удачи, Козмо, — говорит Тушинский и улыбается. Это красивая улыбка. Мне хочется раскрошить ее рукояткой револьвера.
Я делаю шаг назад.
Внутри меня — холод. За все мои обиды должен заплатить Тушинский. Впрочем, почему бы и нет? Он действительно меня ударил, а при оскорблении действием кодекс допускает только один вариант…
Никаких извинений. Никаких рукопожатий. Давайте просто достанем оружие и убьем друг друга.
Смыть кровью — обиду, боль, ревность… зависть, в конце концов. Как его можно любить? Ну как?!
У меня в запасе три выстрела.
…Иногда полезно узнать, насколько ты можешь быть мерзок.
Рядом со мной стоит Ян По, мой вчерашний знакомец. Дальний родственник Эдгара Алана? И крикнул ворон: Невермор.
— Ч-что вы! Ч-что вы! — повторяет Ян как заведенный. Будет забавно, если мне достался единственный в Кетополисе секундант-истерик.
Старик-доктор, которого зачем-то притащили, смотрит на меня бессмысленным козьим взглядом. Пьян до изумления. Счастливчик.
— Вы готовы, господин лейтенант?
— Тридцать шагов, — говорю я автоматически. Голос совсем сел.
— Что?
— То есть да… я готов.
Стук мотора. Боковым зрением я вижу, как подъезжает мобиль. Поворачиваю голову. Из машины выходят трое. Синяя форма — двое в беретах и один в высокой фуражке на таллинский манер. Белеют парадные перчатки.
«Швабры» идут сюда. Так называют морпехов на флоте — их обязанность надраить до блеска верхнюю палубу, пока матросы еще спят. Интересно, что им здесь нужно? — думаю я и тут же забываю об этом. Потому что распорядитель протягивает мне револьвер. Рукоять ледяная.
— Три выстрела, господа.
Просто ледяная. Меня начинает бить дрожь. Кожа прилипла к металлу — и отрывать придется с мясом. С кровью. Чушь полная, Козмо Дантон. И еще — больше всего на свете я боюсь выронить сейчас оружие.