Скорее уж имеет право на существование более экзотическая гипотеза, которую предложил петербургский интеллектуал Сергей Пересогин. Согласно концепции, разрабатываемой под его руководством последние несколько лет, инфосфера (совокупность собственно информации и коммуникативных путей) достигла за истекшее десятилетие таких организационно-структурных высот, что в ней начали спонтанно образовываться самостоятельные «информационные сущности»: динамические сюжеты, обладающие свободой деятельностного бытия. Это, конечно, еще не разум: рефлективность, способность осознавать окружающий мир здесь пока на нуле, но аналогия с возникновением органической жизни на нашей планете вполне очевидна. «Петербургский Фукуяма», как его тут же назвал ряд местных газет, полагал, что в «день гнева» произошла мгновенная самосборка именно такого информационного «скрипта», который так же мгновенно распался, как только начал разваливаться поддерживающий его коммуникат. Не исключена, разумеется, возможность повторной эволюционной возгонки, и нам следовало бы заранее подготовиться к тому, что грядет.
Стоит упомянуть еще об одной точке зрения. В марте 2008 года, опять-таки в Петербурге, вышла исследовательская монография «Освобожденный Эдем». Особого внимания эта книга не привлекла: даже для интеллектуального авангарда она, вероятно, была слишком концептуальна. И, тем не менее, она содержала интересный прогноз. Автор «Эдема» считал, что наша цивилизация приближается к так называемому «пределу сложности»: избыточная структурность ее становится так велика, что дальнейшее функционирование в том же режиме оказывается невозможным. Впереди – «первичное упрощение», то есть спонтанный и необратимый обвал всех сверхсложных систем. Диагностировать его можно уже сегодня – и по динамике техногенных эксцессов, количество которых непрерывно растет, по удельным объемам «бюрократических джунглей», из-за которых любое социальное действие быстро заходит в тупик.
Причем автор подчеркивает один важный момент. Будучи перегруженной как структурно, так и функционально, всякая динамическая система, в том числе американская экономика, неизбежно оказывается в состоянии высокой неравновесности. Это, в свою очередь, означает, что крушение ее может вызвать любой толчок, незаметное дуновение, крохотная пылинка, упавшая на чашу весов. Автор приводит в пример кризис 1998 года, когда трудности в Таиланде (экономически, прямо скажем, не самая значительная страна) вызвали резонансные колебания всей мировой экономики, в частности российский дефолт, а также – «мистический кризис» 1987 года, для которого, по мнению ведущих экономистов, вообще не было никаких внятных причин.
Если же транспонировать этот концепт на события «дьявольского понедельника», то получается, что побудительная причина обвала не так уж важна: это мог быть и вирус, и скрипт, и хакерская атака, и что-то еще. Гораздо важнее другое: банковская система Америки находилась в таком неустойчивом состоянии, когда тотальный технологический шок был попросту неизбежен.
Любопытно, что аналогичной позиции, правда облекая ее в другие понятия, придерживался и Ватикан. Уже через три недели после «американской трагедии» вышла внеочередная энциклика папы Бенедикта XVI «Сумма тревог», где римский понтифик, кстати незадолго до этого объявивший католическую конфессию «союзницей всех наук», утверждал, что ориентация на сугубо технологическое развитие, на непрерывное быстрое обновление мира, к чему западная цивилизация стремилась последние четыреста лет, ныне продемонстрировало свою онтологическую ущербность. «Мы породили люциферианского монстра, – торжественно возвещал он. – Мы породили чудовище, которое грозит нас пожрать. Сейчас, вероятно, самое время задуматься об угрозах близкого будущего, время обратиться к тем принципам, которые составляют основу человеческого бытия. Мы, разумеется, не призываем просвещенное человечество остановить прогресс, но мы твердо убеждены, что отныне он должен быть ограничен рамками разума и морали».
Еще определенней высказался кардинал Наварро, считающийся одним из самых значительных представителей «новых католических интеллектуалов». Выступая перед студентами Болонского университета, он вдруг распрямился над кафедрой во внезапно образовавшейся тишине и, воздев к небу руки, воскликнул:
– Что если мы потревожили Бога? Что если впервые за две тысячи лет он обратил к нам свое разгневанное лицо? Что если это – последнее предупреждение и, не вняв ему, мы как поденки, живущие только день, обречем себя на вечную гибель?..
В общем, если попробовать подвести какой-то итог, то с определенностью можно сказать только одно: мы не знаем, что это было. Почему вспыхнула молния, ослепившая человечество, почему в мгновение ока была испепелена величайшая в современном мире страна?
Зато мы теперь знаем другое: вспыхнуло один раз – может вспыхнуть еще. Техногенный мир, который мы с таким трудом возвели, чрезвычайно хрупок. Он не защищает нас ни от пожаров грядущего, ни от экзистенциального холода небытия. Во всей нашей цивилизации есть что-то не то. Путь, который мы когда-то избрали, по-видимому, ведет в тупик.
Вот что мы знаем теперь.
Вот в чем состоит опыт наших потерь.
И это знание, это «моменто мори» висит над нами, как циклопическая лавина, готовая ринуться вниз в любое мгновение…
2
Конечно, легко рассуждать «после всего». Чрезвычайно удобно, взирая из будущего, чувствовать свое превосходство над современниками. Снисходительно удивляться, почему они не заметили самых элементарных вещей, почему, вопреки очевидному, предприняли эти действия, а не те?
Однако превосходство это, разумеется, мнимое.
Когда сумрачный дым катаклизмов выедает глаза, когда сыплется небосвод и потрясает слух черный рев урагана, очень трудно сохранить здравый рассудок. Перспективы искажены. То, что станет очевидным «потом», вовсе не является очевидным «сейчас». То, что в данный момент кажется правильным и необходимым, вовсе не обязательно будет впоследствии признано таковым.
Будущее ничуть не умнее прошлого.
Мы совершаем те же ошибки и платим за них той же непомерной ценой.
И тем не менее, рассуждая именно «после всего», можно сказать, что наибольшая трудность, стоявшая перед Соединенными Штатами, заключалась, по-видимому, в их представлении о самих себе.
Привыкнув за последние десятилетия быть сильнейшей в мире державой, экономическим исполином, чьей сокрушительной мощи противостоять не может никто, Америка и вообразить не могла, насколько опасна для нее нынешняя ситуация. Как выразился по сходному поводу один из американских политиков: «Америка не может погибнуть. Это слишком большая страна. Если погибнет Америка – погибнет весь мир».
Вот, что определяло подсознательную диспозицию Соединенных Штатов. Вот, что направляло их действия в те решающие часы. И президент, и правительство, и конгресс совершенно искренне полагали, что оснований для серьезной паники нет. Кризис, кстати, по их мнению, чисто технический, будет вскоре преодолен. Глобальная экономика имеет достаточные резервы. Весь мир, чтобы не быть ввергнутым в жуткий хаос, ринется сейчас на выручку США.
Именно в таком настроении, судя по всему, прибывает президент США на чрезвычайный саммит «двадцатки» в Лондоне. Держится он великолепно: по его виду никак не скажешь, что Америка неуклонно сползает в пропасть. Впрочем, сам он так пока еще не считает. Он намерен предложить главам правительств конкретный план, который, по его мнению, должен оздоровить ситуацию. План этот разработан Министерством финансов Соединенных Штатов, и если отвлечься от технического регламента, который еще требуется согласовать, содержит два ясных пункта.
Во-первых, крупнейшие банки Америки снова подключаются к глобальной сети и начинают функционировать, как и прежде, в непрерывном операционном режиме. Никаких вирусов, по мнению президента, в банковских сетях Америки нет, сбой был чисто функциональным, и последствия его уже фактически устранены. Заметим, что это нисколько не соответствовало действительности, но ведь что такое действительность как не сотканный из наших желаний правдоподобный фантом?
А во-вторых, президент США предлагает, чтобы сроком по крайней мере на ближайшие три месяца был введен фиксированный курс доллара в отношении основных мировых валют. Более того, чтобы этот стабильный курс был поддержан обязательствами присутствующих на саммите стран. Через три месяца, как он полагает, ситуация стабилизируется, и тогда можно будет вернуться к свободному плавающему обмену.
Все это президент излагает спокойным деловым тоном. Возможно, он и в самом деле не слишком волнуется: по его мнению, лидерам стран «двадцатки» ничего не остается, как принять американский вердикт. Можно, разумеется, его отклонить, но при нынешних обстоятельствах это будет просто самоубийством. К тому же, как он полагает, у Соединенных Штатов очень убедительный аргумент: все страны «двадцатки» имеют значительные запасы как собственно долларов, так и акций различных американских компаний.
На этом в известной мере строится их бюджет.
Не захотят же они потерять эти вещественные миллиарды.
Не склонятся же они к тому, чтобы обратить эти активы в бумажную пыль.
В общем, мир должен помочь Америке.
Другого выхода нет.
Однако «мир», как выясняется в ближайшие два часа, придерживается совершенно иной точки зрения. Президент не учитывает один существенный фактор, который уже много лет вызывает законное раздражение даже у ближайших союзников США. Это привилегированное положение доллара. Сразу же после Второй мировой войны американский доллар приобрел статус основной мировой валюты. Большая часть расчетов в мировой экономике совершалась только за доллары, и стабильность множества стран, хотели они того или нет, определялась наличием у них достаточных долларовых резервов. Это, конечно, предоставляло Соединенным Штатам колоссальные преимущества. Как писал с явной горечью известный французский интеллектуал, Мишель Дамю, занимавший одно время пост министра культуры: «Они всучивают нам как дикарям раскрашенную бумагу, а мы должны отдавать за нее товары, сырье, в конечном счете – национальный суверенитет». То есть, долларовая рента, которую Америка взимала со всего мира, мягко говоря, не вызывала восторга у тех, кто по необходимости был должен ее платить.
Конечно, в мировом сообществе не раз возникали попытки создать комплекс региональных валют, собственные финансовые инструменты, которые могли бы эту ситуацию немного смягчить. Однако, дальше бессодержательных разговоров дело не шло. Слишком велико было экономическое могущество США, слишком ревниво относились они к любым действиям, способным его хоть сколько-нибудь подорвать.
И вот великий момент, кажется, наступил. Благостные мечтания, зарницами вспыхивавшие на горизонте, начинают превращаться в реальность. Сразу же после речи американского президента берет слово недавно избранный президент Перу и извещает присутствующих, что на чрезвычайной встрече глав правительств стран Южной Америки, которая завершилась двенадцать часов назад, было принято решение о создании единого расчетного средства – сукре, поддерживаемого государственными резервами всех этих стран. Электронные трансакции в формате сукре начнутся уже через несколько дней, бумажный и монетный эквивалент новой валюты будет введен в оборот через две недели. Предполагается, что к концу года на континенте возникнет единое финансовое пространство и национальные валюты большинства стран Латинской Америки будут упразднены.