Однако, как ни парадоксально, засуха принесла им кратковременную выгоду.
Когда сухой период продолжался уже тридцать дней, группа свернула стоянку и направилась к самому большому в округе озеру — большому водоёму с непроточной водой, который сохранялся всё время, кроме самых свирепых засух. Здесь они встретили травоядных — слонов, быков, антилоп, буйволов и лошадей. Доведённые до безумия жаждой и голодом, животные толпились вокруг озера и толкались, пытаясь добраться до воды, а их большие ноги и копыта превратили берега озера в чашу из утрамбованной грязи, где ничего не могло расти. Но некоторые из них уже проигрывали борьбу за жизнь: старые, самые молодые, слабые — обладавшие наименьшими запасами, позволявшими пережить это суровое время.
Люди осторожно поселились рядом с другими падальщиками. Здесь были и другие группы людей, и даже люди других разновидностей — медлительные, с большими надбровными дугами, которых изредка можно было мельком увидеть вдалеке. Но озеро было большим — не нужны были ни контакты, ни конфликты.
Какое-то время жить было легко. Даже не было необходимости ходить на охоту; травоядные просто падали там, где стояли, и нужно было просто подойти и взять то, что было нужно. Конкуренция с другими плотоядными была не особенно интенсивной, всё для всех было в изобилии.
Людям даже не нужно было брать животное целиком: мяса, скажем, погибшего слона было больше, чем они могли съесть, прежде чем оно испортится. Поэтому они забирали только самые лакомые куски: хобот, вкуснейшие, богатые жиром подушки ступней, печень, сердце и костный мозг, оставляя остальное менее разборчивым падальщикам. Иногда они окружали животное, которое ещё не умерло, но было слишком слабым, чтобы сопротивляться. Если позволить ему жить, истощённое животное, пока оставалось в живых, было кладовой свежего мяса для тех, кто охотился на этих зверей.
Постепенно животные гибли, их мясо съедалось, кости — разбрасывались и растаптывались их выжившими сородичами, а илистая кайма, окружавшая усыхающее озеро, пестрела их поблёскивающими белыми осколками.
Но засуха не была катастрофой для людей. Пока ещё не была.
Конечно же, Мать переселилась к озеру вместе с людьми; независимо от того, какой замечательной внутренней тропой она теперь следовала, она по-прежнему должна была есть и оставаться в живых, и единственным способом, который позволял ей справляться с этими задачами, было оставаться частью группы.
Но для неё жизнь начала становиться чуть-чуть легче.
Вблизи этой илистой ямы ничего не могло расти, и по мере того, как продолжалась засуха, слоны и другие листоядные животные уничтожали деревья на всё большем расстоянии от озера, поэтому людям приходилось уходить всё дальше для сбора материала для костров, подстилок и шалашей.
Мать получила помощь по хозяйству. Глазастая, большеглазая впечатлительная девочка, на которую произвёл такое огромное впечатление взор Молчаливого, приносила Матери древесину, держа в худых руках охапки шершавого, высохшего хвороста. Мать принимала это без лишних слов. Позже она позволила Глазастой сидеть и смотреть, как она делала свои рисунки на поверхности земли. Через некоторое время Глазастая застенчиво присоединилась к ней.
Один из молодых людей приблизился к Глазастой. Это был мальчик с длинными пальцами, имевший странную привычку поедать насекомых. Этот мальчик, Гроза Муравьёв, насмехался над Матерью и пробовал отогнать от неё Глазастую. Но Глазастая устояла перед этим.
Потом Мать взяла длинный прямой ствол молодого деревца, воткнула его в землю и закрепила на его верхушке пустой череп Молчаливого. В следующий раз, когда Гроза Муравьёв пришёл досаждать Глазастой, он вышел прямо под пристальный взгляд пустых глазниц Молчаливого. Он удрал, хныкая.
После этого, когда череп смотрел вместо неё день и ночь, могущество и власть Матери явно возросли.
Вскоре древесину и пищу ей приносила не только Глазастая, но и несколько других женщин. И если она шла к краю воды, даже мужчины неохотно уступали ей дорогу и позволяли делать первый надрез на очередной жертве засухи.
Конечно, всё это было из-за Молчаливого. Её сын помогал ей в своей манере: незаметно и тихо, как делал всегда. В благодарность она складывала в основании шеста его любимые игрушки: кусочки пирита, изогнутый кусок древесины. Она даже стала откладывать для него еду — мясо слонёнка, хорошо приготовленное и пережёванное его матерью — так, как он любил его, будучи маленьким ребёнком. Каждое утро мясо исчезало.
Она совсем не была дурой. Она знала, что Молчаливый не был жив в каком-то простом физическом смысле. Но он не был мёртв . Он жил своей жизнью другим, более неуловимым и неосязаемым образом. Возможно, он был в животных, поедавших пищу, которое она готовила для него. Возможно, он был в подстилке, которая была такой мягкой, когда она спала. Возможно, он существовал в сердцах людей, которые давали ей пищу. В каком видеон был здесь — это не имело значения. Достаточно было того, что она теперь знала, что смерть была лишь состоянием, подобно рождению, росту волос на теле и увяданию во время старения. Бояться было нечего. Боль, которую она перенесла, исчезла. Лёжа на своей подстилке, в одиночестве и в темноте, она ощущала себя такой же близкой к Молчаливому, как когда он был младенцем и прижимался к её груди.
Она явно страдала шизофренией. Возможно, она больше не была нормальной. Этого нельзя было утверждать определённо: во всём мире было совсем немного людей, похожих на Мать, всего лишь несколько голов, озарённых таким же внутренним светом, и сделать корректное сравнение было просто невозможно.
Но, нормальная, или нет, сейчас она была счастливее, чем долгое время до этого момента. И даже в эту засуху она тучнела. С точки зрения простого выживания она оказалась успешнее, чем её соплеменники.
Её сумасшествие — если, конечно, это было сумасшествие — оказалось адаптивным признаком.
Однажды Глазастая придумала нечто новое.
Вдохновлённая статуэткой из слоновой кости, которую Мать пока хранила у себя, Глазастая начала наносить на кусок растянутой слоновьей кожи отметины иного рода. Вначале они были очень простыми — всего лишь каракули охрой и сажей на пыльной шкуре. Но Глазастая упорно работала, пробуя воспроизвести охрой тот образ, который был у неё в голове. Глядя на неё, Мать в чём-то узнала саму себя — то трудное время в прошлом, когда она стремилась выброситьиз головы её странное содержимое.
А потом она поняла, что пыталась сделать Глазастая.
На этом куске слоновьей шкуры Глазастая рисовала лошадь. Это был грубый, даже в чём-то детский рисунок: мало линий, неправильная анатомия. Но это была вовсе не абстрактная форма вроде параллельных линий и спиралей Матери. Это определённо была лошадь: там были изящная голова, изогнутая шея, очертания копыт под ними.
Для Матери это было ещё одной вспышкой озарения — моментом, когда протянулись новые связи, а мысли в голове вновь перестроились. Она с криком бросилась на землю, царапая по ней своими кусками охры и древесного угля. Испуганная Глазастая отскочила — она боялась, что сделала что-то не так. Но Мать просто схватила кусок шкуры и начала рисовать чёрточки и закорючки, как делала Глазастая.
Она ощущала первые предостерегающие вспышки, яркие, как само солнце, и болезненное покалывание в голове. Но она продолжала работать, несмотря на боль.
Вскоре Глазастая и Мать покрыли всё свободное место вокруг себя — камни, кости, кожу и даже сухую пыль — быстро сделанными рисунками скачущих газелей и высоких жирафов, слонов, лошадей, антилоп канн.
Увидев, что делали Глазастая и Мать, другие были сразу же очарованы этим и попробовали им подражать. Постепенно повсюду появились новые изображения, и вокруг маленькой общины запрыгали животные цвета охры и полетели копья из сажи. Казалось, в мире появился новый слой жизни, покров мысли, который изменял всё, чего касался.
Для Матери это означало могущество нового рода. Когда она признала, что формы, которые она видела в своей голове, совпадали с окружающим миром, то начала понимать, что онанаходилась в центре мировой сети причинно-следственных связей и контроля над ней — словно вселенная людей и животных, камней и неба представляла собой всего лишь карту, которая была частью её собственного воображения. И теперь, благодаря новому приёму, который придумала Глазастая, появился совершенно новый способ выразить эти связи и эту возможность контроля. Если взять образ лошади в свою голову, а потом перенести его, застывший, на камень или на кусок кожи, то получалось, будто она завладевала им навсегда — и неважно, что при этом животное продолжало беспрепятственно скакать по сухим равнинам.
Многие люди боялись новых образов и тех, кто их создавал. Сама Мать стала слишком сильной, чтобы ей можно было бросать вызов; мало кто выдержал бы пристальный взгляд пустых глазниц того черепа на шесте. Но Глазастая, её ближайшая помощница, была более лёгкой целью.
Однажды она пришла к Матери, плача. Она была потрёпанной и грязной, а сложные узоры, которые она нарисовала на своей коже, были смазаны и смыты. Языковые способности Глазастой оставались бедными, и Матери пришлось долго слушать её многословную болтовню, прежде чем она поняла, что произошло.
Это был Гроза Муравьёв, мальчик, который показывал интерес к Глазастой. Он снова преследовал её. Когда она не показала никакой страсти по отношению к нему, он попробовал принудить её вступить в связь силой. Но она всё равно сопротивлялась. Поэтому он унёс её к озеру, бросил в воду и измазал грязью, пытался уничтожить рисунки на её коже.
Глазастая смотрела на Мать, будто ожидая успокоительных объятий, словно она была обиженным ребёнком. Но Мать просто сидела перед нею с непроницаемым лицом.
Потом она пошла к своей подстилке и вернулась с тонким каменным скребком. Она заставила девочку положить голову к ней на колени — и Мать стала тыкать камнем в её щёку. Глазастая вскрикнула и отскочила, ничего не понимая; она коснулась щеки и в ужасе взглянула на кровь на своих пальцах. Но Мать уговорила её вернуться, снова уложила её и снова и снова колола ей в щёку, на сей раз чуть ниже первой раны. Глазастая немного сопротивлялась, но потом подчинилась. Постепенно боль охватывала её и она расслабилась.
Закончив работать шилом, Мать стёрла кровь и взяла кусочек охры, втирая крошащийся камень глубоко в нанесённые ею раны. Глазастая заскулила, когда солёное вещество стало щипать её раненую плоть.
Затем Мать взяла её за руку. «Идти, — сказала она. — Вода».
Она вела сопротивляющуюся и ничего не понимающую девочку к озеру среди малоподвижных травоядных зверей. Они с плеском шли по воде, увязая пальцами ног в грязи на дне озера, пока вода не стала доходить им до коленей. Они остановились, ожидая, пока не улеглась рябь, и илистая вода превратилась в неподвижное и гладкое зеркало перед ними.
Мать предложила Глазастой взглянуть на своё отражение.
Глазастая увидела, что от её глаза по щеке вилась яркая тёмно-красная спираль. Кровь по-прежнему сочилась с этой примитивной татуировки. Когда она плеснула воду на лицо, кровь смылась, но спираль осталась. Глазастая разинула рот от удивления и улыбнулась — хотя движения лица заставляли её и без того болезненные раны болеть ещё сильнее. Теперь она поняла, что сделала Мать.