— А Шахреза… — несмело произнес Сулем. — Ей хоть попить…
— Позже, дорогой, позже, — взяла наполненную им кружку Мелехар. — Насмотришься ты еще на свою невесту.
— Кстати… — достопочтенный Теймур откинулся на подушки. — Мы с вами, дорогой Дохар и обворожительная Лейла, должны обговорить один момент.
— Погодите! — вскочил Дохар. — Еще сладкое.
— Ф-фух, — выдохнул родитель Шахрезы и махнул толстой ладонью. — Неси.
Дыню и арбуз, принесенные чайханщиком, Бахмати подморозил, поднос еще не коснулся стола. Достопочтенный Теймур оценил и дыню, и арбуз, ухватив по три куска и того, и другого. К удивлению Бахмати, все это влезло в него без особых усилий. Да он бездонен, подумал ойгон. Бездна и тьма.
— Как в Порте, — сказала Мелехар, придержав в пальцах арбузную мякоть. — Тот самый вкус.
Дохар просиял.
— Я рад, что у меня получилось угодить отцу и матери невесты.
— Да, это стоило чересчур долгого ожидания, — кивнул, облизав пальцы, достопочтенный Теймур. — Теперь же мы должны поговорить о неком вознаграждении, о каляме.
— Я слушаю, — кивнул Дохар.
— Думаю, — помедлив, сказал достопочтенный Теймур и оглянулся на жену, — пятнадцать золотых дирхемов будет в самый раз.
Чайханщик побледнел.
— Пятнадцать?
— Вы посмотрите, посмотрите на Шахрезу, — затараторила Мелехар, тиская укрытую накидкой фигурку. — Золото, а не девушка. Работящая, не требовательная невеста, воспитанная в послушании и в уважении к старшим. Она будет прекрасной женой, замечательной матерью и умелой хозяйкой, предстать мне тотчас же перед Союном, если это не так. Где вы еще найдете такую? Нигде! Ни на западе, ни на востоке. Она росла у нас, как цветок, как роза среди сорняков. Пятнадцать дирхемов — это даже мало за нашу любимую, послушную доченьку.
— У нас только четырнадцать, — упавшим голосом сказал Дохар.
— Четырнадцать?
Достопочтенный Теймур задумался.
— Но у нас есть немного серебра, — с надеждой сказал чайханщик.
— Я пойду, — поднялся Бахмати.
Его словно и не заметили.
Ойгон отогнул ткань и вышел из чайханы в ночь, свернул к караван-сараю, к верблюдам и шатрам, уселся на перекладину загона. Мягкий, как бы сомневающийся голос достопочтенного Теймура был слышен и отсюда:
— Серебро? Что ж… И вот этот ковер, что у меня за спиной. Ох, разоряете вы меня. Дочь — персик, сливовая веточка.
Бахмати усмехнулся.
В чайхане зазвякали монеты, затем достопочтенный Теймур сказал, что все точно, а ковер нужно подвязать веревками, Мелехар увела дочь спать на новое место, вышел на улицу Сулем, печальный от того, что так и не увидел лицо невесты, но завтра, завтра… Что ж ты не кончаешься, дурацкая ночь?
Дальним краем в круге высокого света прошел толстяк Зафир. Сегодня вроде почти не стучал своей колотушкой.
На небе, глубоко-синем, мягком, бархатном, самоцветами сияли звезды. Наливающаяся полнотой луна была бледна и не здорова.
Бахмати дождался, пока Сулем вернется в дом, а родители Шахрезы отволокут ковер к воротам караван-сарая, и спрыгнул с навеса. За ними, невидимый, он проследовал сквозь весь караван-сарай, мимо тюков и людей, спящих одетыми и вповалку, мимо бодрствующего, моргнувшего на ойгоне стража — за вторые ворота, к хлеву.
Достопочтенные Теймур и Мелехар, оказывается, владели ослом и верблюдом. Где-то на задах, видимо, пряталась еще и повозка.
Совсем не густо для богатой семьи.
Пофыркивали, вздыхали многочисленные животные. Пока ковер крепили между верблюжьими горбами, Бахмати стоял в тени.
Затем вышел.
— Дочь — чья?
На круглых лицах проступил, но быстро стаял испуг.
— Наша! — выступила вперед Мелехар. — Наша кровиночка, умничка Шахреза.
— Спрашиваю еще раз…
Бахмати улыбнулся женщине плотоядной улыбкой. В уголках губ, разрывая рот, треснула кожа.
— Приемная, — выпалила Мелехар, наблюдая расширившимися глазами, как обмахивает клыки узкий синий язык. — Приемная, но как родная.
Бахмати щелкнул зубами.
— Хорошо, хорошо, — Теймур отодвинул жену и полез за пазуху. — Не родная, не приемная. Времена такие. Много детей без родни, без крова. Кагены Сойяндина год как прошлись по срединным землям. Разруха, пожары. А мы что? Мы берем девочек да в хорошие семьи пристраиваем. Все жалеючи, все за них болея.
— А еще за них платят.
— А знаете, сколько они жрут? — накинулась на ойгона Мелехар. — И рис им дай, и виноград дай, и одень, и обучи!
— А опоили чем?
— Мы не опаивали! — Мелехар, казалось, была готова ринуться в кулачный бой-куруш.
Достопочтенный Теймур поступил разумнее.
— Маковое молоко, — сказал он, извинительно морщась, — но просто, чтоб не боялась. Молодые девушки, они такие непредсказуемые.
Бахмати покивал.
— Она хоть знает, где оказалась и кто она теперь?
— Да! — выкрикнула Мелехар.
— Мы намекнули ей, — сказал ее муж. Он наконец достал из-за пазухи нужное. — Если вы возьмете часть платы и позволите нам уехать…
На ладони его сверкнули дирхемы.
— Всего четыре? — удивился Бахмати.
— Мы еще должны господину Зильбеку и одному купцу.
— Хорошо. Но…
Бахмати опустил дирхемы в мешочек на поясе. Достопочтенные родители отступили под его взглядом к верблюжьему боку.
— Я не хочу вас здесь больше видеть, — сказал ойгон, щурясь. — Утром вы уходите с караваном и никогда больше сюда не возвращаетесь.
— Да мы с превеликой радостью! — воскликнула Мелехар.
На том и расстались.
По пути к себе в хижину Бахмати думал, что мог бы убить и прикопать трупы фальшивых родителей в пустыне. Он был в своем праве. Его пытались обмануть. Людей, находящихся под его защитой, пытались обмануть. Какой ойгон это бы спустил?
Конечно, еще не поздно. Бахмати фыркнул. Ладно, пожалел. По-человечески пожалел. Вдруг действительно собирают и кормят детишек. Хотя, скорее, по фигурам Теймура и Мелехар — дети работают на их прокорм, чем наоборот. Но может поймут что-нибудь. Задумаются. А из четырех дирхемов получится лишняя дюжина слез.
Бахмати свернул на свою улицу и остановился.
О, Союн! — мысленно простонал он, обнаружив, что у его хижины топчется Зафир. Зачем наказываешь меня? Только что я совершил хорошее дело, и что?
Толстяк покачивался, засунув в нос палец. Лампа на жерди поплескивала светом на крыши и деревья. Пролезь что ли со двора?
Бахмати вздохнул и шагнул из темноты навстречу Зафиру.
— Зафир, извини, я очень устал. Мы завтра…
— Бахмати! — завопил страж, неуклюже двинувшись к нему. — Бахмати-хранитель! Бахмати, ты должен пойти со мной!
— Куда?
— Туда, — показал пальцем, вынутым из ноздри, толстяк. — Там человек!
— Кто?
— Человек! Он пришел из пустыни.
— Как же ты его увидел?
Бахмати поневоле ускорил шаг, увлекая за собой Зафира.
— Он сидел на вершине дюны потому что. Я подтащил его к стене.
Мимо двух пустых, полуразвалившихся хижин они вплотную подошли к пустыне. Низкая стена, сложенная из грубо отесанных камней на растворе яиц и кизяка, выполняла сущность, скорее, номинальную, граничную, чем действительно служила защитой Аль-Джибели от песка. На ближней дюне еще виднелись борозды, которые проделал Зафир, когда волок человека. Под светом луны они давали извилистые тени.
— Вот, — сказал Зафир.
Человек был без сознания. Дыхание хрипло вырывалось из него. Покрытые коркой губы болезненно кривились.
Бахмати присел.
Человек был обожжен солнцем. Худая грудь. Худые руки торчали из рукавов драного халата. Пятки походили на угли из костра — черные, с налетом серого пепла.
Из сердца человека далеко в пустыню тянулась нить, скрученная двойной косицей, крепкая, прочная нить-поводырь.
— Его нужно оставить в пустыне, — мертвым голосом сказал Бахмати.
— Шутишь? — улыбнулся Зафир. — Мы должны отнести его в твой дом. Или в дом лекаря.
— Нет.
— Ты не прав, Бахмати. Человека нельзя оставлять в пустыне, будь он хоть трижды плохой. Союн не забудет.
Свет от лампы плясал, то наползая на человека в беспамятстве, то отодвигаясь и выхватывая кусок стены с горкой наметенного песка.
«Кашанцог!» — пела нить-поводырь.
Незнакомец или бежал из Кабирры, или, что вернее, ходил под Старшим ойгоном в поиске других людей.
Через всю пустыню…
— Нет, — снова сказал Бахмати, — его надо отнести подальше.
А потом, подумал он, мертвый народец займется им.
Бахмати уже потянулся, чтобы схватить пришельца за ногу, но Зафир заслонил его собой. Лицо слабоумного толстяка приняло воинственное выражение.
— Нельзя, — сказал он и притопнул сандалией.
— Уйди, — оскалился Бахмати.
— Нельзя, — замотал головой Зафир.
Зазвякали многочисленные амулеты с оберегами. С лампы закапало масло. Бахмати тронул жемчужину.
— Зафир, ты пойми, его нельзя в Аль-Джибель.
— Можно, — насупился толстяк.
Пришедший из пустыни, застонав, повернулся набок и скрючился. Только бы не открыл глаза! Если через них взглянет Кашанцог…
— Отойди, Зафир, — попросил Бахмати.
Жемчужина разогрелась, хотя силы в ней оставалось не много.
— Не по людски это, Бахмати, — сказал толстяк. По мясистым щекам его потекли слезы. — Он же человек.
— А я ойгон!
Бахмати ударил легко, только чтобы опрокинуть. Зафир содрогнулся, но не отступил.
— Вы зачем…
— Уйди, прошу тебя!
Во второй раз Бахмати ударил сильнее.
Толстяк словно попал под залп песчаной бури. Халат развернул полы. Коричневое брюхо нависло над поясом и веревками. Лицо приняло на себя рой колких песчинок.
— Все равно!
Зафир отплевался и ладонями отер щеки.
— Ты понимаешь, что Аль-Джибель из-за этого человека в опасности? — простонал Бахмати. — Он приведет сюда смерть!
— А разве ты не защитишь нас, Бахмати?
— Как раз это я сейчас и делаю. Позволь мне…
— Нет!
— Упрямец!
Бахмати ударил в полную силу.
Зафира должно было, кувыркнув, перекинуть через стену в серый ночной песок пустыни, но он странным образом устоял. Халат распался на лоскуты, лампа сорвалась с жерди и потухла, шлепнувшись далеко за его спиной. Но сам страж только выставил ладонь и склонил к плечу голову. Не страшно слабоумному.
Жемчужина сделалась холодной.
Ничто человек против ойгона, а вот поди ж ты. А все потому, подумал Бахмати, что не боится в силу скудости ума. Да и я в последний момент сдержался. Свой же человек, хоть и глупый. Но так-то, конечно, удивительно. Выстоял.
— Ты знаешь, на что обрекаешь Аль-Джибель?
Зафир, помедлив, разожмурился. Песок посыпался со лба и с носа.
— Его к тебе надо, Бахмати.
— Ко мне… — Бахмати вздохнул. — Хорошо тебе, Зафир. Добро и зло сразу видишь. Взять человека — добро. Оставить — зло.
— Нельзя оставлять, — сказал Зафир и задрал голову на верхушку жерди. — Посмотри, лампу потерял.
— Новую привяжут. Ладно…
Бахмати подошел к лежащему человеку и под подозрительное сопение толстяка ухватил и оборвал невидимую нить.