Для иноземных туристов это будет аттракцион на "ура". И конечно, фирма построит удобную дорогу и гостиницу, а Ханелинину развалюху снесет, но Ханелина все равно хотела перед тем, как приглашать покупателей, "привести дом в порядок, чтобы все выглядело по-людски". Для этого она и зазвала сюда Залмана. Известно ведь, что в заброшенных постройках, особенно если до Гиблой зоны рукой подать, селятся всякие твари, и хорошо еще, если сотворены они Господом Богом или природой, а не всеобщим врагом Мерсмоном.
Залман выгнал из домика с полтора десятка перекидников, пару хрещаток, пятнистого серо-желтого ящера (величиной с небольшую собаку, с надменным и разочарованным взглядом опального короля), выводок мохнатых многоножек, одного медузника и колонию нетопырей. Все это убежало, уползло, уковыляло, улетело искать приюта в соседних домишках. Потом Залман собрал в мешок ядовитых слизней и похожих на упругие кожистые подушечки снаксов, плюющихся жгучими каплями. Теперь здесь можно по крайней мере переночевать.
Домик состоял из трех комнат и веранды с разбитыми стеклянными сотами вместо наружной стены, сбоку пристройка с кухней. Вещей немного — безнадежно испорченное старье. Ханелина и ее сестра Руфина (такая же сухопарая и чуть более нервная) занялись приготовлением ужина. Ругве, муж Руфины, с нелюдимым видом бродил по дому и дергал плоскогубцами ржавые гвозди: тоже добро, можно в утиль за деньги сдать. Их сын, длинный нескладный юноша (один из тех, кого Залману предлагали в переписчики для Сандры), маялся в окрестностях — бесцельно ломился сквозь засохший хрупкий кустарник, сшибал прутиком головки чертополоха, пинал какой-то хлам, игнорируя окрики Ханелины и Руфины.
Засунув руки в карманы истрепанной джинсовой куртки, Залман смотрел то на летательные аппараты, резвящиеся над Пирогом, то на далекую панораму Танхалы, то на запретное болото за бетонными стенами. Его снедало беспокойство, и хотелось поскорей отсюда уехать, но он не знал, как объяснить это Ханелине и ее родственникам. С юга вместе с ветром наползало серое облачное стадо, это ускорило наступление сумерек.
Из пристройки доносились громкие голоса Ханелины и Руфины. Они рассуждали о том, что надо жить, как люди, и чтобы все было, как у людей, чтобы никто не мог сказать, что у тебя что-то не по-людски. Слушая их, Залман ощутил тревожный холодок: "Кто же они такие на самом деле, если хотят быть похожими на людей?.." Впрочем, эта мысль забылась, когда позвали ужинать.
Устроились за шатким кухонным столом, застланным газетами. Консервы, холодные пироги, чай (воду привезли с собой), блюдо из мелко нарезанных овощей и кубиков колбасы, залитых острым соусом — это его готовили так долго. За едой Ругве воспитывал сына, указывая вилкой на Залмана: человек сделал полезное для всех дело — человек имеет право на хороший аппетит, и его присутствие за столом можно только приветствовать, а ты ешь в долг, потому что весь день лодырничал, ты пока еще ничего не заслужил.
Когда он замолчал, чтобы откусить пирога, сын, тоже покосившись на Залмана, пробубнил: "Если б со мной спали такие же бабы, как у некоторых…" — и заработал тяжелую оплеуху. Руфина опасливо пробормотала что-то насчет статьи за оскорбление верховной государственной власти, а Ханелина суетливо, с удвоенным радушием, начала потчевать Залмана чаем и своей стряпней.
После ужина он немного посмотрел на окутанную сумерками панораму (на береговой стене включили мощные прожектора, на Пироге мерцали огоньки, все остальное растворялось в серо-синей мгле) и устроился в гамаке на веранде. Здесь вовсю гуляли сквозняки, а с кухни, где зажгли старую масляную лампу, доносилось звяканье посуды и голос Ханелины.
Та говорила, что завтра надо будет подмести в доме, еще раз посмотреть, не осталось ли какого добра — и в путь, чтобы к вечеру вернуться домой. Потом стала рассказывать Руфине о ком-то из своих знакомых: он, конечно, псих, но тихий, добрый, люди о нем дурного не говорят, и безотказный — о чем ни попросишь, все сделает и денег не возьмет, если бы вызывать сюда Санитарную службу, ой-ой-ой сколько пришлось бы выложить, а он то же самое сделал даром, вот и посчитай, как хорошо сэкономили! Руфина что-то отвечала, их голоса убаюкивающее журчали.
Залману снилась комната: четыре стены, пол, потолок, все это условное, из сгустившегося тумана. Он понимал, что видит сон, и не удивлялся. Возле окна появился человек со скрещенными на груди руками. Волосы его казались то темными, то более светлыми, и это еще можно было списать на игру лунного сияния, но лицо тоже непрерывно менялось. То оно было завораживающе красивым, то, через секунду, его черты теряли твердость, становились неправильными и невыразительными. Залман некоторое время наблюдал за этими метаморфозами и наконец не выдержал:
— Выбери что-нибудь одно — или то, или другое.
Жидкие тусклые волосы рассыпались по плечам. Мелкие остренькие черты Лидии Никес.
— Наверное, это суетность, но мне жаль той внешности, которая была у меня в прошлый раз.
— Брось. Это не главное.
— Да, но все равно жаль. Кстати, Сандра стала взрослой.
— И давненько уже! — подтвердил Залман.
— Мне показалось, что при нашей встрече она меня подсознательно узнала. Как ты думаешь, это возможно?
— Не знаю. Я-то узнал тебя сразу, когда увидел около вокзала в Танхале. После того… как это случилось, прошло двести с лишним лет, где тебя столько времени носило?
— Нигде не носило. Все там же. Он меня не отпускал. Мои останки сожгли на погребальном костре, символическую горстку пепла похоронили, но его тоска, его мысли обо мне — все это меня держало, неволя еще хуже, чем при жизни. Восемнадцать лет назад мне удалось вырваться, в один из тех моментов, когда ему было не до меня. Берта Никес как раз рожала, прямо в супермаркете, в подсобке, и я туда влетела, как в отходящий от остановки автобус. Выбирать было некогда. Наверное, это правда, что он никого кроме меня не любил. На первый взгляд, романтично, а на второй — неправильно, получается что-то вроде помешательства на одном человеке.
— Ага, это верно. У нас мало времени, давай оставим в покое представителей мирового зла. Ты сможешь найти то, что спрятал… спрятала?
— Вряд ли… — на призрачном лице Лидии проступило выражение досады. — Их там целые россыпи. Если бы можно было найти, давно бы уже нашли без нас.
— Эта штука не светится, хотя бы чуть-чуть? — спросил Залман со слабой надеждой.
— Нет. Светиться начинает, только если пошла реакция.
— Должен же быть какой-то способ его отличить!
— Это будет третья проблема, — голос Лидии звучал задумчиво, как в те времена, когда она была другим человеком и выглядела по-другому. — Во-первых, сначала нужно туда попасть, во-вторых — сам знаешь…
— Знаю, — Залман помрачнел. — Как только я открою глаза, я сразу перестану что-либо соображать. Это тянется уже много лет, и, похоже, нет никакого лекарства, кроме смерти, но умирать пока не хочется. Главное, я до сих пор не понял, что это такое и когда оно меня накрыло. Если бы я мог освободиться…
Он не успел договорить, ткань сновидения с треском разорвалась.
Лежа в покачивающемся гамаке на темной веранде, Залман ошеломленно сознавал, что во сне опять о чем-то беседовал с Лидией Никес. Эхо собственных фраз еще звучало у него в голове — лишенный смысла набор слов (хотя во сне сказанное имело какой-то вполне определенный смысл, исчезнувший в момент пробуждения), и слова эти распадались на звуки, рассеивались в холодном ночном пространстве. Несколько секунд — и ничего не осталось.
Он не сам проснулся, что-то его разбудило. Наверное, облачное стадо уползло дальше на север, потому что разбитая стена, застекленная толстыми рифлеными шестигранниками, слабо поблескивала, облитая лунным светом. В дырах и трещинах свистел ветер, расшатанный домишко скрипел, под полом кто-то возился, за перегородкой храпели. Это все близкие звуки, неопасные.
Долгий далекий визг, замирающий на нестерпимо высокой ноте. Так визжат не от страха. Так визжат те, кто вселяет страх.
Залман выбрался из гамака. Хотя было холодно, его тело покрылось липким потом. Он подумал об оружии. У него нет оружия. Зато во дворе стоит машина. "Если не можешь дать им отпор — убегай. Только не теряй головы и не позволяй страху пригвоздить тебя к месту". Кто это говорил? Какой-то старый человек, очень большой, с охотничьим ножом на поясе, Залман смотрел на него снизу вверх. Картинка мелькнула и пропала.
Торопливо зашнуровав ботинки, он отворил висевшую на одной петле дверь в соседнее помещение. Спертый воздух, громкое дыхание спящих, храп. В темноте кажется, что стоишь на пороге необъятной залы.
— Вставайте! Надо уезжать отсюда, надо ехать сейчас!
Спящие застонали, завозились, потом кто-то включил фонарик, и зала мгновенно съежилась до размеров комнатушки, где еле-еле помещались четыре подвешенных в ряд гамака и бесформенный шкаф, источенный древоедами до такой степени, что он больше походил на чудовищно разросшийся древесный гриб, чем на предмет мебели.
— Вставайте! — повторил Залман.
— Чего? — сипло спросил Ругве. — Чего посреди ночи? Охренел?
Вдали взвыла сирена.
— Это у береговой охраны, — обеими руками держа у подбородка одеяло, нервно заметила Руфина.
— Там визжали, — объяснил Залман. — Плохо, когда так визжат. Вот, слышите?
На этот раз — целый хор, переплетающийся с низким воем сирены.
— Это боевой визг кесу! — авторитетно заявил отпрыск Ругве и Руфины, гордый тем, что оказался сообразительнее взрослых. — Нам в школе включали запись прослушать.
Почему они, все четверо, до сих пор сидят в гамаках, вместо того чтобы бежать к машине?
— Идемте!
— Ночью тут все равно не проедешь, — буркнул Ругве. — Береговая стычка. Там две бетонных стены с орудиями. Зря мы налоги платим, чтобы нас охраняли?
— Визжали не за стенами. Ближе.
— Почем ты взял? У тебя, что ли, измерительный прибор под черепушкой?
Залман растерялся, не зная, как передать свои ощущения, и тут загрохотал армейский набат, перекрывая все остальные звуки. Это означало: "Спасайся, кто может!", а почему — Залман, как назло, не мог припомнить.
— Прорыв! — побелев, ахнула Руфира. — Спаси нас, Господи!
Наконец-то они засуетились и полезли из гамаков.
— Две стены понастроили, а получается сплошная срань! — цедил Ругве, нашаривая что-то в потемках на полу. — Где мои штаны?!
— Па, главное — пистолет! — крикнул его сын, приплясывая от нетерпения. — Ты же ополченец запаса, где твой пистолет?
Выражение лица у него было испуганное, возбужденное и восторженное.
Ханелина с Руфиной охали и натыкались друг на друга, пытаясь собрать какие-то пожитки.
Залман выскочил во двор и завел машину. Фары включать не стал, чтобы снизу не заметили раньше времени, что на горе кто-то есть.
На стенах по-прежнему сияли прожектора, в их свете метались маленькие фигурки. Болото напоминало кипящую кашу, охваченную мертвенно-голубым мерцанием. Временами оно вскипало особенно яростно, и тогда из него что-то выплескивалось — на одном и том же участке, там как будто плети гигантского ползучего растения перехлестнулись через стену, а потом через вторую стену, и эти побеги шевелились, тянулись, хватали людей, которые, подбегая, что-то бросали и тут же отскакивали назад. Зрение у Залмана было достаточно острым, а полная луна и разгулявшееся люминесцирующее болото позволяли рассмотреть, что происходит. О прорывах из Гиблой зоны регулярно писали в газетах и говорили. Вот, значит, как это выглядит…