И Расколотая Гора понял: если он сейчас не раскачает местных скупердяев, то ему в ближайшие дни придется довольствоваться черствой лепешкой и бобовым сыром, а о нежных маньтоу с начинкой из куриного мяса и овощей он будет вспоминать исключительно в снах.
Просыпаясь от бурчания в желудке.
– Ну что ж, придется мне показать вам всю глубину постижения мною Безначального Дао и, как говорится, смешать в одном чайнике Небо и Землю! Ведом ли кому-нибудь из вас величайший трюк с золотым котлом и головой юноши?
Зеваки, собравшиеся поначалу расходиться, неуверенно затоптались на месте, а кое-кто даже швырнул в плошку чародея несколько мелких монет.
– Мало кто может похвастаться, что видел это деяние, достойное небожителей; и уж почти никто не может гордо заявить: я способен сотворить его! Потому что нужен для этого золотой котел и желтый дракон, бобовое зернышко и кипящая вода, а также отрубленная голова отрока, не достигшего полной мужской зрелости! Но не пугайтесь, почтенные, и не спешите звать Быстроруких, стражников ямыня: по истечении колдовства отрок сей встанет живехонек-здоровехонек, и вся дальнейшая жизнь его будет проходить под знаком Старца Шоусина, Звезды Долголетия! Итак?
Золотого котла не нашлось даже в близлежащей харчевне – что крайне возмутило требовательного чародея, – и пришлось удовольствоваться котлом обыкновенным, изрядно закопченным, на который спешно наклеили пять полосок золоченой фольги, благо последней было навалом и стоила она сущие пустяки. Желтого дракона, олицетворявшего ни много ни мало самого Сына Неба, также не обнаружилось – как это ни странно, император пребывал себе в Бэйцзине, а не спешил в Нинго любоваться проделками Расколотой Горы. Оплошавшего Сына Неба на скорую руку заменили каким-то «ветротекучим» господином, сказавшимся служащим областной управы; ну а воды, дров для костра и бобовых зернышек было предостаточно.
Когда содержимое котла закипело, чародей прекратил свои немелодичные заклинания, извлек откуда-то из-за пазухи огромный меч да-дао, неизвестно как там поместившийся, воинственно взмахнул им и воскликнул:
– Ох, будет пиршество для лезвия-дружка; ох, и покатится чья-то голова на землю, а там и в крутой кипяточек! Будет плясать головушка по бурлящему озерцу, будет песни петь и рассказывать поучительные истории былых времен – подмигнет глазом, ухмыльнется алым ртом, блеснет белоснежными зубками! Кто увидит-услышит, в течение пяти жизней не забудет! А подайте-ка мне сюда отрока непорочного!
Увы, отрока не подали.
А те несколько юнцов-зевак, что худо-бедно могли сойти за отроков непорочных, отговорились тайными пороками и отступили в задние ряды.
И то сказать: голова своя, не дядей даренная.
– Да неужели не найду я, бедный волшебник, нужного человека? – возвысил голос Расколотая Гора, внутренне посмеиваясь. – Ну что ж, если так, то придется мне, недостойному, вырастить прямо из кипятка бобовое дерево до самого Лунного Зайца и этим ограничиться в надежде на вашу щедрость!
– Ну почему же ограничиться? – раздался чей-то низкий, рокочущий голос. – Есть у меня отрок, да к тому же отрок-инок, а значит, пороков на нем не больше, чем блох на солнце! Давай, чародей, приступай!
И тощий жилистый монах, одетый в ярко-оранжевую кашью, вытолкнул вперед совсем еще молоденького монашка в дорожной черной хламиде.
– Великий наставник, – взмолился несчастный, падая на колени, – смилуйтесь, не заставляйте голову терять! Вот вернетесь вы в обитель, спросит у вас патриарх: а куда вы, преподобный Бань, дели инока Цая, что вы ответствуете отцу-вероучителю?!
Монах в кашье только расхохотался и легонько пихнул юношу в спину – заставив птицей пролететь все расстояние от передних рядов до закипающего на разложенном огне котла.
Малость опешивший Расколотая Гора заплясал вокруг монашка, истово размахивая мечом.
– Ох, и полетит головушка в кипяточек! – орал он, изрядно повторяясь и на ходу раздумывая, как выпутаться из неприятного положения. Меч сверкал в воздухе, испуганный инок жался к котлу, рыбий барабанчик и колотушка стучали не переставая – и в тот самый момент, когда Расколотая Гора окончательно прижал монашка к кострищу, попутно сыпанув в кипяток пригоршню ароматного зелья…
Пятицветная вспышка заставила всех на миг зажмуриться, а когда зрение вновь вернулось к нингоусцам, юного инока как черепаха языком слизала, а на кипящей поверхности воды плясала высушенная голова здоровенной гадюки, игриво вывалив наружу черное жало.
– Свершилось! – сорванным голосом сообщил чародей, весьма удивленный таким оборотом дела, и был немедленно схвачен за отвороты халата монахом в оранжевой кашье.
Вроде бы и держал монах не очень крепко, и руки преподобного были худыми и на вид слабосильными, да только Расколотой Горе не нужно было объяснять: чуть-чуть озлится преподобный, и вывалится чародейский язык почище гадючьего!
Никакой меч не поможет: только отразится в клинке страшное тавро, что выжжено на монашьих руках, и враз разломится лезвие от страха на тридцать три части!
– Где мой спутник? – свистящим шепотом поинтересовался монах. – Не медли, уважаемый, отвечай, добром прошу!
– В… в чертогах Желтых Источников, – просипел полузадушенный чародей первое, что пришло ему в голову. – По приглашению самого Господина Тайбо, Хозяина Золотой Звезды! Забыл я, ничтожный, что идущих по Пути Будды бережет от чародейства их тяга к истинному просветлению, – вот и наказал меня Господин Тайбо за самонадеянность! Вы не беспокойтесь, преподобный отец, вернется ваш досточтимый спутник, к ужину и вернется, вы уж не сомневайтесь!
Если Расколотая Гора в чем и не сомневался, так это в том, что к ужину и духу его в Нинго не будет.
Монах разжал свою мертвую хватку и быстро пошел прочь.
Зеваки смотрели ему вслед и ругали преподобного за то, что сам подставил отрока, а теперь еще и хватает порядочных людей за горло; чародея ругали за оборванный на самом интересном трюк, себя же хвалили за проницательность – никто и не подумал платить Расколотой Горе до окончания зрелища, чем все и были весьма довольны.
Стоявший у западного угла харчевни Змееныш Цай тоже был доволен.
Преподобный Бань очень вовремя решил пошутить, забыв, что у каждой шутки есть вторая, шершавая половинка.
До ужина у лазутчика жизни оставалась уйма времени.
2
За две недели с лишним, в течение которых монах из тайной службы и Змееныш Цай двигались через провинцию Хэнань, от обители близ горы Сун к Нинго, – за это время лазутчик жизни понял одну очень простую истину.
Он понял, что преподобный Бань – самый опасный человек из всех, когда-либо попадавшихся Змеенышу на пути.
Лазутчик мог утешаться только тем, что он и сам далеко не подарок Яшмового Владыки.
Весь первый день они молчали и шли.
Ночью Змееныш встал – остановились они на небольшой почтовой станции – и нарочито шумно отправился во двор, незаметно прихватив мешочек со снадобьями. К счастью, во дворе оказался укромный закуток, между коновязью и амбаром, так что лазутчик сумел наскоро проделать все необходимые для себя действия и так же шумно вернуться в отведенную им комнатушку.
Он ожидал недовольного ворчания, вопросов относительно того, куда это он шляется на ночь глядя; он ожидал попыток со стороны Баня исподтишка понаблюдать за ним…
Ничего подобного.
Преподобный Бань даже не проснулся.
Весь второй день они молчали и шли.
Весь третий – тоже.
К концу недели их согласились подвезти купцы из Синьганского уезда, везущие в Нинго шелк и ароматные притирания в надежде на хорошие барыши.
– Наставник, – спросил Змееныш со всей наивностью, на какую был способен, присев на край повозки рядом с преподобным Банем, – а когда вы будете меня учить?
Монах ничего не ответил.
А к вечеру неожиданно сказал:
– Когда патриарх Бодхидхарма решил покинуть обитель…
Когда после многих лет, проведенных в Шаолиньской обители, Бодхидхарма решил покинуть Поднебесную, он перед уходом собрал вокруг лучших учеников, дабы выяснить: что же они поняли, учась у него?
Первый ученик сказал:
– Истина находится вне «да» и «нет»; утверждение или отрицание – лишь путь для истины.
Учитель кивнул и ответил:
– У тебя моя кожа.
Второй ученик сказал:
– Истина подобна взгляду подвижника Ананды на Землю Будды – он увидел ее однажды и навеки.
Учитель кивнул и ответил:
– У тебя моя плоть.
Третий ученик сказал:
– Истина лежит вне вещей и реальности, ибо они лишь затемняют ее. Лишь дух есть подлинная истина и реальность.
Учитель кивнул и ответил:
– У тебя мои кости.
И наконец последний ученик поклонился Бодхидхарме, улыбнулся и промолчал.
Учитель улыбнулся в ответ и и сказал:
– У тебя моя суть.
…И до темноты преподобный Бань опять не произнес ни единого слова.
А Змееныш думал, что сегодня он узнал про учение Чань больше, чем за всю свою жизнь. Лазутчик никогда не отличался религиозным подвижничеством: с людьми Дао он был даосом, с людьми Будды говорил о прозрении, кланялся и слушал высокомудрые рассуждения последователей Кун-цзы, с крестьянами и простолюдинами возносил мольбы Старцу Шоусину или персиковой метелкой гонял духа морового поветрия – но это была просто смена окраски, как у древесной пучеглазой ящерки.
Истина в молчании, потому что слова…
Всего лишь слова.
Костыли духа.
И та истина, за которой Змееныш явился в обитель; истина о мертвых руках с тигром и драконом, истина о запредельном и нереальном тоже лежит в молчании – в том, о чем не говорят.
И, возможно, даже успели позабыть.
Тайна нелепых поступков и трупных пятен вполне способна уходить корнями в почти тысячелетнее прошлое, когда Бородатый Варвар делал Шаолинь тем, чем монастырь стал; когда учил не доверять словам и знакам, а доверять своему сердцу и «рукам восемнадцати архатов»; когда на предплечьях впервые выжигалось клеймо тигра и дракона, а лихие люди Хэнаня стали предпочитать встречу с отрядом вооруженных стражников встрече с монахом малоизвестной в то время обители; и, наконец, когда тогдашний Сын Неба, прослышав о смерти патриарха, самонадеянно велел раскопать его могилу и вскрыть гроб, но там оказалась всего лишь старая сандалия.
Где окончил свои дни Бородатый Варвар, неукротимый Бодхидхарма, ревностный Пути Дамо, сын раджи Сугандхи?
В Гималаях, где его видели едущим верхом на тигре?
В Стране Восходящего Солнца, где его встречали одиноко бредущим по дороге?
У диких вьетов, уверявших, что именно у них не раз появлялся Святой-в-одной-сандалии?
Какая разница…
«Может, это и есть прозрение?» – подумалось Змеенышу.
– Ты крепче, чем я ожидал, – неожиданно произнес преподобный Бань, одновременно принюхиваясь к просачивавшемуся сквозь ткань аромату притираний. – Девять из десяти юношей твоего возраста и телосложения еще в первый день к вечеру стали бы спотыкаться и на следующее утро запросили бы пощады. Это хорошо.
Повозка остановилась, и преподобный Бань пошел к хозяину постоялого двора договариваться о ночлеге.
А Змееныш смотрел ему вслед и понимал, что видит самого опасного человека своей жизни.