У сидящих птиц сжатое положение пальцев фиксируется сухожилиями. Оно изменяется только особым движением мышц.
Распогодилось. Буря, завывая, улетела в прошлое. Тучи откочевали за горизонт. Вечер берет город в плен. Сумерки пахнут свежестью и лавандой. Косматый шар солнца окунается в море. Словно боязливая девчонка, светило пробует воду кончиками лучей. К набережной бегут нити: пурпур, охра, кармин.
Корабли качаются на крови. В порту суетятся муравьи – буря причинила много вреда. Не день, не два уйдут на восстановление. Какой-то фрегат окутался белым дымом парусов. С чего бы капитану приспичило выходить в море на ночь глядя? – думает гарпия. Наверное, военный корабль. Приказы не обсуждают.
И сразу забывает о фрегате.
На западе высится громада Гранд-Люпена, смешная с такого расстояния. Блестит черепица на кровлях предместий. Сверкает булыжник улочек – извиваясь, они поднимаются к центру столицы от моря. Мостовые сделаны из червонного золота. Это ненадолго. Солнце утонуло до половины. Вскоре из пучины вынырнет рыба-ночь.
Гарпия любуется городом.
Она перебирает воспоминания, накопленные за день. Так скупердяй-барон, спустившись в заветный подвал, открывает сундук и просеивает монеты сквозь пальцы. Каждая монетка блестит на свой лад. Эти монеты – однодневки, как бабочки. День, и только – их блеску, сверканию, чувствам, придающим уникальный оттенок. Струитесь, падайте в сундук, роняйте капельки звона…
Завтра монеты останутся на месте. Но блеск уйдет, и звон стихнет навеки. Голые факты, чистая, незамутненная память. Холодные, как сталь, планы на будущее. Никаких чувств. Никаких якорей. В настоящее время, здесь, сейчас, ей доступно все. Любовь, ненависть, грусть. Радость. Все. Вчера или завтра – только знание. Гарпия не жалеет. Она не знает, как бывает иначе.
Она может только догадываться, глядя на людей.
В Реттии, вокруг нее, слишком много якорей. Так много, что она сама начала играть якорьками-однодневками, доступными ее племени. Скоро ночь. Торопись. Последние монетки летят в чрево сундука.
Она закрывает глаза.
И не видит, как дракон слева от нее расслаивается на две фигуры. Одна остается в неподвижности, обвив хвостом опору – так статуя провела немало лет. Другая сжимается в комок и прыгает на гарпию. Столкновение. Когти отпускают поперечину. Оба летят, летят, коротко и страшно, и падают – к счастью, не вниз, с высоты университета, а на крышу за статуями, подальше от края.
К счастью ли? – подумала бы гарпия, если бы успела.
Она лежит навзничь, глядя в лицо прыгуну. Лицо похоже на череп. Щеки, лоб, нос – все расписано углем и белилами. Завтра ей не опознать врага, останься оба в живых и сойдись на очной ставке. Боль в спине. Тупые, горячие толчки. Спасибо птичьему крестцу, спас. Ряд позвонков, сросшихся с тазовыми костями, фактически слитых в единую кость, достаточно прочен, чтобы регулярно выдерживать удар при приземлении.
Вот и сейчас – выручил.
Прыгун ловко придавил ногами птичьи лапы гарпии. Воспользоваться когтями? – нет шансов. Его пальцы мертвой хваткой вцепились в запястья рук, вынырнувших из-под крыльев. Друг на друге, враг на враге; двое незнакомцев. Они похожи на любовников. Долго так продолжаться не может. Но прыгун и не хочет – долго.
Лицо-череп откидывается назад. Ухмылка смерти обнажает оскал – неприятно, неожиданно желтый. И лоб, выкрашенный в цвет погребального савана, бьет гарпию в переносицу.
В последний момент она успевает отвернуться.
Ее шея сходна с птичьей. Это незаметно, но это правда. Позвонков больше, чем у человека; они подвижны и обособлены. Удар приходится в скулу, ближе к уху. Хрустит кость. Щека сразу опухает. Статуи с интересом следят: кто кого. В выцветших глазках виверны – любопытство. Горгулья дразнится, высунув раздвоенный язык.
Сочувствует грифон.
Вдалеке стучит колотушка ночного сторожа. Спьяну или из лишнего рвения, он вышел на работу раньше обычного. «В Реттии все спокойно! Спите, добрые горожане!..» Ритм колотушки усыпляет, отнимает волю к сопротивлению.
В подступающей ночи, на крыше университета, кто-то хочет убить гарпию.
Не дав ударить во второй раз, она приподнимает голову и зубами вцепляется в чужой подбородок. Зубы гарпий подобны кошачьим. Только клыки гораздо короче. Рот наполняется кровью. Прыгун вскрикивает, отшатывается, и гарпии удается вырваться из его объятий.
Теперь ее очередь прыгать.
И взлетать.
Она не намерена продолжать этот нелепый бой. Прочь, подальше отсюда! Но прыгун начеку. Стянутая пружина, леопард в засаде – вот кто он. В сумасшедшем броске он достает лодыжки гарпии и повисает всей тяжестью. Отчаянье, судороги, хлопанье крыльев. Вес противника слишком велик – хочет она того или нет, гарпия возвращается на крышу.
Но теперь она начеку.
Когти рук впиваются в плечи неотвязного прыгуна. Проклятье, под плащом он в кожаном доспехе! Кожа скрипит, местами поддается, но недостаточно. Крылья лупят врага по лицу – ослепить, опрокинуть, заставить отпустить ее лапы. Он отпускает. Вместо ног он перехватывает левую руку гарпии. Вихрь, волчок, запущенный озорником – и гарпия не успевает опомниться, как снова лежит на крыше.
Одна разница, что ничком, а не навзничь.
Ей удается откатиться. Стилет прыгуна ломается, войдя в соприкосновение с краем постамента. Грифон злорадствует, глядя сверху. Грифон с самого начала был на стороне своей, пернатой. Внизу, на площади, подвыпившие старшекурсники горланят «Красный диплом». Трагикомическая история о защите диссертата олухом-некромантом – песня удаляется вместе с певцами, решившими добавить.
Позвать на помощь?
Кто услышит?
Гарпии кажется, что на нее обрушился град камней. Вновь оказавшись сверху, прыгун обрабатывает ее туловище. Основания ладоней, которыми он бьет в грудь, в ребра, куда попало, тверже иных кулаков. Это не ладони, это конские копыта. Впору поблагодарить судьбу за то, что родилась полуптицей. Мышцы, отвечающие за полет, великолепно развиты. Выполняя несвойственную им роль брони, они еще держатся, но от боли темнеет в глазах.
Возможно, здесь она и умрет.
У мысли горький привкус. Горечь отрезвляет. Когти лап раздирают плащ. Плотная ткань сопротивляется, сбивается во вьюк. Когти увязают. Неистовым рывком гарпия освобождается от тяжести чужого тела, возносится на пядь, на две. Взлететь выше она не пробует. Вместо этого, хлопая крыльями так, что должны, казалось, услышать все от порта до Гранд-Люпена, двигаясь спиной вперед, она тащит прыгуна к краю крыши.
Между грифоном и мерзавкой-горгульей.
Человек-скелет сопротивляется. Пытается ухватится за статуи. Руки его соскальзывают, пальцы кровоточат. Еще один рывок. И еще. Балансируя на краю, не в силах удержать равновесие, прыгун хрипит. И падает вниз, в один из трех внутренних дворов университета, на крону высокой, усыпанной плодами рябины.
Как она сумела высвободить когти и не рухнуть следом, гарпия не знает.
Даже не мечтая о полете, она ковыляет вглубь крыши, к трубе. Здесь есть лючок на чердак. Надо молиться, чтобы его не заперли. Избитая, стонущая, еле дыша, гарпия молится. Знать бы еще, кому.
Лючок не заперт.
С чердака она попадает на лестничную площадку. Тишина, покой. Лечь в угол, на груду тряпья? Заснуть до утра? Вместо этого вроде бы очевидного решения, она начинает спуск. Ступеньки не рассчитаны на птичьи лапы. Руками она держится за перила, и боль в груди становится одуряющей. Грудные мышцы птицы – это чудесно. Но над мышцами есть еще грудь женщины. Которой хорошо любоваться или выкармливать детей. А кираса панциря – увольте.
Мне сегодня досталось, думает она. Мне крепко досталось.
– Кто… Кто вы? З-зачем?!
– А вы кто?
– Я – секретарь ректора. Моя фамилия – Триблец. А вы – наша студентка, я в курсе. Вечный Странник, вы ужасно выглядите!
– Помогите мне спуститься.
– Я… понимаете, я очень… А-а, гори оно синим пламенем! Разрешите, я возьму вас на руки? Так будет удобнее. Вы совсем легкая…
На руках секретаря она засыпает. Но просыпается в холле первого этажа. И отказывается, когда Триблец предлагает ее проводить. Вызвать лекаря? – спасибо, не надо. Я – Келена Строфада. Мрачная с островов Возвращения.
Такие, как я, возвращаются сами.
Великолепное зрелище – в настоящее время, вся в настоящем, без остатка, живая, о да, еще живая гарпия пытается остановить извозчика, чтобы добраться к месту своего проживания. Трижды, четырежды и сто раз подряд она жалеет, что отказала Триблецу. Проклятая гордость, бес ее дери!
Извозчики ухмыляются и едут дальше.
Вот и день прошел, вот и век, и больше –
Время сбора камней и теней…
Оглянись на нас, безымянный боже,
Оглянись и оставь в тишине.
Томас Биннори
– Крис!
Нет ответа.
– Кристиан!
Бабушка Марго отвлеклась от плиты. Впрочем, отвлеклась – это сильно сказано. Зовя внука, почтенная дама продолжила жонглировать блинами, пекущимися на двух увесистых сковородах. Чистый цирк! – вот блин с правой сковородки взлетает в воздух, делает сальто-мортале и шлепается обратно неподжаренной стороной. Шкворчит кипящее масло. По кухне течет волна упоительного аромата. Сковорода пушинкой, не издав ни звука, опускается на плиту. Теперь – очередь ее соседки.
Оркестр, барабанную дробь!
– Негодник, опять он запропастился!.. нет, я не дам ему блинчика…
– Я здесь, бабуля!
Парень материализовался из кухонного чада, как демон, явившийся по вызову. Марго знала верное заклятие.
– Подбрось дров, жар спадает.
– Ага…
Кочергой он поддел заслонку и начал переправлять сухие ясеневые чурбачки, которые наколол с утра, в раскаленное нутро печи. Хорошо, что мастер Дидель час назад отпустил его из лавки. Блины Кристиан обожал. Он повел жадным глазом на стол, где томились в ожидании миски с начинкой. Моченая калина, фарш из печенки, жирные брюшки форели – объеденье! Богачи, дурни, брюшками брезгуют. Им филей подавай.
Лаферы! Ничего в жратве не смыслят.
Он вспомнил, как в детстве, сопляк, взятый из приюта, едва не спалил весь квартал. Бабушка Марго велела протопить любимую печь. И Кристиан, впервые допущен к ответственному делу, перестарался. Это теперь он знает, что сосновые полешки кладут на растопку. Потом кидают бук или ясень – они жар дольше держат. От сосны лишь пламя, искры да запах смолы.
В увлечении работой, рад побегу из опостылевшей «блохарни», он без устали кормил ненасытную печь сосной. А огненная прорва требовала еще и еще. Пламя гудело и завывало в трубе. Мальчишка радовался: вон какой жар! Бабушка будет довольна. Отвлекли его вопли с улицы. Выглянув в окно, Кристиан обнаружил толпу зевак, собравшихся под домом. Люди тыкали пальцами в небо и казались обеспокоенными. Оставить гудящую печь без присмотра было боязно, но любопытство пересилило.
Он только на минутку – и сразу обратно!
Кристиан вихрем вымелся на улицу, задрал голову вверх – и обомлел. Из печной трубы извергался столб огня локтей пяти в высоту. Словно через трубу дышал злодей-дракон, пробудившись от спячки. Снопы искр взлетали до небес, норовя пропалить брюхо тучам. Часть искр гасла в вышине, часть осенним звездопадом щедро валилась на соседские крыши. Там, где лежал тес, а не черепица, уже дымилось.