Вон они, железные ворота морга.
Рукой подать.
Завсегдатаи ресторации, люди состоятельные, и оттого обладающие определенным чувством юмора, принимали это обстоятельство весело и даже с некоторым удовольствием. Все смертны, и иногда полезно вспомнить о конце пути земного, дабы рюмка мадеры или нежнейшее чахохбили показались вдвое вкуснее. Во всяком случае, толстяк Датуна сперва жаловался в городскую канцелярию на подобное нежелательное соседство (морг перенесли в Дровяной полтора года спустя после открытия «Картли», в результате пожара старого здания, где многие опознанные и неопознанные господа покойники удостоились совместной кремации). Сперва, значит, жаловался, взятки совал, а потом перестал.
К чему?
И ресторации пусть сомнительная, а слава!.. и служителям мертвецкой польза: днем, когда иных клиентов нет, обеды со скидкой, а вечером — развеселое эхо хора «Чявалэ» с оркестром, чтоб ночную смену коротать приятней было.
Родственники, забирающие из морга тела усопших, и те втихомолку радовались: пока обряжают любимого дедушку, глядишь, и стаканчик анисовой или там хереса опрокинуть успеешь, по-быстрому!
До поминок-то еще сколько ждать!..
…Господин полуполковник подцепили вилкой томный баклажан и улыбнулись собственным мыслям. Пожалуй, и для князя Джандиери лично соседство ресторации с временным приютом усопших на руку. Во всяком случае, сейчас: далеко ехать не придется. Перешел улицу — и на месте.
Символично, знаете ли.
— Осмелюсь побеспокоить вашу светлость! — у стола возник официант в черкеске с посеребренными газырями. Осиная талия официанта ловко переломилась в поклоне, и свет газовых рожков наискось резанул по металлическим набалдашникам. Вышколенный грозным хозяином, служитель «Картли» прекрасно знал, кого, когда и как следует величать. Вот и теперь: вместо служебного "ваша бдительность", полагающегося старшему офицеру жандармерии, да еще из Е. И. В. особого облавного корпуса, официант сообразил именовать знакомого гостя по титулу.
Это он молодец: господин полуполковник сегодня были в цивильном, запросто.
— Чего тебе?
— Там, внизу, господин вахмистр явились. Велели передать, как вы сами распорядились: доставили-с. Повели демонстрировать первую особу. Какие будут распоряжения?
— Передай: я скоро буду. Со второй особой обождать до моего появления. Свободен!
Это "Свободен!" в чувственных, но твердых устах господина полуполковника всегда звучало одинаково. После него любой, будь он лакей, чиновник акциза, статский советник или племянник городского головы — да-с, любой вздыхал украдкой с облегчением, вытирал лоб и спешил испариться.
Умные люди.
Официант оказался не глупей прочих — исчез, растаял призраком после крестного знамения.
Спиной — нервами, кожей, дорогой тканью щегольского сюртука — господин полуполковник чувствовали… нет, видели: дверь, ведущая на кухню. Вот из щели высовывается круглая физиономия Датуны Саакадзе, распаренная жаром духовок, вот она безмолвно вопрошает: доволен ли? Да, доволен, — так же без слов ответствует официант, растягивая в улыбке не столько губы, сколь полоску тщательно подстриженных, лоснящихся усиков. Доволен, пребывает в расслаблении; нового заказа, скорей всего, не воспоследует.
Датуна счастливо кивнул, поверив.
И здесь он совершил промашку, этот хлебосольный толстяк, чье заведение в некотором смысле скрашивало господину полуполковнику пребывание в захудалых мордвинских пенатах.
Зря поверил.
— Датуна!
— Да, ваша светлость!
Толстяк говорил почти без акцента, без того гортанного клекота, что сразу выдает горца — но к столику он подлетел орлом.
Мгновенно.
— Знаешь, Датуна, я скоро уйду. Но я и вернусь… скоро.
Господин полуполковник насладились гримасой легкого испуга, вызванного двусмысленностью заявления, и продолжили, вертя в руках тонкостенный бокал:
— Я вернусь не один. С дамой. Будь уж любезен, зарезервируй за нами вон тот столик, в нише. И сделай так, чтобы мы остались довольны. Ну, ты понимаешь…
Сильные, поросшие рыжим волосом пальцы сделали в воздухе неопределенный жест.
Не слушая заверений толстяка, господин полуполковник пригубили вино. Покатали благодатный дар лоз на языке. Слегка поднятая бровь — и взволнованный Датуна исчез за дверью, делать так, чтобы почетный гость "остался доволен", с какой бы дамой он ни соизволил явиться, хоть с самой царицей Тамарой.
Господин полуполковник встали.
Пора.
Да, напрасно все-таки тупицы из Государственного Совета пренебрегли его докладом. И вдвойне напрасно сочли его рапорт с просьбой о переводе в Мордвинск выходкой оскорбленного невниманием аристократа, чей темперамент дурно влияет на рассудительность.
Иногда стоит на время уйти в тень, чтобы вернуться с триумфом.
В роду Джандиери это понимал любой.
На лестнице господин полуполковник поймали себя на странном, но несомненно приятном ощущении. Оказывается, Шалве Теймуразовичу нравилось быть не главным действующим лицом драмы, а закулисным кукловодом, дергающим марионеток за веревочки в самые неподходящие, на их марионеточный взгляд, моменты.
Но, чтобы понять это, оказывается, понадобилось сорок с небольшим лет жизни, полной исключительно действия, и едва ли не полгода прозябания у черта на куличках.
Чудны дела твои, Господи…
Ты удалил от меня знакомых моих, сделал меня
отвратительным для них; я заключен и не могу выйти.
Псалтирь, псалом 87
Ворота были из крашеного суриком железа, ржавые, все в каких-то вмятинах с неровными краями. И рядом, у левого столба, на тротуаре, сиротливым болваном — маленькая, по грудь, скифская баба-курганка без лица.
Откуда? зачем?!
Всю дорогу ты ощущала себя вот такими воротами. Старость, равнодушие — в ту ли, в иную сторону… вмятины. Воротами, ржавчиной, дурацкой бабой из ноздреватого камня; не человеком. Весь долгий, бесконечный путь от купцова рояля до мордвинских окон, всю ночь без сна, проведенную в холодном участке (привалясь головой к твоим коленям, постанывал Федюньша, оруженосец верный — дурное снилось!). Все утро до полудня, пока ждали невесть чего, даже допрашивать брезговали, мытарили скукой, не зная, что скука для истасканной каторжанки — спасение, пыльное одеяло, которым можно укутаться с головой и не думать, не знать, не понимать…
Понимать было страшно.
Уж лучше скука… баба… ворота.
— Отворяй, требушачье племя!
Двор. Выложен крупным булыжником. Цокает копытами лошадь, участливо выделенная Ермолай Прокофьичем, человеком души тонкой, можно сказать, изысканной. Телега подпрыгивает; жалуется.
— Прошу следовать за мной!
Обвиснув телом на младом Сохаче — что такое, Княгиня? ты шутишь?! нет, показалось… — ты пересекаешь двор. Жандармский вахмистр сопровождает тебя, указывает дорогу: малое фойе, все в чудовищных изразцах траурных тонов, лестница вниз, угрюмый коридор, дверь, обитая коричневым дерматином.
На двери номер: 13.
К удаче.
— Присядьте и обождите! Я скоро вернусь…
Вахмистра больше нет. Он ушел. Вместо него — усатый жандарм, много старше тебя. Пора в отставку; к теплой булочнице под бочок. Усач, как и вахмистр, не из облавных, обычный рядовой «хват»: для петлицы с мечевой руной рожей не вышел. Уйти ничего не стоит. Пустить седую пыль в глаза, и уйти — до ворот.
До мятых, как с похмелья, ворот.
Обратно ведь принесут — это морг, покойников именно сюда носят.
Ты сидишь на кушетке, упершись взглядом, будто костылем, в пол.
Молчишь.
Напротив, примостившись у краешка огромного стола из мрамора, — старенький дед-сторож. Осторожно, стараясь не пролить ни капельки, разливает чай по жестяным кружкам. Они с жандармом о чем— то говорят, посмеиваются, перебивают друг дружку, но тебе не слышно. В ушах — вата. Тугие комки. Отчего-то вспоминается: давняя, еще столичная история. Когда профессор Нейдинг читал студентам в анатомичке, в Мясницкой части, лекцию над трупом: видите, мол, господа, признаков насильственной смерти нет! Студенты расступились, вперед выбрел древний сторож по прозвищу Волк. "Что ж это вы, — шамкает старичина, — Иван Иванович! да как же нет?!" Перевернул труп, указал перелом шейного позвонка. "Нет уж, — подытожил, — дорогой Иван Иванович, не бывает, чтоб с Хитровки присылали не убитых… нет-с, увольте, никак не бывает…"
Вспомнилось; забылось.
Рядом охает Федюньша.
Оказывается, ты и не заметила, как сама собой исчезла вата из ушей.
— А ты, бугай деревенский, брось кряхтеть! — как ни в чем не бывало продолжает жандарм, путая ухмылку в ржаных усах. — Так и доложили: размазало поездом вчистую, идите, ребятушки, собирайте! Мы и пошли: я, Егорыч, и скубент из этих… ну, которые трупы для судейских потрошат?..
— Судебный прозектор.
Это ты, Княгиня? нет, это правда ты?!
Правда.
— Во-во, я ж и говорю: скубент! На практике. А ночь гнилая, дождем со снегом полощет, сечет… Лазим мы это по рельсам, на карачках (сторож сочувственно хмыкнул); собираем, значит. Собрали, в казенные мешки покидали — и обратно в участок. Сгоняли Егорыча в «шланбой», где водкой-безъакцизкой по ночам торгуют, ежели душа горит… Егорычу там завсегда почет. Сидим, пьем. Греемся. Скубент и вовсе закосел. Ан тут летит к нам курьер: что ж вы, сукины-рассукины дети, все, окромя головы, собрали?! Живо! Ну, мы скубента и отправили — он самый теплый, ему и искать. И спичку он вытащил: из трех длинных — длинную. Через час ворочается. Трезвый, и смеется.
— Смеется? — в священном восторге осмеливается спросить Федюньша.
Жандарм только бровью повел.
— А то! Рассказывает: нашел голову у насыпи, а куда спрятать, не знает. Мешок по пьяному делу забыл. Не в карман же класть?! Да и не влезет. А вертаться и по-новой туды-сюды — себе дороже!.. Взял, значит, от лихости хмельной прямо за буйны кудри — и по шпалам обратно. Глядит: навстречу кодла валит. Может, с дела, а может, так… Атаман скалится: "Слышь, фраерок, курнуть не сыщется?" Намекает, стало быть. Скубент-то не наш брат, служивый: пальтишко на ем драповое, беретик с хвостиком… А парень возьми да и брякни с перепугу: "Вот, один уже докурился!" — и башку, поездом отрезанную, атаману в рыло! Как кодла исчезла, сам не помнит. Вроде бы и стояли, и скалились! — никого нету, один ветер свищет… не разобрали, видать, в темноте, что башка-то бабская…
— Голову! голову принес? — деловито интересуется сторож, шумно прихлебывая чаек-горлодер.
— А куды она, родимая, денется? Принес. Сам же потом и пришивал…
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
А в блеклых, водянисто-мокрых глазках сторожа из мордвинского морга — вглядывайся, не вглядывайся! — мелко плавает:
…клеенка.
Рядом — угол стены; кафелем облицован. Откуда-то сбоку большой палец ноги выпятился: сам палец синий, на нем бирка, тоже клеенчатая, фиолетовыми чернилами испачкана. На клеенке стакан примостился; налит всклень, с краями. Немного водки пролилось, и в резко пахнущей лужице мокнет ломоть ржаного хлебушка: пористый, ноздреватый, на горбушке пять зернышек тмина.