Как я ни приказывал себе сдвинуться с места и подойти к ней, все не мог сделать первый шаг.
Но повернуться и уйти я тоже не мог.
Если северные некроманты не обманули меня, и Алива действительно не хотела меня видеть, возможно, мне следовало бы скрыться, не привлекая ее внимания. Я бы и скрылся, ответь она чуть раньше на мое письмо. У меня было к ней дело, которым я не мог пренебречь.
«Если я не заговорю с ней сейчас, — подумал я, — то уже никогда не заговорю».
Я сжал зубы и пошел к музыкантам; ноги были как деревянные, и во рту сухо до горечи. Волчата проводили меня глазами и заскулили, огромная волчица подняла голову… Я остановился за спинкой скамьи.
Алива обернулась, все еще не узнавая меня. Над плотью княжны работал великий мастер, настоящий художник, и ей не требовалась даже маска, не то что перчатки и плащ. Знакомые черты не исказились, лишь стали тоньше; кожа потемнела, и знаки на лице были не написаны чернилами, а выложены тонкой проволокой из драгоценных металлов.
Я снял маску.
Алива вздрогнула и замерла. Глаза ее расширились, и стало видно, как пожелтели и высохли белки; черный язык скользнул по губам. Ногти мои впились в ладони. Сердце стало тяжелым, как свинцовая чушка. Серебряная площадь и светлое небо плыли в глазах, обволакиваясь туманом, а мертвое лицо Аливы оставалось невыносимо четким. Я скрипнул зубами.
Флейтист заподозрил неладное и поднялся, грозно хмурясь. Алива остановила его движением руки. Он кинул взгляд на волков, удостоверился, что звери спокойны, и ограничился неодобрительным жестом.
— Мори, — едва слышно сказала княжна. — Это ты?..
— Я.
Алива прижала к груди лютню, словно ища у нее защиты.
— Я слышала, — еще тише проговорила она, — что твои родители… мне очень жаль, Мори… и что ты теперь…
Она робела, лепет ее с каждой фразой становился все неразборчивей. Сухие пальцы стискивали гриф лютни — украшенной перламутром, дорогой, взятой, наверно, из дома. Последний подарок Меренгеа своей госпоже.
— Не надо об этом, — сказал я и продолжил непоследовательно. — Можно с тобой поговорить?
Алива опустила голову. Я чувствовал, как пахнет медом от ее волос.
— Ты этого хочешь?
Я стиснул зубы.
Да.
Я хочу.
Хочу знать, кто убил тебя, Северная Звезда, которая уже не станет Звездой Уарры. Я знаю, кому понадобилась смерть моих отца и матери, и этот человек грызет пальцы в кровь, воя от отчаяния, а его присные ждут поимки, суда и казни. Но кому могла быть нужна твоя смерть, добрый дух…
— Хорошо, — послушно прошептала она.
Мы ушли к набережной, сели в беседке, полускрытой плетями роз. Я сложил на скамье маску и плащ. Сквозь листву темнела сырая стена храма. Напротив входа в беседку торговец картинами готовил лавку к открытию: с грохотом снял он щит, закрывавший стекло витрины, стал выставлять на стеллаже дешевенькие ремесленные работы — котята и птицы, закаты в ущельях, морские просторы в лунном сиянии. Алива разглядывала картины так, будто не видела творений прекрасней, а я, растравляя душу, отыскивал знакомые выражения на странно переменившемся ее лице. Алива надела очки, и порой, в лучах солнца, глядя мимо меня, казалась всего лишь сильно загоревшей после поездки на юг. Потом тень падала иначе, и это была уже не моя Лива…
Розы цвели. Храмовый шпиль, венчанный звездой, возносился к небу.
Торговец заметил нас, и вскоре ко входу в беседку подошел мальчик, предложивший напитки для господина и госпожи. «Вы очень красивая, госпожа, — сказал он искренне, — наверно, живая еще красивее были!» Я подавился собственным дыханием, а Алива ласково улыбнулась и попросила что-нибудь сладкое. Обмен веществ у поднятых заменяется обменом энергий, физиология — магией; если маг был хороший, то можно иногда немного есть и пить. Только чтобы почувствовать вкус. «Да, — отдавая плату, безмолвно согласился я с маленьким разносчиком. — Еще красивее». Алива разглядывала крошечный бумажный рожок, а я все собирался с духом.
— Не надо так смотреть, Мори, — наконец, сказала она. — Такова судьба…
— Слишком рано, — вырвалось у меня. — Нечестно!
Алива низко опустила голову.
— Не надо, — попросила она. — Если я буду про это думать, то буду несчастной.
— Прости.
Молчание повисело и растаяло, как облачко.
— Мне самой у многих следует просить прощения, — проговорила она. — Прости, что встретил меня, Мори.
— Я рад, что встретил тебя. Лива, я хотел приехать в Мерену, сразу, как только получил известие. Но Аргитаи сказал, что ты не хочешь никого видеть…
— Не совсем так, — глуховато ответила она. — Я не хотела, чтобы кто-нибудь видел меня.
— Я написал тебе письмо.
— Должно быть, к тому времени я уже ушла из Мерены. Но я догадываюсь, о чем ты писал, — знакомые проницательные глаза взглянули на меня сквозь полупрозрачные стекла. Ветер трепал потускневшие темные волосы, непослушные, как всегда. Пальцы, ставшие еще тоньше, сжимали бумажный бокальчик. — Это был несчастный случай, Мори.
— Лива, — сказал я. — Пожалуйста, Лива, не лги. Ты не умеешь, а мне больно. Зло должно быть наказано, я не потерплю зла. Ты их простила. Я не прощу.
Она приложила к губам край рожка, чуть-чуть отпила.
— Я говорю правду, — мягко ответила она. — Замок в Мерене старый, ему много сотен лет. По стене пошла трещина. Я вышла на балкон, и балкон обрушился. Может быть, кто-то виноват, что не уследил за этим, но не стоит его карать.
— Ты знаешь, что случилось во время Весенних торжеств, Лива, и я тебе не верю.
— Это был несчастный случай, — упрямо повторила она. — Мори, не надо на меня сердиться. Мне будет грустно потом.
У меня заныли зубы. Алива, кроткая моя отрада, перечила мне, защищая собственных убийц…
— Я сама выбрала такое посмертие, — говорила она, глядя на солнце, — я с детства знала, чем займусь — после. Поверь, мне сейчас хорошо. У меня есть покой и свобода. Я всегда мечтала бродить по стране с волчьими танцорами, бывать везде, ночевать под открытым небом — это нетрудно, меня ведь теперь не кусают комары, — Алива улыбнулась, — и холод я переношу легко… И музыка все время со мной. А люди эти — они очень славные, Мори…
«А я? — чуть не вырвалось у меня. — Как мне быть теперь?!» Я сумел промолчать: жестоко говорить такое, когда уже ничего не изменишь. На миг я понял романтических влюбленных, которые прерывали жизнь, чтобы соединиться с возлюбленными. Но я не герой романа и не принадлежу себе.
Что теперь? Не всякий мужчина и одну-то женщину сумеет сделать счастливой, а мужчины дома Данари спокон веку разрываются на двух. Княжна Мереи совершенно, ничуть не похожа на Эррет: северный день и южная ночь. Я не хочу, чтобы моя жена жила несчастной. Алива не была бы несчастна со мной, я бы сумел одинаково любить их обеих!..
Она все поняла.
— Не надо больше меня любить, Мори. Просто помни.
— Лива!
— Я была бы тебе плохой супругой, — сказал она. — Я эгоистична, Мори. В глубине души. Обязанности тяготили бы меня. Заниматься благотворительностью, стиснув зубы — что может быть хуже?..
Я молчал. Мне хотелось выть и кого-нибудь убить — окончательно, без возможности пробуждения, так, как убили родителей… Я не верил в «несчастный случай»: может, прежде и поверил бы, но гибель Аливы и проклятые Весенние торжества разделяло чуть больше двух месяцев, и уж слишком это походило на части одного плана. Надеюсь, Эррет заставила своего новоявленного супруга жестоко пожалеть о том, что он родился на свет. Сам я в эту минуту жестоко пожалел, что одобрил ее идею. Конечно, решение было здравое и полезное, но то, что Сандо Улентари жив и даже не в тюрьме, кажется мне невыносимой несправедливостью, пусть самому князю его участь горше окончательной смерти.
Алива, доброе сердце, ты научила бы меня прощать — а теперь я уже не хочу учиться.
— Я что-нибудь могу сделать для тебя? — наконец, спросил я.
Она помолчала.
— Я теперь — только память, ничего больше. Подари мне какую-нибудь вещицу, Мори. На память.
Я закусил губу, мучительно ища то, что можно было бы отдать ей. На перстне — родовая печать, серьгу с гербом можно использовать как удостоверение моего полномочного представителя. Заметят такое у беззащитной лютнистки — ей несдобровать. Меньше всего я хотел, чтобы Аливе и после смерти пришлось страдать из-за близости ко мне. Что подарить, что? Не мчаться же к ювелиру в такой час, а у торговца напротив безделушки слишком дешевы и громоздки… Я не придумал ничего лучше, чем снять часы.
Алива улыбнулась.
— Время, — сказала она, — то, чего у меня теперь вдосталь.
Щурясь от ветра, я смотрел на башенные часы.
Я оставил плащ Онго в беседке; теперь руки цепенели от холода. Еще дышать было трудно. Известие о гибели невесты я получил письмом, в Хоране; шло наступление, я забыл, когда спал дольше четырех часов кряду, наполовину оглох от грохота артподготовки и на днях принял полк… Генерал Эрдрейари, скончавшийся два века назад, не усматривал внутренних противоречий во фразе «двадцатипятилетний полковник». Я был польщен и измучен. Дела мирной жизни отошли на второй план. Горе было во мне, но я не имел права ему поддаваться.
Она казалась мне прекрасным призраком, княжна Алива, Северная Звезда; и призрак растаял.
Потом настал черед Весенних торжеств — и чудовищного террористического акта, имевшего целью убийство моих родителей; мне пришлось немедленно оставить Хоран и часть, чтобы принять ответственность стократ большую и стократ более опасную. Эррет, которая единственная могла разделить ее со мной, уехала в Улен с собственной миссией. Навалившиеся обязанности заслонили в моей памяти все, что случилось ранее.
Не в добрый час Онго решил позаботиться о моей безопасности и душевном спокойствии. Я успел порадоваться встрече с танцорами Севера… и не мог отделаться от мысли, насколько легче и приятнее было бы сейчас приветствовать восточных аристократов, улыбаясь в их вежливые, полные изысканной ненависти глаза.
…Я вышел, имея большой запас времени, решил прогуляться по набережной и отправился длинной дорогой. Теперь времени оставалось в обрез. Чтобы добраться к авиаполю, следовало дойти до ближайшего моста и пересечь Заречье. Нужно было либо поторопиться, либо сесть в паровик. Последнее не воодушевляло. Ложной гордостью или особой утонченностью чувств я не страдал, но кататься в общественном паровике в толпе потных работяг у меня совсем не было настроения.
Набережная осталась позади, и старый город открылся передо мной.
Я любил его улочки, узорные ограды палисадников, крыши, венчанные маленькими башенками. Серебряные шпили церквей, точно струны, протягивались от земли до неба, и звезды их сияли, раскидывая над столицей второй, рукотворный небосвод. Камни мостовой были темными от влаги, на садовых цветах блистала роса. Я шел по университетскому району; древние лектории давно отдали музеям и школам искусств, уже и новый Университет обзавелся длинной историей, а здесь по сию пору жили ученые, инженеры, государственные маги — благонадежная, немного чопорная публика. Даже ветер стих, осмеливаясь лишь играть флюгерами. Умиротворением веяло от стен и садов, и я разрешил тишине сделать меня своей частью.