– А потому я и говорю, что ты хоть с тесаком, хоть с «волчьим зубом», хоть с ножом‑бабочкой против меня иди. Если я с мечом – капец тебе, ни много и ни мало. Капец потому, что это мра‑ко‑бе‑сие.
– Ну не скажи, не скажи, – нарочно возражал Иланаф. – А если он тебе раньше все лицо своими «летучими лотосами» изуродует?
Разговор велся, как обыкновенно бывает под конец таких пьянок, о сравнительных достоинствах различных видов холодного оружия. И хотя мнения всех присутствующих были известны остальным и, что самое любопытное, совпадали по большинству вопросов, на остроте споров это никогда не сказывалось. Сейчас Онни играл партию «простака», поливая отборной руганью алустральские диковины. Такие, например, как ножи с выскакивающими лезвиями или, что даже лучше, летающие секиры, выполненные в форме двух пересекающихся молодых лун. А Иланаф упивался ролью зрелого аналитика, взвешивающего все «за» и «против», прежде чем высказаться. Эгин понимал, что с таким же успехом Иланаф мог ругать все, кроме меча, а Онни упрекать его в скудоумии и узости взглядов. Таковы уж у них, в Своде Равновесия ритуалы.
– Я вижу, любезный Эгин повесил нос, – встрепенулся Онни, когда разговор в очередной раз зашел в тупик. – Хуммер меня раздери, если я, получив рах‑саванна, буду так же похож на гнилую тыкву, как и он!
В душе Эгина как будто оборвалась струна. Каждый раз, когда его называли так, а не Атеном окс Гонаутом, в его душе обрывались струны, а на сердце скребли кошки. И хотя умом он прекрасно понимал, что его сослуживцы Иланаф, Онни и Канн – это люди, которым он может доверять как самому себе и что кому как не им звать его Эгином, а не Атеном, но… он не мог привыкнуть к этому, как ни старался. «Наверное, Иланафу тоже не по себе, когда я зову его Иланафом, а не Цертином окс Ларвой». Эгин, снова ставший центром всеобщего внимания, встал и улыбнулся друзьям. Он прекрасно понимал, что товарищей не проведешь, ведь каждый из них читал по лицам еще лучше, но считал улыбку долгом вежливости по отношению к ним и этой дружеской пирушке.
– Я предлагаю выпить за то, чтобы повышение, которое получил я, не обошло стороной ни тебя, любезный Иланаф, ни Онни, ни Канна, – Эгин был совершенно искренен в этом тосте, и все с удовольствием выпили.
Крепкий гортело прочертил огненную дорожку от горла до самого желудка. Онни и Канн засияли. И в самом деле, они на славу служат Своду, и отчего бы не повысить и их? Впрочем, для этого нужно отличиться и преуспеть в каком‑нибудь очень специальном деле наподобие того, какое на днях пришлось на долю Эгина. Об этом слегка заплетающимся языком и поведал товарищам Онни.
– Не знаю про Эгина, – махнул рукой Иланаф, тотчас же помрачнев, – а я получил повышение совсем по другой причине. Нет, мои успехи тут ни при чем.
– Да не дури, Иланаф, – недоверчиво бросил Канн.
Никто из присутствующих не сомневался в том, что звания в Своде Равновесия не раздают кому попало и за что попало. По крайней мере, раньше такие прецеденты не наблюдались.
– Ни при чем, – твердо и зло повторил Иланаф. – Мой успех – всего лишь следствие чужого провала, милостивые гиазиры. Кто‑то должен был занять место гиазира Неназванного, потому что должен же его кто‑то занимать.
Ему никто не отвечал. Не возражал. С ним не спорили. Обсуждать провалы Свода Равновесия на пирушках было не принято. От такого – ровно один шаг до крамолы. Если он вообще еще не сделан.
– Ну да все равно выпьем, – истерически расхохотался Иланаф.
Все уткнулись в тарелки, чтобы не смотреть на гримасу отвращения и злобы, какой было искажено лицо Иланафа. Таким Эгин не видел своего товарища никогда. Безусловно, Иланаф был пьян, как и все присутствующие.
Безусловно, Иланаф был пьян, как и все присутствующие. Но не только. Он был обижен, унижен, уязвлен. Он негодовал, и в его груди клокотал такой же странный вулкан, какой не давал покоя самому Эгину. «Странно, что я не заметил этого раньше», – подумалось ему с укоризной.
– На посошок, и по домам! – мягко сказал Эгин, чтобы как‑то разрядить обстановку.
«На посошок… на посошок», – эхом повторили остальные, ухватившись за кувшины, словно за спасительные соломинки.
И в самом деле, когда начинают вслух говориться такие вещи, о каких только что откровенничал Иланаф, весельчак, балагур и жизнелюб, это первый признак того, что чашка аютского на посошок будет очень и очень к месту.
– Хочу, – охотно откликнулся Эгин. Не идти же в самом деле в тишине.
– Вспомни, как наставлял нас Занно, когда учил фехтовать. Ты только вспомни! Он говорил так: чтобы победить, нужно навсегда расстаться с желанием победить. И не только с ним, а еще с желанием пощеголять перед противником техническими трюками и показать ему все, что знаешь. А еще нужно отказаться от мысли держать врага в страхе… А еще…
– Помню‑помню, – улыбнулся Эгин. Он знал эти наставления так же хорошо, как то, что он – чиновник Иноземного Дома Атен окс Гонаут. – А еще, и это самое главное, нужно избавиться от желания побороть те недостатки, которые ты только что перечислял, Онни.
– Все верно, Эгин, – покачал головой Онни, опираясь о руку Эгина.
Похоже, его ноги работали гораздо хуже, чем язык.
– И что с того?
– Да вот что: если ты не выполняешь этих требований, когда фехтуешь, то тебя убивают. Рано или поздно. Мы все – и ты, и я, и Иланаф – вроде бы научились оставаться целыми в поединках. Это хорошо.
Плохо другое. То, чему учил нас Занно, верно не только по отношению к искусству владения мечом. Оно верно всегда. Плохо то, что в жизни мы совсем не такие. Когда мы возвращаем мечи ножнам, начинаем совсем другую жизнь. Мы снова наполняемся желанием победить и прочими пороками, от каких Занно отвадить нас так и не сумел…
– Может, ты и прав, Онни, – примиряюще откликнулся Эгин. – Но это вовсе не значит, что все мы покойники. По крайней мере, покойники раньше отведенного срока.
– Значит, значит, – сказал Онни с недоброй усмешкой. – То, что мы четверо собираемся вот так у Иланафа уже четвертый год, – это, в общем‑то, чудо. Я чувствую – будет что‑то неладное. Уж больно все идет гладко… Кто знает, соберемся ли мы еще хоть раз? Разве ты не чувствуешь чего‑то похожего?
Эгин отрицательно замотал головой. Конечно, последние дни выдались тяжелыми, муторными, суматошными, но он ничего такого не чувствует! Нет! «Наверное, во мне говорит сейчас детское желание противоречить и спорить с тем, с чем уже давно согласился». Но он прогнал эту мысль прочь. Прогнал взашей.
Эгин никогда не замечал за Онни тяги к сентиментальности и рассуждениям о бренности мира. Тем страннее было идти вот так по Серому Кольцу Пиннарина и вести беседы, которые офицерам Свода Равновесия вести не пристало.
«Философия не к лицу вам, мальчики», – говаривал, по другому, правда, поводу, Норо окс Шин. И даже нарушая этот шутейно‑серьезный завет, Эгин и Онни чувствовали некую неловкость, неуместность того, что происходит.
Быть может, поэтому оставшуюся часть пути Онни и Эгин проделали в тягостном молчании, пока наконец‑то не показался спасительный перекресток. Эгину, который жил на Желтом Кольце, – направо.