Вижу я, что из воеводы ничего больше не вытянешь – сам толком не знает, зачем Кощей чародеев вызвал. Припомнила я, что есть у меня письмецо заветное, батюшкино, велела Матрене котомку со двора принесть. Она и венок заодно прихватила, в углу поставила. Ничего такой, веселенький. В котомке пирожки да пряники домашние – небось, нянюшка собирала, знала, чем меня порадовать. Я Матрену пряником угостила, сама же за письмецо скорей схватилась. Батюшка самолично писал, по почерку корявому видать:
"Здравствуй, дочь моя любимая Василисушка! Жива ли ты… (перечеркнуто)… Как тебе там живется-поживается? Мы тебя иногда вспоминаем (перечеркнуто)… Думаем о тебе денно и нощно, скорбим безмерно. Ежели чего напоследок… (перечеркнуто)… Ежели чего душеньке захочется, отпиши мне, не стесняйся, я пришлю. А у нас тут все хорошо, залу тронную почти починили, а то Илья Муромец ее вдребезги разн… (перечеркнуто)… беспорядок в ней навел небольшой. Как уволок тебя упырь прокля… (перечеркнуто)… Как ушли вы с мужем, Муромец совсем рехну… (перечеркнуто)… осерчал малость, схватил лавку и давай гвоздить направо-нале… (перечеркнуто)… и показал силушку молодецкую, чем вогнал послов в страх велик… (перечеркнуто)… внушил послам безмерное уважение к нашей державе, породившей столь могучего богатыря. Марфуша на него не нарадуется, вот уж молодец так молодец, не то что твой доходя… (перечеркнуто) Мужу привет передавай.
Сим остаюсь
Царь (перечеркнуто). Твой батюшка (перечеркнуто). Царь-батюшка".
И печать канцелярская в углу приложена. Ну, батюшка, ну, уважил-потешил, слов нет!
Затянулся совет чародейский. Солнце землю краешком погладило, а они все не выходят, за стол накрытый не садятся. Стряпуха не утерпела, постучалась:
– Костюшенька, я тебе супчика куриного принесла, испей, касатик! Дела делами, а желудок-то пошто голодом морить, он у тебя и так слабый…
Из-за двери как захохочут на три голоса, а Кощей как выскочит, как гаркнет с досады:
– Ты что это, карга старая, меня перед коллегами срамишь?! Я тебя сейчас саму курицей оберну и в щах съем!
– Принести тебе щей, Костюшенька? – Засуетилась бабка. – Сейчас сбегаю разогрею…
Кощей дверью хлопнул – у Прасковьи Лукинишны миска на подносе так и подскочила, плеснула супчиком.
А запах-то от кушаний в щелку проскользнуть успел, перебил чародеям настроение рабочее, из покоя выманил.
Расстаралась стряпуха – стол от яств так и ломится, в центре лебедь печеный яблочко в клюве держит, в бутыли обомшелой вино столетнее, янтарное, играет. У Финиста слюнки потекли:
– Люблю я к Кощею в гости ходить! В кои-то веки попотчуюсь всласть, а то мою скатерть-самобранку моль побила, и как раз то место, где при развороте водка являться должна, вот горе-то!
Ворон бровь седеющую поднял, на меня с хитринкой глянул:
– Что водка, вот ежели мне Василиса из своих рук чарку уксуса поднесет, слаще меда покажется!
Вольг его локтем подталкивает:
– Ты на чужих жен поменьше засматривайся, старый пень, а то как бы в Кощеевой руке мед уксусом не обернулся!
«Да, – думаю, – с такими шутниками без привычки за стол садиться боязно – затрунят, засмущают досмерти». Притулилась тихонечко рядом с мужем – он, знаю, в обиду не даст.
Чародеи вино столетнее по чашам разлили, за хозяина да хозяйку подняли, как обычай того велит. Финист чашу осушил – пуще прежнего развеселился, мужу моему подмигивает:
– А знаешь ли ты, Кощей, что опосля седьмой свадьбы, да еще на Василисе-красе, прошел в народе слух, будто сила твоя – в яйцах?!
Я пирожок жевала – поперхнулась. Прасковья Лукинишна меня по спине хлопает, Финиста бранит:
– Да как у тебя, окаянного, язык повернулся – таку непотребщину при дитятке безвинном ляпнуть! Не слушай его, Василисушка, он охальник известный, при нем и покойник в гробу покраснеет да сам крышкой накроется!
Вольг да Ворон хохочут безудержно, Кощей сквозь смех друга журит:
– Ты, Финист, завсегда найдешь, чем нас потешить, за столом тем паче…
– Я-то тут причем? – Оправдывается Финист, а у самого глаза хитрющие! – Народ придумал, с народа и спрашивай! Наш народ на выдумки горазд, вон давеча купец заморский на привозе шапкой-невидимкой торговал, таку цену непомерную заломил, что простой люд три дня приценивался и отходил, покуда нужный богатей не сыскался, поп тутошний. Купил шапку, одел – и прямиком в женскую баню! А она там от пара возьми да отсырей – известное дело, механизм тонкий, забарахлила… От-то визгу было!
Прасковья Лукинишна ему скорей ребрышек бараньих на тарелку кладет:
– На-кось, погрызи, коль свой язык без костей!
Откушали чародеи, потолковали о пустяшном, по три чарки вина выпили и давай куда-то собираться – а на дворе уж ночь глухая, звезды зажглись, месяц рожки выпростал.
– Ну, Василиса, пожелай своему мужу удачи, да и нам заодно. – Говорит Ворон, первым из-за стола вставая. – Она нам сегодня дюже понадобится – придумал Кощей, как Марью Моровну сыскать, только для того цельную ночь всем вместе колдовать надобно, а наутро первый луч солнечный нам ее логово последнее и укажет.
Прасковья Лукинишна тут же запричитала:
– Куда ты, Костюша, пойдешь на ночь глядя, там уже роса взялась, не ровен час, ноги вымочишь!
– Небось не сахарный, не растают ноги-то. – Сквозь зубы цедит Кощей. – Ты лучше за Василисой приглядывай, займи ее чем на кухне, чтобы при тебе была. А тебя, Черномор, пуще того прошу – не спи ночь, покарауль у дверей недреманно. Чует мое сердце – прознал душегубец, что этой ночью вся колдовская сила при мне будет, попробует самолично в терем взойти.
Черномор нахмурился, кулаком стиснутым себя в грудь широкую ударил – только звон от кольчуги пошел:
– Муха не пролетит!
Кощею от того не легче:
– Ты, на мух отвлекаясь, бирюка не пропусти! Не тебе, Вольг, в обиду сказано…
– Да какие там обиды! – Усмехается чародей. – Моя слава вперед меня бежит, да и за коня среброгривого, берендейского, по-хорошему мне одному надо бы ответ держать…
Ой, чую, что-то тут неладно!
– Погоди, неужто от колдовства вашего в обереге сила иссякнет?
Повинился муж:
– Не иссякнет, а отозвал я ее временно, до первых петухов; кто его знает, как там у нас дело обернется – каждая крупица сгодится.
Гляжу – и впрямь череп светиться перестал, камень как камень.
– Да может, его и нет давно, того ворога, – пробует Кощей меня утешить, а у самого такой вид, словно перед гробом венки несет, – за месяц ни разу не объявился.
– Ага, – говорю, – помер своей смертью, не дождался, сердешный, когда же его наконец изловят да вразумят! Что ж ты тогда воеводе спать заказал, меня на кухню гонишь – вареники свои любимые на поругание отдаешь?
Кощей отговаривается нескладно:
– То на всякий случай, для общего спокойствия…
Вот ужо утешил! Бросила я в сердцах:
– Как бы ваше спокойствие моим упокойствием не обернулось!
Сошлись мы с Кощеем нос к носу – я на цыпочки встала, он голову опустил, подбоченились оба, руки в боки, чисто петухи бойцовые – сцена семейная, челяди да гостям на потеху:
– Что ж, удачи тебе, муженек – не Марью Моровну, так хоть жену схоронишь: мелочь, а приятно!
– Ты, женушка, сама кого угодно с этого света сживешь и на том покою не дашь!
– Тебе-от покой дороже жены!
– Потому как жена непомерно дешева!
– Промежду прочим, три пуда золотом!
– Отпиши батюшке – я вдвое приплачу, ежели он тебя назад заберет!
– Ой-ой-ой, смотри не поистраться, на восьмую жену казны не хватит!
Тут Кощей как заорет дурным голосом:
– Хорошо, будь по-твоему! Никуда я не пойду, останусь тебя стеречь, пущай Марья Моровна и дальше по селам детей крадет, кровушку из них цедит на потребу чародейскую, черный мор на царства-государства напускает, ежели что не по ней!
Сел на пол и давай сапоги стаскивать.
Стыдно мне стало – в самом деле, кто меня в тереме-то тронет, при челяди, под охраной воеводиной? Ставни-двери запереть изнутри, и пущай там себе ворог неведомый вокруг частокола рыщет несолоно хлебавши.
– Ладно, иди, колдуй, перебьюсь как-нибудь…
А Кощей так просто охолонуть не может, сапог не бросает:
– Нет уж, будь по-твоему, останусь в тереме, псом у ног твоих лягу, лишь бы ты, счастье мое, за жизнь свою драгоценную не тревожилась!
Кабы другим тоном сказал – иного признания и не надобно, а так – курам на смех, мне на усовещение. Чародеи с ноги на ногу переминаются, на меня глядят с укоризною – только-только выходить изготовились, а тут такая оказия: жена мужа на великий подвиг отпущать не желает, одна оставаться боится. И Кощею уже обратного хода нет, словом себя связал, что делать?!
Уж и не знаю, что на меня нашло – присела рядом с мужем, да возьми и поцелуй его легонько в щеку, с той стороны, где ямочка на улыбку отзывается.
– Иди, – говорю, – удачи тебе!
Кощей так сапог и выронил. А я сама перепугалась – ойкнула, румянец в щеки кинулся, подорвалась с колен и бегом вверх по лесенке, лишь бы не видеть, как муж на меня смотрит.
И Финист языкатый вслед, со смешком:
– Вот уж точно, милые бранятся – только тешатся!
Ворон на него цыкнул, а Вольг еще и затрещину отвесил – для пущей важности. Я же за угол завернула и стою, отдышаться никак не могу, сама себе дивлюсь – эк меня угораздило! Прощай теперь прогулки совместные, покой чародейский, басни дивные, – муж-от меня и так едва терпел, теперь, поди, и вовсе видеть не захочет…
А внизу, слыхать, Кощей сапоги заново натянул, с воеводой да Прасковьей Лукинишной простился, Пашка у крыльца копытом бьет, Вольга учуяв.
– Эх, Кощей, и завидую же я тебе! – В шутку сетует неугомонный Финист. – Кабы меня такая жена любила-миловала, я бы жизнь за то отдал, не задумавшись.
А Кощей в ответ возьми да и молви тихим горьким голосом:
– Я тоже. Только седой да криворукий ей без надобности…
И все – хлопнула дверь, ушли чародеи.
А я так и стою столб столбом, руку к сердцу прижала. Да что же это он такое говорит?! За весь медовый месяц ни разу не приголубил, а теперь – без надобности! Куда ж он сам смотрел?! Ну я-то, понятное дело, себе даже думать о любви заказала – муж-от мне не чета, чародей великий, всякого в жизни перевидал, за ратным делом да колдовством ему не до женщин, а ну как засмеет? Неужто и ему краса моя неписаная уста замкнула, негодящим себя посчитал?
Покликала меня Прасковья Лукинишна на кухню, кисельком вишневым поманила, да я усталью отговорилась и у себя в покое заперлась.
Не могу я спать, мечусь по опочивальне – и сладко мне, и страшно. Придет – что я ему скажу?! «Ой ты гой еси, друг любезный, бери меня за руки белые, лобзай в уста сахарные, будем жить-поживать и добра наживать»? Такое только в сказках проходит! Да он на меня как на умалишенную глянет, не то что в опочивальне – за воротами терема замкнется!
Егорушка из клетки глядит сочувственно, усами шевелит. Изловчился как-то шитье мое едва законченное в клетку затянуть, лежит барином на всем Лукоморье вместе с птицами, рыбами да солнцем мохнатым, в тереме батюшкином дырку для обзору прогрызть успел. Пусть его, не тем голова занята…
А если не придет? А вдруг они там с Моровной не на жизнь, а на смерть схватились? Коль проведала чародейка, что жизни ей до рассвета осталось, да первой удар нанесла? Может, я уже час как вдова, впору венок батюшкин черной лентой перевивать – «от безутешной жены Василисы и ее родственников»? Ой, страсти-то какие! Хоть бы пришел скорей, черт с ней, с любовью, лишь бы все там у них обошлось…