– Дяди пативные! Дяди жадные! Не хотели, чтобы Зигя на их больсой масыне с синей лампоской катался! Там много разных масинок было, и все с лампосками! – пожаловался великан, заметив, что Меф разглядывает его «ПУФ!».
– Так это вы выбросили из машины английского премьера? – шепотом спросил Меф, смутно припоминая все скандалы последней недели.
– Он сам вышел на перекрестке. Мамоцка казала ему: «Блысь!» – объяснил Зигя.
Буслаев оглянулся. На них смотрело человек десять. Многие с ужасом. Еще бы! Зигя выглядел как гладиатор-убийца. Никто не знал, что таким он становится только под влиянием сознания Пуфса.
– Чего ты пришел-то? – спросил Меф не совсем вежливо.
– Папоцка! Не говоли со мной стлого!.. Тебя зовет мамоцка! – трубно сообщил Зигя, шмыгая носом.
– Я не твой папа!
– Мамоцка говорит: мой! И исе она говорит: низя говорить глупоцти!!! – заявил Зигя.
Рядом нервно хохотнула девица Лада из Подольска, пишущая курсовик по простейшим. Меф часто брал у нее конспекты. Видно, под влиянием простейших почерк у девицы на всю жизнь остался как во втором классе, что Меф чрезвычайно ценил.
Буслаев вздохнул и впредь от своего чада решил не отрекаться.
– В чем дело? Ребятенка не видели? Это мой старшенький! – пояснил Меф.
Желтый шарик Зиги зацепился за щит с расписанием. Переживая, что он лопнет, Зигя резко повернулся, и человек шесть покатились, как кегли. Меф забеспокоился, что Зигя может, испугавшись, ломануться по коридору. Это было чревато последствиями.
– Веди себя хорошо, и я научу тебя делать бомбу из кока-колы и «Ментоса»! – пообещал Меф.
– Папоцка! – повторил Зигя. – Ты цто, оглох? Сколее! Мамоцка буить седиться!
– Она что, здесь? – забеспокоился Меф.
– Возьми меня за руцку! Мамоцка говорит: дети долзны ходить за руцку! Без руцки их мозно потелять! – потребовал Зигя, доверчиво протягивая ему ковшовую ладонь, которая рвала железо как бумагу.
Меф не осмелился посягать на авторитет мамочки. Прасковья сумела сформировать в своем дитятке правильное к себе отношение. Он протянул ему ладонь и позволил сыночку буксировать его за собой. Зигя летел как метеор. Пару раз Мефу казалось: если бы он не переставлял ног, гигант бы этого и не заметил. Они пронеслись по коридору и оказались в дальнем его крыле, у закрытой учебной части вечернего отделения. Здесь, в вечно пустом закутке у технических комнат, обычно ругались, целовались, прогуливали лекции, спешно переписывали бомбы и выясняли отношения.
Меф ожидал, что Прасковья будет ждать его на этаже, и даже прикидывал, не ей ли принадлежал тот взгляд , но Зигя пронесся к последнему холлу со служебным лифтом. Здесь он остановился, отпустил «папочку» и мощным пальцем надавил кнопку вызова.
– Твоя… наша мама нас чего, на улице ждет? – спросил Меф.
Зигя не ответил. Только что он обнаружил, что от его шарика осталась желтая резиновая тряпочка, которую он печально держал за нитку.
– Папоцка! – ужасным голосом крикнул Зигя. На его лице проступила непоправимость несчастья.
– Не надо, сын! Держи себя в руках! – быстро сказал Буслаев, но этим лишь ускорил трагические процессы, зародившиеся в груди у сыночка.
Его сотрясали рыдания. Он схватил Мефа, ощутившего себя бабочкой в руках у препаратора, и стал трясти его, вытирая о него зареванное лицо. Рубашка у Буслаева мгновенно промокла.
– Папочка! Царик бум! Царик бум!
– Куплю новый! Только отпусти! – прохрипел Меф.
Зигя задумался.
– Купи не два-один, а два-много!
Меф еще по прошлому году помнил, что такое Зигино «два-много». Это число начиналось от двух и простиралось в бесконечность.
– И цтобы один был такой вот зелененький! – продолжал мечтать Зигя, уверенно показывая на синюю стену.
Зигя уже успокаивался, когда Меф случайно заметил то, на что прежде не обращал внимания. На шее у гиганта на шнурке висел конный русский дружинник в плаще, занесший над головой меч для страшного удара. Подставка у него была погнута, меч наполовину отломан, и вообще бедняге очень досталось в жизни.
Когда-то Меф находил похожих солдатиков на балконе в детских игрушках папы Игоря. Они вставлялись по двенадцать штук в узкую подставку. Шесть русских с одной стороны, шесть тевтонцев – с другой.
Не подумав, Меф протянул к солдатику руку, но внезапно ноги его оторвались от пола, а сам он только чудом не размазался по стене.
– Мое! Не дам! – Зигя зажал всадника в ковшовой ладони. Маленькие глазки смотрели сердито и подозрительно.
Двери лифта открылись. Меф и Зигя разом повернули головы. Перед ними стояла тонкая и бледная Прасковья в платье таком алом, словно оно было выкроено из парусов Грея. Прасковья смотрела на Мефа. На виске у нее пульсировала голубая жилка. Не выдержав ее пылающего взгляда, Меф опустил глаза и обнаружил, что Прасковья босиком. На ногах – следы чернозема с факультетского газона. Между мизинцем и безымянным пальцем – застрявшая головка одуванчика.
– Одуванчик! – сказал Буслаев, хотя цветок в представлении явно не нуждался.
Прасковья даже бровью не повела. Мефу казалось: для нее не имеет значения, что он говорит, и говорит ли вообще. Смысл речи заложен глубже слов, и слова только тогда обретают силу, когда согласуются с этим глубинным смыслом. В противном случае они мало чем отличаются от блеянья.
Двери лифта стали закрываться. Зигя шагнул в проем и придержал их. Проскользнув у Зиги под мышкой, Прасковья оказалась рядом с Мефом и протянула руку к его лицу, не касаясь кожи. Ее пальцы дрожали. Лицо мучительно исказилось.
– Ме-о-й! Уээооо… ы… а… остоее… – попыталась произнести она.
Меф участливо слушал, не понимая ни слова.
– Да ничего! Учусь помаленьку! Сегодня вот трояк получил! Ты-то как? – ляпнул он, предположив, что Прасковья спрашивает, как у него дела.
Он не угадал. Пол под ногами у Мефа задрожал. Вспыхнули и мгновенно перегорели лампы дневного света. Стекло дало длинную трещину. На преподавательской парковке заныли, заканючили сирены. Меф подумал, что впервые в истории мироздания все силы Кводнона оказались собранными в двух людях на узкой площадке у биофаковского лифта.
Убедившись, что у нее ничего не выходит, Прасковья нетерпеливо обернулась к Зиге. После гибели Ромасюсика именно он стал ее рупором. Зигю Прасковья берегла куда больше ходячей шоколадки, боясь повредить его детский разум. Если у Ромасюсика глаза стекленели и собственное сознание отключалось, то Зигя чаще озвучивал лишь основную идею, насколько сам ее понимал.
– Будь осторозен, папоцка! Мамоцка говорит: у тебя на лисе густь и одинозество! Скоро будет плохо. Тебе плохо, ей плохо. В Талтале цто-то цлусилось. Мамочка волнуется! Она чу… чуп… – запутался в словах Зигя.
– Чувствует, – договорил за него Меф.
«Младенчик» благодарно закивал.
– А что плохо? Что случилось? – Меф не был напуган, но знал, что Прасковья просто так паниковать не станет.
– Мамоцка не знает. Ей селдце подсказывает… И еще она посит меня казать: твоей цветлой цкоро у тебя не буит! – доложил Зигя.
– В каком смысле, моей светлой у меня не будет? И куда же она денется? – с угрозой уточнил Меф.
Прасковья молчала. Ее сыночка же волновало другое.
– Папоцка, а цто такое селдце? У тебя оно тоже есть? – принялся уточнять он.
Наследница мрака расхохоталась коротко и страшно. Мефа сбило с ног. Дальше по коридору хохот Прасковьи выдавил железную дверь лаборантской.
– Мамоцка, подозди! Папа царики обесял купить! Два-много! – страдальчески оглядываясь, Зигя вслед за мамочкой шагнул в лифт, просевший под его тяжестью.
– Только попробуй тронуть Дафну! Я тебя предупредил! – крикнул Буслаев в закрывающиеся двери лифта. Последним, что увидел Меф, была босая нога Прасковьи с застрявшим одуванчиком и покачивающийся на длинной нитке лопнувший шарик сыночка.
Несколько минут спустя, бесцеремонно растолкав мешавшие ему автомобильчики, от главного входа отъехал угнанный два часа назад трейлер с прицепом. Зигя не любил катать мамочку Прасковью в «масеньких масынках».
* * *
Некоторое время Меф простоял на площадке, неподвижно глядя перед собой. В голове вертелась фраза, что его светлой скоро с ним не будет. Что имела в виду Прасковья? Была ли эта угроза или, напротив, попытка предупредить об опасности? И откуда Прасковье об этом известно? Маловероятно, что свет докладывает ей о своих действиях. Тогда кто? Лигул? Но почему Прасковья утверждает, что плохо придется не только Мефу, но и ей самой? И кто, наконец, смотрел на Мефа?
Вопросы в голове шевелились, как тараканы на кухонной стене. Подзабытые подробности, до этого таившиеся в аппендиксе памяти, в тине нерешенных задач и отодвинутых проблем, выплывали одна за другой.
А что, если Дафна знала?
Что-то тревожило Дафну, причем тревожило давно. Она становилась то нежна, то раздражительна. Часто поднималась на крышу и сидела в одиночестве, глядя на свою флейту. Пыталась что-то играть, но не доводила до конца и бросала.
Когда Меф спрашивал ее, в чем дело, Дафна отвечала невпопад. Порой Буслаев поднимался на крышу с ней вместе и видел, как она летает. Порывисто, стремительно. То устремлялась в заоблачную высь, так, что перья покрывала изморозь, то, сложив крылья, падала к самой земле.
Меф следил за ней глазами, наблюдая, как она мечется, и ему чудилось: она безнадежно пытается соединить несоединимое – сшить тучи и город единой нитью.
В открытую они никогда не ссорились, но иногда в их отношениях появлялись недосказанности, полутона, недопонимание, и тогда оба, как чистоплотные сурки, принимались оттирать свою шерсть от малейшего пятнышка. Проблема состояла только в том, что иногда это запутывало отношения еще больше, как сурок, который сильнее пачкается, если начинает растирать лапками каплю клея.
В кармане завибрировал мобильник. Меф вытащил телефон и сообразил, что Дафна ждет его в буфете уже минут пятнадцать и это четвертый ее звонок. Буслаев полетел в буфет.
Буфет был типично университетским. На переменах и сессиях в него едва можно было протолкнуться. Во время же лекций он пустел, и становилось слышно, как на окне журчит фонтанчик в форме мельницы. За пузатым сундуком-витриной окопалась буфетчица Тетьзина. Кругло-стремительная. Перекатывающаяся. В фартуке с огромным карманом, в котором помещалось все на свете. Рук у нее было четыре… или шесть… или восемь… Они мелькали так стремительно, что бесполезно было их считать. Другим примечательным свойством Тетьзины было, что она никогда не давала мелкой сдачи и никогда не требовала занести деньги, если у кого-то не хватало. Получался такой приблизительный баланс.
В редкие моменты передышки Тетьзина проваливалась в неподвижность. Она сидела у окна на стуле, сложив на фартуке красные, исцарапанные нелегально обитавшей в буфете кошкой руки, и тогда все видели, что рук у нее всего две.
Меф успел в буфет вовремя. Рядом с Дафной уже пытались усесться два третьекурсника. Точнее, усаживался один, а своего приятеля, длинного и тощего, использовал как живой щит. Ему казалось: если он будет тюкать друга в присутствии девушки, втирая его в асфальт, то девушка увидит, какой он мужественный, и, сраженная, обрушится к его ногам.