— Разве это плохо, избавить мир от темных чудовищ?
— Хорошо. В твоем понимании. Но вот только стражи останутся без работы. Потому что если появятся те, кто чистит пятна, и их будет много, Братство станет историей. Никто из нас этого не хочет.
— Речь ведь идет не о том, что я берусь за чужую работу, — сказал Хартвиг, и взгляд его стал пристальным и понимающим. — Я знаю, что стражи получают, уничтожая души. От этого тяжело отказаться.
— Я бы сказал, невозможно, — тихо ответил я ему. — Именно поэтому тебя убьют. Чтобы не отказываться, и чтобы ты не попал в руки нашим врагам — Ордену, который бы обратил твои умения против нас. Твоя жизнь висит на волоске. Как только мой друг Карл поймет, что в Богежоме нас ждать не стоит, магистры перестанут выжидать.
Хартвиг провел пальцем по краю кружки:
— Но ты, несмотря на все сказанное, меня спасаешь.
— Пытаюсь спасти.
— Это неважно.
Я переглянулся с Проповедником и сказал:
— Я тоже идеалист. Мне претит мысль, что я везу тебя на заклание, ибо мне не нравится библейская история про отца, решившего отдать своего сына в жертву Богу. Есть в этом что-то противоестественное тому, чему учит Всевышний. Что до угрозы от тебя — на мой век душ хватит. Если ты и изменишь мир, то очень нескоро. Стражи не всегда справляются с темными сущностями, потому что их слишком много, и поэтому люди гибнут. Я не вижу беды, если всем станет чуточку легче, и они перестанут бояться тех, кто живет рядом с нами.
— А что Братство?
— Я скажу, что ты сбежал. Несколько наивно, но пусть они попробуют проверить.
— Тебе так просто этого не спустят, — скривился Проповедник.
Я знал это, но не хотел обсуждать. Ни к чему. И так каждому понятно, что я идиот, рискующий всем ради незнакомого человека. Впрочем, у меня была в этом своя цель — я искренне верил, что живой Хартвиг для будущего гораздо важнее, чем мертвый. А тот, кто так не считает, пусть посмотрит на останки людей после того, как на них напала одна из темных душ.
Лично я хотел бы надеяться, что в будущем темных сущностей среди нас не будет.
Лошадей удалось купить только за Вертенштайном, после того как мы полдня топали на своих двоих. Мечтать о такой роскоши, как дилижанс, не приходилось.
Мне не понравился человек, крутившийся недалеко от нас, пока я торговался с продавцом. Поймав мой взгляд, незнакомец поспешно растворился в толпе. Оставалось лишь гадать, кто это был — карманник, которого я спугнул, или соглядатай. В любом случае я решил не искушать судьбу и свернул на дикие лесные дороги, подальше от основных трактов. В одной из таких рощ Хартвиг и познакомился с Пугалом.
Оно неподвижно стояло возле рябины, надвинув соломенную шляпу на глаза, и казалось форменным разбойником, поджидающим одинокого путника. Увидев его, мой спутник чуть не свалился с лошади.
— Господи, что это?! — вскричал он. — Ты его видишь, Людвиг?!
— Вижу. Знакомься, это Пугало. Оно иногда путешествует со мной.
Оно выдержало мой взгляд. Я удовлетворенно вздохнул — никаких жертв во время своего отсутствия страшилище не нашло. Оно соблюдало наши негласные договоренности.
— Оно темное. Чернее ночи. Там, внутри, — сказал Хартвиг.
— Никогда не встречался с одушевленными? — негромко спросил я.
— Одушевленный? Он? Не знал, что они так же, как души, могут быть невидимы для обычных людей.
— У некоторых одушевленных есть такая способность, — подтвердил я, глядя, как Пугало вышло на дорогу и поплелось следом за нашими лошадьми. — Если, конечно, у них достаточно сил для этого. Тогда они могут покидать предмет, в котором зародились, и гулять где пожелают. Но время от времени им следует возвращаться в свою оболочку, чтобы отдохнуть. Так что иногда Пугало отправляется на свое ненавистное ржаное поле.
— Всегда хотел узнать, как в предмете зарождается душа.
— Никто не знает. Теологи, ученые, клирики и профессора просвещенных университетов спорят до сих пор. В Библии об этом ни слова, но, как ты знаешь, Святое Писание трактуют кто во что горазд. — Я с намеком посмотрел на Проповедника. Он любитель искажать содержимое молитв и библейских цитат. — Иногда предметы становятся одушевленными, и их сущность либо светла, либо темна.
В большинстве своем им нет дела до людей, но порой случаются и исключения. Как с Пугалом.
— Я мог бы попытаться очистить его от тьмы, — предложил Хартвиг.
Услышав это, Проповедник расхохотался, а страшило взялось за серп. Я успокоил его жестом, сказав спутнику:
— Не думаю, чтобы ему было интересно потерять свою сущность.
— Ты ведь страж, что тебя может связывать с таким темным существом?
— Мое мировоззрение говорит мне, что ни одно зарождение души не происходит без причины, какой бы та ни была. И не всегда темная сущность, даже такая опасная, как наш общий друг, причиняет вред людям.
— Он — причиняет.
— В прошлом — да. Но теперь у него есть шанс исправиться и направить свою кровожадность на добрые дела.
Хартвиг посмотрел на меня так, словно я его разыгрываю. Впрочем, он близок к истине. Пугало опасно, я сознаю это. И, на мой взгляд, лучше, чтобы оно было со мной, чем осталось на том поле, совершенно без присмотра. Я в состоянии сделать так, что оно пожалеет, если его серп коснется невинных жертв. А убивать… Я уверен, что выйду из поединка победителем, но не уверен, насколько целым, чтобы насладиться победой.
Убийство — не выход, а всего лишь следствие наших поступков. Если его можно избежать, я только «за».
— Я слышал разговоры о том, что, если в зародившейся душе царит тьма, винить за это следует бесов. Вроде как они вселяются в предметы, точно в людей.
— Ну, тогда в Пугале сидит что-то покрупнее рядового беса, — осклабился Проповедник. — Какой-нибудь Бегемот или Асмодей, никак не меньше.
— Заткнись! — прорычал я. — Скоро ночь. Накликаешь на наши головы, старая ворона!
Он обиделся, но чушь пороть перестал. Мы с Хартвигом выехали из рощи, остановившись на границе большого необработанного поля. Далеко-далеко впереди, в лучах вечернего солнца сверкала гладь Етлацких озер. Мы медленно направились в их сторону, не желая подгонять уставших лошадей.
Несмотря на ранний вечер, все еще припекало, и горячий, густой, точно патока, воздух сильно пах разнотравьем. Хартвиг закатал рукава рубахи и невинно поинтересовался:
— Могу я задать вопрос?
— Попробуй.
— Сколько душ ты уничтожил?
— Знаешь, я не имею такой привычки считать сделанную мною работу. Много.
— Достаточно много для того, чтобы прожить лишний год? Или два?
Я небрежно пожал плечами. И вправду не знаю, сколько из них забрал мой кинжал.
— Многие стражей не любят. — Хартвиг говорил небрежно, но от меня не укрылось, что его интересует этот вопрос— Считают, что вы получаете незаслуженно дополнительные дни жизни.
— Все верно. В Ровалии, Витильска и Прогансу мы вне закона. Да и в некоторых других местах тоже. Поэтому я не спешу носить кинжал на всеобщее обозрение.
— Каково это — иметь такой дар, Людвиг?
— Я могу то же самое спросить тебя о твоем. Иногда от этого устаешь, иногда нет. Многие умирают от зависти из-за того, что мы способны немного продлить свою жизнь.
Хартвиг рассмеялся:
— Извини, страж, но смерть одной души от твоего кинжала добавляет половину дня к жизни, дарованной тебе Создателем, — это не немного. Чем больше душ уничтожишь, тем дольше проживешь. Я слышал, некоторым из ваших магистров давно перевалило за сотню лет, притом что стариками они отнюдь не выглядят.
— Можно накопить сколько угодно дней жизни, но в итоге умереть из-за того, что упал с лошади. Или в тебя воткнули стилет. Или ты просто-напросто простыл и помер от горячки. Так что всякое накопление может закончиться ничем.
— Но ведь если повезет — это шанс прожить гораздо дольше, чем тебе отпущено при рождении, к тому же не слишком-то старея.
— Не спорю, — дипломатично ответил я.
— Знаешь, когда я был маленьким, то мечтал стать таким, как ты. Все время ждал, что в дверь постучит страж и заберет меня в свою школу. Но он не пришел, и сейчас я начинаю понимать — хорошо, что так получилось. Я желал лишь жить долго, а не помогать другим.
— Жить долго — естественное желание любого разумного человека. Поверь мертвецу, — скрипучим голосом сказал Проповедник.
— Скажи, Хартвиг, что с моей душой? — спросил я. — Много ли на ней пятен?
— Я думал, ты никогда не спросишь, — улыбнулся он. — Они есть, впрочем, как и у всех людей. Кто из нас безгрешен? Но ничего такого, чего тебе стоило бы бояться. Хочешь, я очищу ее в два счета?
— Благодарю, но не стоит.
— Интересно почему? — Он склонил голову набок.
— Мои грехи — только мои. Мне за них и отвечать. Не желаю, чтобы кто-то вмешивался в мою душу. Извини, если обидел.
— Да нет. Не обидел. Я прекрасно тебя понимаю.
— Я считаю, то, что ты делаешь — жульничество, — безапелляционно заявил Проповедник. — Это все равно что держать в рукаве несколько фараонов во время карточной игры. Конечно, неплохо прийти к святому Петру чистеньким и уверенным в том, что он распахнет перед тобой райские врата. Но это…
Они начали диспут и спорили до тех пор, пока мы не подъехали к озерам. За ними начинались бесконечные деревушки, растянутые вдоль границы княжества.
Приличный трактир с минимальным количеством клопов мы нашли не сразу и, поставив лошадей под навесом во внутреннем дворе, остановились на ночлег.
Ложась спать, я думал о том, что еще один день прошел, и до цели осталось совсем немного.
Последнюю ночевку перед При мы провели в открытом поле. Я не желал рисковать, даже несмотря на то, что дороги оставались спокойны. То ли нас потеряли, то ли, действительно, у страха глаза велики, и Хартвига искали куда меньше, чем я думал. Лично меня такое спокойствие вполне устраивало. Оставалось только радоваться, что у кого-то не хватило сил и умения на облаву.
Проповедник высказал идею, что, если бы все желающие добраться до картографа действовали вместе, нас бы давно уже нашли. Я был склонен с ним согласиться. Поодиночке им просто не хватает ресурсов, чтобы быть вездесущими и перекрыть все дороги.
Край, по которому мы ехали, был глубокой провинцией, находящейся на самом юго-востоке Фирвальдена. Аграрная область, где практически не встречалось крупных городов, но зато было полно деревушек, не отличалась большим количеством населения и путников, несмотря на близость При. Торговые тракты лежали западнее, а здесь была тишь да гладь, именно поэтому я и выбрал это место.
Не могу сказать, что мы с Хартвигом сдружились, слишком мало времени друг друга знали. Картограф оказался неплохим человеком, пускай и с несколько идеалистическими взглядами, из-за чего постоянно вступал в прения с желчным Проповедником.
Мы остановились на границе, отмеченной всего лишь старым каменным столбом.