— Напор и тактика, как говорит светлейший князь, напор и тактика.
Басурманский преподавательский состав был разменян на лёгкой ноге.
На вахте бдительный цирик тщательно разглядывал портрет в удостоверении Щавеля, сличал с предъявителем, выслуживался перед начальником. Воля Петрович ждал, не торопил, чтобы не размагничивать самим же налаженную дисциплину. Наконец цирик выдал стальной жетон, который полагалось сдать на выходе, а удостоверение спрятал в ячейку с номером, оставив в залог. Разблокировал турникет. Два самых главных лица во Владимире, один из которых был человеком, а другой живым имуществом, поднялись на больницу.
Камера Мотвила, где он обитал под присмотром знатного целителя Альберта Калужского, не запиралась. В ней пованивало, больной негромко тёр с лепилой, басовито, но слегка канючащим тоном. Действие опиумной настойки заканчивалось, а добавлять заботливый доктор не спешил.
— Чё как? — по-хозяйски зашёл в хату Воля Петрович, тюрьма делала его заметно кряжистее и как будто выше.
— Поели, — Альберт копошился у столика с пузырьками и тряпичными салфетками, прокипяченными в чистой воде. — В остальном не очень.
Действительно, оказавшись в стенах Централа, обожжённый шаман почувствовал себя хуже. Тут все были подавленными, и это сказалось.
— По поводу лекарственных средств, — поставил разговор в колею Щавель. — Излагай, о чём мы вчера говорили.
Воля Петрович обратился в слух. От его готовности сотрудничать зависело, как он возьмёт бразды правления городом в свои руки, останется ли доволен им светлейший князь и что напишет в своём докладе боярин.
— Мы тут посоветовались, — промямлил Альберт, отводя глаза. — Хорошо бы свежего нутряного сала на обожжённые места приложить. Такого, чтоб ещё не остыло.
— Тогда в нём жизнь есть, — слабым голосом поддержал Мотвил. — Самое лучшее, когда у источника живительного сала сердце бьётся.
Целитель Альберт помрачнел, поджал губы. Щавель покосился на Князева. Начальник тюрьмы смотрел на верховного московского шамана как-то недовольно, свирепо, но в то же время грустно и с недоумением.
— Когда у тебя ближайшая очередь на казнь? — спросил боярин.
— Через три недели собирались исполнить колумниста и охальника Словоблуда.
— Москвич? — с подозрительностью спросил Щавель.
— Из Тулы родом.
— Мутант?
— Не, юродивый и временами буйный.
— Впрочем, без разницы. Этому всё сгодится. Я своей волей ускорю приведение в исполнение и светлейшему князю о том доложу, — сообщил командир и распорядился: — Готовь самозванца, конвоируй на больничку, начнём немедля.
— Палач взял отгул. У него там огород, баба…
— Обойдёмся без палача. Лепила всё по науке сделает.
О желании участвовать в богопротивном обряде Альберта Калужского не спросили. Целитель закатил глаза, отвернулся к столику со снадобьями и очертил напротив сердца обережный круг.
Глава седьмая,
в которой чёрные телеги и фургон с надписью «Хлеб» увозят представителей образованного класса в застенки
— Пора твоим спецам проявить квалификацию.
Совещание проводили в канцелярии казармы — Щавель, Карп, Литвин. За закрытой дверью дневального раба сменил дружинник Храп, не отличающийся любопытством и болтливостью.
Щавель говорил, а Карп слушал.
— Собираемся здесь, на конюшне. За ворота тюрьмы никто не выходит. К ночи цирики привезут понятых, которые укажут, кого и где брать. Ты свои телеги разгружай, поедем на них, и ещё три штуки Воля выдаст. Вот адреса, — Щавель ладонью двинул листочек. — Их шесть, твоих раболовов пятеро осталось, значит, ты сам тоже поедешь. Отъезжаем все вместе, берём их скопом, нельзя, чтобы враги разбежались.
Карп засопел как задумчивый бык.
— А если дома кого не окажется?
— Подождёте. Телегу отгоните, из дома никого не выпускать. Если до рассвета не появится, то и хрен с ним, завтра повесткой вызовем. Один не страшно, нам надо весь клубок ихний захватить. Как змеи весной в кубло сбиваются, так и здесь. Только в эту змеиную яму нормальных парней кидают и делают из них… как это… студентов. А потом удивляются, откуда на Руси железная дорога.
— Понятые не разболтают? — Карп ковырял толстым ногтём столешницу, искал лазейки, в которые могли утечь враги, выискивал зацепки. — Им дома объясниться надо, куда на ночь глядя попёрся. Баба, известное дело, язык помело. По соседям растреплет, а там весь город знает.
— Риск есть, — признал Щавель. — Будем надеяться, не растреплет. Понятые предупреждены, в их же интересах слепить отмазку, чтобы басурмане не сбежали.
Через зарешёченное окно за спиной Щавеля пробивался свет хмурого дня. С такого ракурса на лицо командира легли глубокие тени. Чернота на месте лба и мрачные ямы на месте глаз показались сотнику провалами черепа. Литвин даже ус перестал кусать. Теперь он вник в смысл выражения «омрачённое чело», которое раньше считал словесным поносом бардов. Оказалось, барды не врали, просто песни их были о вещах эпохальных. Затем сотник подумал, что по возвращении из боевого похода надо будет отмолиться в храме и поднести Отцу Небесному упитанного тельца, а то и коня, смотря, что дальше будет. Неизвестно, куда всё повернётся с таким командиром.
В Новгороде Литвину польстило доверие князя, способствующее карьерному росту. Получив казну вышневолоцкого кровопийцы Недрищева, Лучезавр остался доволен и приказал всячески содействовать инициативам боярина. Князь использовал лукавый греческий приём метафору и назвал Щавеля иголкой, а дружинников ниткой, которые латают рваную рубаху Руси. Хитрость греческого изворота заключалась в том, чего князь не сказал, а Литвин мог лишь догадываться. Если Щавель игла, рассуждал сотник, а дружина нитка, посредником между ними является игольное ушко. Штука, безусловно, важная, но чувствовать себя пустым местом было досадно. Однако служба есть служба. Щавель тоже исполнял свой долг и делал это рьяно, только на особый манер, идущий вразрез с понятиями Литвина о законе, морали и воинской чести. «Варварски», — пришло на ум ещё одно греческое слово.
— Слушаешь меня?
— Так точно! — встрепенулся Литвин, пошарил руками по столу. Ему показалось, будто Щавель поймал его за мысли как кот убегающую верёвочку. — Виноват, задумался.
Сотник немедленно сунул ус в зубы и принялся грызть.
— Что-то ты нервный какой-то, — отметил Щавель и перешёл к делу. — Разжёвывать не буду, ты работу знаешь. Выделишь по тройке на каждую телегу. Сам сидишь здесь, командуешь. Если будут гонцы, отправляешь тревожную группу.
— В случае возникновения нештатной ситуации как быть? — постарался загладить свою невнимательность Литвин. — Допустим, особняк опять начнут громить?
— С этим справляется городская стража. Пока мы не закончим операцию, дружина занимается только ей, не отвлекаясь на постороннее, пусть даже тюрьма горит. Понятно?
— Так точно, — отрубил сотник, вливаясь в струю.
Участвовать в массовых ночных арестах ему доводилось со времён стажировки, хотя куда ловчее он проявлял себя в полевой работе с разбойниками, да на зачистке местности от просочившихся из Внутримкадья манагеров и иных опасных гадов. Литвин отлично знал свою профессию — Родину зачищать. И пусть ему не всегда нравилось, каким способом достигается результат, службой сотник гордился.
Из соседнего корпуса больнички донёсся истошный крик. Литвин вздрогнул. Вопль не прекращался. Человек орал и орал, будто его резали заживо.
Щавель деловито кивнул, будто учётчик, мимо которого пронесли на склад ящик с товаром.
— Всё понятно? Вопросы есть?
— Никак нет, — бодро отозвался Литвин.
Карп ничего не сказал. На угрюмом лице работорговца было написано «Брать!»
* * *
Понятыми были преподаватели Института растениеводства, муж и жена. Вопрос с разглашением тайны решился неожиданно просто. Многие подписанты жили семьями. У них был один круг интересов, единая работа и общий набор врагов.
«Как у эльфов, — думал Щавель, трясясь в темноте на чёрной тюремной телеге, идти было бы удобнее, но не позволял статус. — Только эльфы увлечены бесполезными теориями, сохранёнными с допиндецовых времён, а во Владимире люди учат людей насущному, что можно применить на практике и получить реальную отдачу».
На живот давил заткнутый за ремень пистолет мастера Стечкина. Изъятый у вехобитов АПС Щавель зарядил патронами из оружейки Централа. Воля Петрович роптал, что самим стрелять будет нечем и боеприпасы на вес золота, но согласился отдать две пачки под акт о конфискации. Теперь у Щавеля был полный магазин и дюжина патронов про запас. Лезть в басурманское жилище с голыми руками не хотелось, а лук в доме бесполезен. Да и кто их этих учёных знает, от чего они заговорены. Колдовство действует на всё и только на скорость пули не влияет. Князь с категоричным запретом огнестрела остался далеко, а автоматический пистолет был под рукой. В тюремном тире Щавель выпустил пять пуль из запасов Воли Петровича, сдал гильзы и остался, в целом, доволен. Пистолет дал всего одну осечку. «Ещё послужит», — скептически заметил Лузга. Пусть и допиндецовый, «стечкин» удовлетворительно сохранился, а боевая пружина оказалась и вовсе новодельной. Должно быть, в Рыбинске навертели, а может в самом Белорецке. При таком внезапно открывшемся взаимопроникновении культур удивляться уже ничему не приходилось.
— Сюда, — указал понятой на длинный двухэтажный дом с подъездами, едва видимый в ночи — тонюсенький серп нарождающегося месяца света практически не давал.
Поодаль, за деревьями, высились корпуса университета. Здесь жили преподаватели. Окошки не светились, все спали.
— Квартира один, первый этаж, дверь налево, — предупредил понятой.
Исполнявший роль возницы раболов Федул завернул телегу к крыльцу. Ратники надели шлемы и сделались похожими на ночной кошмар.
— Ёрш, под окна, Михан, стой у дверей, — распорядился Скворец.
Щавель спрыгнул на торцовый тротуар, поправил вытертую кожанку, которой снабдил Воля Петрович, взял с телеги портфель.
— Пошли, — бросил командир.
Группа в составе обозника, представителя городской стражи и понятых последовала за ним.
Скворец и за ним Михан упруго взлетели по ступенькам, скрылись в подъезде. На лестничной площадке был мрак, хоть глаз коли, Щавель чиркнул одолженной у Лузги зажигалкой, подсветил деревянную дверь с медной табличкой номера. Скворец забарабанил по ней кулаком.
Ждали. В темноте понятые переминались с ноги на ногу, участие в обыске было им в новинку. Только на повторный стук из квартиры донеслось какое-то шевеление и шлёпанье. Должно быть, хозяева проснулись и гадали, почудилось или нет. Скворец стукнул опять.
— Иду, иду! — крикнула женщина.
Лязгнуло железо о железо и послышался удар о косяк, должно быть, откинули крюк. В расширяющемся проёме зарделась разгорающаяся свечка. Огонёк озарил женское лицо, некогда, в молодости, милое, но никогда не бывшее красивым.
— Что случилось?
— Гиниятуллин Нурислам Ильясович здесь проживает? — казённым голосом осведомился Скворец.
— Да, а что…
— Тогда мы к вам, — бесцеремонно сдвинув хозяйку с дороги, ратник вторгся в прихожую, а за ним вся группа. — Михан, дверь на крюк. Охраняй.
Женщина опешила. Схватилась обеими руками за подсвечник, прижала к груди, словно хотела опалить волосы.
— Нурислама Ильясовича позовите, — городской стражник чувствовал себя не в своей тарелке. — Будьте так любезны.
Он вежливо придержал хозяйку, когда она перешагивала через высокий порог на кухню.
Огромную кухню с обеденным залом разделяла пополам русская печь. Пахло потом, молоком, кошками, манной кашей, керосином и подопревшим тряпьём, отчего у Михана, сунувшего было нос следом за всеми, встал в горле ком и молодец вынырнул обратно в прихожую на дверной пост.