Возле пограничного моста через Ушну крупно повезло. Навстречу проехал длинный караван, и ждать не пришлось. Щавель, Карп и Литвин миновали двуглавых идолов Гаранта и Супергаранта, охранявших рубежи Святой Руси. Подковы гулко застучали по брёвнам настила. Низшие чины пограничной стражи великого соседа подняли полосатую жердь, и вот, красные пограничные столбы остались за спиной. Подъехали к КПП, спешились на чужую землю, зашли в избу. Начальник смены внимательно изучил подписанное рукой князя подорожное требование.
— Нас предупредили, — молодой розовощёкий жандарм цепким взглядом сличил лица посланников с портретами на удостоверениях личности и нашёл достаточное для признания сходство. — Заезжая на территорию губернии, зачехлите, пожалуйста, оружие. Двигайтесь в составе колонны, не разделяйтесь до прибытия в столицу. Добро пожаловать в Великую Русь!
Из контрольно-пропускной избы Щавель вышел с осознанием, что владения светлейшего князя Лучезавра остались за речкой, здесь он гость и порядок наводить больше не придётся. Самый воздух Великой Руси наводил на соответствующие мысли. «Да-с, подумал Щавель, — здесь тебе не тут».
Бездуховные низовые земли источали самодовольство телесного торжества. Чем дальше по тракту, тем больше замечалось отличий от владений князя Лучезавра. Обыватели ходили толстые, румяные, даже дворовые холопы у них были откормленные, лучащиеся сытостью и здоровьем. Всё чаще встречались конные разъезды жандармов, крепких, усатых, при оружии — за спиной карабин, на боку кобура с короткостволом. Было вообще ненормально много огнестрела. Другим было абсолютно всё. Казалось, немного отъехали, а какое различие в одежде! Рабы, и те отличались. Каждый носил ошейник — железную полосу с подкладкой и выбитым именем хозяина. Ошейник застёгивался сзади на миниатюрный замочек, а спереди имел приваренное кольцо, чтобы сажать на цепь. В Великой Руси не клеймили. Ошейник нагляднее ожога на лбу отличал имущество от человека и виден был издалека.
Ухоженный участок Великого тракта, называемый Муромским, находился как будто в состоянии вечного ремонта. Мужики засыпали разрытую дренажную канаву песком и гравием, рядом копали новую — расширяли путь. По сравнению с Новгородским трактом, зажатым лесами и болотами, здесь работяги под ногами не путались, хотя занимали всю правую полосу. Глубокие подводы-корыта, в которых громадные тяжеловозы с мохнатыми копытами привозили засыпку, стояли в ряд. Борта были откинуты в сторону обочины, бурые от солнца и ветра рабы ссыпали в траншею балласт.
— Какие отвратительные рожи! — поёжился Альберт Калужский, когда последнюю телегу каравана проводили хмурые взгляды невольников. Должно быть, догадывались, зачем явился военный отряд, сопровождающий не заморский караван, не карету знатного гостя, а имеющий в обозе чёрные телеги раболовов.
В дорожных строителях Великой Руси не водилось потомственных рабов. Все они были наловлены взрослыми и приведены из дальних краёв. Каждому невольнику было что вспомнить о подробностях своего пленения и навек потерянной отчизне. Она осталась где-то за тридевять земель. Бежать было некуда, разве что в лес к разбойникам и дожить там в голоде и страхе до первой зимы, а потому их никто не охранял. За работой присматривал бригадир, но он только указывал, что делать, и следил, чтобы никто не отлынивал. Многим рабство в Великой Руси пришлось по душе даже больше, чем вольная жизнь на родине. Здесь кормили три раза в день, выдавали одежду и устраивали гулянки по большим праздникам. Но всё равно каждый раб вспоминал о доме с тоской и болью, а, собравшись вместе, они любили поговорить, что дома было лучше.
Мегаполис начался с пригородов, и начался внезапно. Деревни становились крупнее, а перегоны между ними короче, покуда Тракт не превратился в сплошную улицу, кое-где разграниченную дорожными указателями с названиями. Да и то перечёркнутые таблички, долженствующие обозначать конец населённого пункта, часто находились вкопанными за указателем новой деревни. Придорожные избы перемежались с мастерскими, пакгаузами, цейхгаузами, лабазами, шалманами и прочими нежилыми строениями, пока окончательно не уступили место баракам и полукаменным домам. Всё больше становилось кирпичных работных построек, закопчённых стен и зарешёченных окон. Над крышами вырос лес дымящих фабричных труб.
— Городом запахло, — потянул носом Жёлудь.
— Повеяло Ордой, — осклабился едущий рядом Лузга. — Шмонище как на промке, да тут и есть промка своя, небольшая.
Однако окончательно парень уверовал в Муром, когда увидел, как осерчалый мужик гоняет недоросля по тощему палисаднику возле барака, бия книжкой по голове и с досадой вопя:
— Помнишь, каким Эдгар По был? Пил, курил, с голой жопой на полковое построение выходил, а чего достиг? Стал родоночальником детектива! Учись, дурак, наукам, ты не менее талантлив, чем Эдгар По! На гулянки с бабами всегда успеешь. Ученье — свет, а неученье — чуть свет и на работу.
— Учусь я, — бегало от отца молодое дарование, заслоняя голову руками. — Не хочу быть Эдгаром По. Он пьяный в канаве сдох! Он плохо кончил. Ай, по голове не бей, там мозги!
Ратники ехали, дивились нравам, понимали, что попали в город высокой культуры. Здесь всего было неистово много, плохого и хорошего, это чувствовалось сразу. Муром был государством в государстве и недаром прозывался Великим. Здесь от московских беженцев не осталось следа, хотя по эту сторону границы ночлежбища кое-где попадались. Муром растворил их в себе, засосал трущобами и посадами, расточил по хижинам и хавирам. Москвичи канули в него как в болото и влились в криминальную жизнь подонков, копошащихся в придонной слякоти общества среди мерзостей и нечистот, исторгаемых бесстыдным мегаполисом на прокорм рабам и плебеям.
Великий тракт рассекал Муром решительно и криво, подобно непальскому кукри в руках ванильной ТП. За въездной заставой превращаясь, если верить табличкам на стенах, во Владимирское шоссе, он упирался в площадь Труда, от которой продолжался до Оки и уходил через мост на заболоченный берег в виде широченного проспекта Воровского. Название как бы символизировало источник дохода обитателей дворцов, красующихся над обрывом. Тракт делил город на неравнозначные половины. На левой, Базарной стороне, размещался невольничий рынок и другие торговые площади с сопутствующей инфраструктурой. Правая, Спасская, была застроена особняками знати вдоль проспекта Льва Толстого и Карачаровского шоссе. Спасскую прикрывала от быдла дуга улиц Невольников, Куликова и Радиозаводского шоссе с купеческими хоромами красивой барочной архитектуры и доходными домами средней руки, возведённые для жизни людей, которые строят трущобы для существования черни. За дугой располагались доходные дома победнее, переходящие в уплотнительную застройку барачного типа, примыкающую к промышленным кварталам Нежиловки, Орлово и Александровки. Чахлая зелень во дворах, огороженные штакетником детские сады и ясли, куда рабы отводили на день своё потомство, чтобы не мешало трудиться, и начальные школы, где за детишками присматривали рабы, ни на что более не годные. Подрастающую рабсилу научали азбуке и счёту, вдалбливали в головёнки основы государства и права (полицейского бойтесь, губернатора чтите, хозяина слушайтесь), окормляли религиозной грамотой и прививали зачатки ремёсел, мальчикам отдельно, девочкам отдельно. Лет с десяти ребёнок уже мог приносить пользу, не только окупая затраты хозяина на своё содержание, но и принося мало-мальскую прибыль. К пятнадцати годам невольник выходил чётко в плюс, а к двадцати входил в полную силу, работая до сорока с максимальной отдачей. Эти золотые годы хозяева ценили особенно и старались распорядиться ими с умом, когда надо, сдавая раба в наём, иногда продавая на пике рыночной стоимости, колеблющейся от сезона и войн, а то и вовсе пуская на развод, если прогнозируемый спад цен позволял отвлечь от работы баб в течение года.
Не затронутый разрушениями БП, находящийся на стыке речной и сухопутной магистрали торгового пути, Муром сделал ставку на воспроизводство и перепродажу рабов. Это оказалось удобно его боевитым и промышленным соседям, от Орды до самых до окраин, с южных гор до северных морей. Мирный, великий и могучий Муром рос и богател, столетиями не зная войн и разграблений. В нём как нигде больше в пределах обитаемого мира встречались библиотеки, храмы, театры и больницы. Издательства выпускали дешёвые книжки для досужего упокоения рабов, кто жаждал культурного веселья, мог за пятачок сходить на комедиантов или в цирк, а заботливые доктора быстро оказывали квалифицированную помощь битым и резаным поклонникам буйного отдыха, приводя в порядок рабсилу. В храмах специально обученные жрецы скармливали рабам умело изготовленный духовный продукт. Даже расставленные по городу статуи атлетов несли ответственную идеологическую нагрузку. Быдло непроизвольно сравнивало себя с ними и сознавало собственную убогость и ничтожество. Крепко привитая идея личного несовершенства позволяла надёжней контролировать рабов и подчинять гостей города.
Всё это новгородцы увидели на следующий день, когда чёртов ниндзя убил губернатора.
Глава четырнадцатая,
в которой наступает суббота, рыночный день в работорговом раю, и по всей Руси Великой начинается эпоха потрясений
За окном громыхнуло так, что в столовой прогнулись и задрожали стёкла.
«Собралась гроза», — подумал Щавель, грациозно отклоняя от себя тарелку и зачерпывая серебряной ложкой янтарный бульон.
Командир был одет в новенький камлотный сюртук брусничного цвета, прикупленный с утра в магазине «Башторга», что на Ямской возле Невольничьего рынка, где знатный работорговец Карп с выгодой продал приобретённых в Дмитрове мужиков. Щавель оставил при себе грамотного раба Дария Донцова и новообращённого Мотвила, остерегаясь поторопиться и продешевить. Прочий живой товар старый лучник с лёгкостью пустил с молотка. Нужда в наличных возникла острая — накануне, вскоре по прибытии к месту временной дислокации в муромских казармах, мэр прислал приглашение отобедать.
Попасть на субботний обед к мэру считалось большим успехом у местных интеллектуалов. Князь Велимир Симеонович Пышкин обожал застольную полемику, считая её изысканным дополнением к трапезе наравне с хорошим вином и заморскими яствами. Ради неё мэр устраивал свои знаменитые субботние обеды, на которые сводил избранных представителей высшего света из числа ценителей красноречия и специально подобранных гостей. Сегодня он устроил «варварский» приём, искусно собрав к главному блюду дикого боярина из Тихвина и колоритного работорговца, нанятого новгородским князем для санации великорусской глубинки от нежелательного элемента. Оппонировать им был вызван зверь — почётный гражданин города, видный меценат и покровитель муромских муз издатель Отлов Манулов.
После перемены блюд гостей обнесли вином знаменитого урожая 2321 года, красным как кровь «Негру де Пуркарь», напоённым сладким ароматом ягод. То был лучший товар, какой приднестровские аборигены могут сделать руками.
— Отведайте жаркое из карлика, — потчевал Щавеля любезнейший князь Велимир Симеонович, когда массивная серебряная крышка уплыла в руках дворецкого в руки ливрейного слуги. — Хороший карлик, домашний. Ещё вчера шутки шутил.