Очень быстро я нашёл способ не загружать себя и диктатора, взявшего на себя функции добровольного «цензора», борьбой со лже-Пушкиными и лже-Гегелями. Было создано литобъединение при редакции и объявлено, что все литературные и философские «твори» публикуются исключительно с одобрения объединения. Иначе говоря, я одних графоманов (не догадывающихся о своем графоманстве) натравил на других. С тех пор поток непризнанных «гениев» в редакцию потихоньку иссяк.
А я получил возможность печатать в нашей «Новой жизни» всё, что сам считал нужным. (Честно говоря, название нашей газеты мне не нравилось. Оно подозрительно смахивало на схожие названия газет…в исправительных учреждениях России. Но большинством голосов редколлегии было выбрано именно оно. Я не стал протестовать, не желая прослыть противником демократии).
В течение первой недели было ещё одно событие, которое буквально потрясло основы моего восприятия мира.
Как и договорились, в четверг я отправился проведать Соломона Израилевича в его «шарашке». Оказалось, что ученый руководил, фактически дистанционно, самой большой лабораторией технополиса-коммуны. Пробираясь между многочисленных приборов и установок в громадном помещении лаборатории, я уже изготовился сказать физику-инвалиду, что зашёл к нему исключительно для того, чтобы поговорить об общих проблемах российской науки, так как обсуждать конкретные научные разработки технополиса мне фактически запрещено.
Но академик не дал мне сказать и слова, лишь буркнул:
– Иди за мной.
И на большой скорости, управляя своей коляской, как автомобилем (разумеется, Гоша сменил ему аккумулятор), поехал через лабораторию, ловко огибая все громоздкие установки.
Мы добрались до грузового лифта.
Соломон Израилевич скомандовал:
– Вызывай минус третий этаж!
Ого! Оказывается, здание ещё уходит, как минимум, на три этажа под землю. Может быть, там и бункер, на случай атомной войны, существует?
Учёный лихо катился по слабо освещенному минус третьему этажу на своей самобеглой коляске. С трудом поспевая за ним, я, задыхаясь, сказал:
– Соломон Израилевич, у меня договоренность с Давидяном, что о ваших научных тайнах я в газете не напишу ни слова.
– А ты и так ни черта не поймёшь, если увидишь наши тайны. Президент знал, кого прислать в посёлок. Неуча в науке.
Это было обидно. Все же в детстве я окончил не совсем обычную школу, с физико-математическим уклоном, и всегда считал себя вполне компетентным в общих вопросах развития современного естествознания. Но в целом академик был, конечно, прав, и я промолчал.
Мы добрались до другой двери, почти идентичной с дверью грузового лифта, и учёный быстро набрал цифры на кодовом замке. Дверь открылась. Маленькое помещение почти ничем не отличалось от камеры грузового лифта. Поначалу я решил, что это тоже ещё один лифт. Ещё раз вниз, что ли?
– Решили показать мне центр Земли, Соломон Израилевич? Но там, наверное, чертовски жарко. И черти мохнатые бегают.
– Сядь на стул и жди. Скоро погаснет свет. А потом будет чудо. У тебя крепкие нервы?
– Не жалуюсь.
– Тогда жди. Около двадцати минут.
Свет медленно погас. Я терпеливо ждал. За стеной зашумели какие-то машины. Их пронзительный свист очень напоминал работу мощных заводских вентиляторов. Потом и они стихли. Дверь, противоположная той, откуда мы вошли, стала медленно открываться.
И оттуда ринулся ослепительный солнечный свет. И запахи. Запахи моря…
…ЭТО действительно было ЧУДО. Невероятное, никогда не случавшееся в моей жизни чудо. Чудо из всех чудес, когда-либо существовавших на Земле.
Я оказался на берегу моря, лениво плескавшегося у моих ног. Это была совсем маленькая лагуна, метров двадцать шириной.
Со всех сторон она была окружена скалами. Скалы были везде, с двух сторон лагуны, закрывая от меня соседнюю местность, скала сзади, посреди которой очень нелепо выглядела дверь, из которой мы только что вышли. Дверь в другой мир.
Наконец, и само море впереди загораживали острые скалы, делая видным лишь небольшую часть горизонта за ними и безмятежное, розовое тропическое небо над нами.
Почти теряя сознание от нахлынувших на меня чувств, я бессильно опустился на валун, утопавший в песке. Потом, как сумасшедший, стал метаться вдоль берега. Попробовал на вкус воду, она оказалась морской, как ей и полагалось. Содрал щепку с пальмы, вогнав в палец занозу.
– Все настоящее, – комментировал мои действия Соломон Израилевич. – Поверили в чудо?
– Но этого… этого не может быть!!! Вы хотите, чтобы я поверил в телепортацию? Но тогда бы Россия в два счёта разоружила остальной мир и командовала им, как хочется.
– Какой вы, однако, кровожадный. Тогда – что это перед вами?
– Гипноз, – уверенно сказал я. – Какая-то особая форма осязаемого гипноза.
– Чепуха. Постучите себя лбом о скалу и убедитесь, что вас никто не гипнотизирует.
– Тогда что?
– Догадайтесь сами.
– Оптическая иллюзия? Хорошо, я согласен, что все вокруг меня – лишь умелая декорация. Скалы можно привезти, песок насыпать, пальмы вкопать, море сделать с добавлением морской соли в воду. Ветер и волны запустить с помощью механизмов. Но как можно сделать солнце и бесконечность пространства до горизонта? Я ведь вижу, что небо бесконечно, а солнышко, вот оттуда, из-за тучки, меня припекает, как настоящее. Иллюзия пространства?
– А вы умница, – рассмеялся академик, – сразу дошли до сути. «Иллюзия пространства». Это вы очень хорошо высказались. Очень точно. Сразу видно, что журналист. Дарите это название для моей научной работы?
– Дарю.
– Знаете, что? Бросайте свою работу и идите ко мне в лабораторию. Сколько вам лет?
– Увы, шестьдесят пять.
– Ничего страшного, кандидата наук из вас успеем слепить. Какое у вас базовое образование?
– Журналист, филолог. Еще партработник и преподаватель истории по второму диплому.
– М-да, не густо. Хотя, наверное, кандидатом могли бы стать. Где-нибудь на стыке наук. Например: «Философские и психологические проблемы эффекта иллюзии пространства». Как, пойдет?
– Не стоит, Соломон Израилевич.
– Кто знает, кто знает… Хотя я заметил, что Давидян к вам неровно дышит. Может быть, наметил себе на смену? Ну да ладно. Вы правы, это просто иллюзия пространства. До телепортации человечество дойдет еще не скоро. Допустим, в том, что солнышко припекает, нет ничего сложного. Ультрафиолетовые лампы, ими сегодня даже цыплят в птичниках обогревают. А вот иллюзия пространства, это да, это наше ноу-хау. И стоит оно десятки миллионов долларов. Я имею в виду стоимость патента, который получит коммуна.
– Это ж почему так дорого? Не проще ли тысячи людей перевезти на настоящее море?
– Не скажите, а если миллионы людей? Представьте, что подобная установка, только значительно больше по размерам, стоит где-нибудь в Норильске, Воркуте или Якутске, и его жителям нет никакой нужды добираться до южных морей, если можно согреваться под солнышком у себя в городе. Хоть каждый день. Во всяком случае, правительство России безропотно нам выделило три миллиона долларов на эту опытную установку. – Соломон Израилевич снова захихикал: – А почему вы не купаетесь в моём море? В реке грязно, в школьном бассейне – скучно.
– Я в семейных трусах.
– Ну, меня-то, старика, можно не стесняться и без трусов. Детишек водим сюда из детсада, они купаются голышом. Вот где визгу, вы бы слышали.
– Об этом чуде можно написать в газете?
– Нет, пока нельзя, оно ещё не запатентовано. Только вы не подумайте, что мы в техноцентре заняты лишь такими приятными вещами, как создание мини-курортов.
– Не сомневаюсь.
Я все же решился искупаться в «ненастоящем» море. Оно было прекрасно. Академик с берега тоскливо наблюдал за моими перемещениями по лагуне. Потом сказал:
– В детстве я жил в маленьком еврейском местечке на Украине. И мечтал увидеть море, хотя до него было-то всего километров двести. Однажды, в шесть лет, собрал котомку и тайком ушёл.
– Дошли или вас вернули?
– Дошёл и сломал позвоночник среди скал.
– Печальная история.
– Не скажите. Меня обнаружили и переправили в Москву, где сделали операцию. И почти сразу началась война. Всех жителей нашего местечка вырезали гитлеровцы и бандеровцы. А я выжил, стал академиком и до сих пор жив, хотя инвалид с детства. Так кому повезло больше?
– Это рукотворное море – ваша мечта?
Академик молча кивнул головой.
15
Пришло время задуматься: о чем же я хочу написать в докладной записке президенту страны? Уже было ясно – коммуна не нуждается в какой-либо защите со стороны сильных мира сего. У неё настолько могущественные покровители в Академии наук, да и, наверное, среди правительства, что сломать её через колено не удастся никаким «буржуазным демократам». Атака на коммуну, если и произойдет, то мгновенно выдохнется. И будет настолько большой скандал в обществе, что это, вероятно, может привести к изменению системы власти в стране.
Да и что можно коммуне «инкриминировать»? Что эти люди с очевидным презрением относятся к окружающему их капиталистическому миру? Но это «преступление» не прописано ни в какой статье уголовного кодекса. Более того, эти люди прилагают все свои силы, чтобы укрепить оборону страны, хотя сами не желают жить по звериным законам накопления капитала. И опять же, это неподсудно. Они соблюдают все писаные законы страны, хранят, как и положено, государственные тайны, наконец, они несомненные патриоты своей страны, и, если понадобится, станут её защищать с оружием в руках. А тот же академик, хоть и не способен держать в руках автомат, вполне может в критический момент войти в Государственный Совет Обороны и сделать там больше, чем десять генералов.
Так какие к ним могут быть претензии? Никаких, кроме как вполне очевидной исходящей от них идеологической опасности для капиталистического строя в стране. Но и эта опасность весьма условна. Порядки в стране можно сменить на коммунарские лишь в том случае, если не на словах, а на деле такие настроения станет поддерживать большинство населения страны. А такого народа в стране нет. Нет, и все тут. И не скоро ещё будет.
Мне кажется, это когда-то понял и Сталин, сказавший знаменитую фразу: «Другого народа у меня для вас нет».
Только поняли его неправильно. А Сталин, никого и ничего не боявшийся (анекдотично, когда бывшего боевика-экспроприатора, ходившего по Москве без охраны, теперь пытаются выдать за перепуганного обитателя Кремля и этим объясняют репрессии), Сталин, собиравшийся «пить чай при коммунизме», в конце концов испугался именно инерции масс.
И в последний год своей жизни сел писать труд про хозяйственный расчёт, безусловно противный его духу революционера, но нужный для страны. Он понял, что людское море не способно в один прыжок перескочить «из царства необходимости в царство свободы»…и смирился с этим.
Сейчас часто спорят: то ли Сталина кто-то убил, то ли он умер сам. А мне кажется, он просто потерял вкус к жизни, поняв, что за одно поколение перебежать море, аки посуху, удалось только мифическим библейским героям.
Был, разумеется, и другой вопрос, который меня интересовал: отношение президента к происходящему на острове. Когда-то, уже давно, я понял, что не следует понимать некоторые его поступки прямо, например, моления у алтаря на церковные праздники, или порой достаточно резкие высказывания о СССР. На то он и президент, чтобы иметь устойчивое большинство сторонников. Не требовалось мне и стараться угодить ему – слишком стар для лести. Скорее боялся другого исхода – не найдёт ли он какой предлог, чтобы прихлопнуть коммуну? Разумеется, мягкой рукой, дав острову прорву денег, но при условии возвращения в капиталистическое лоно. А что, для него это самый выгодный вариант – и волки сыты, и овцы целы. Разве не готов какой-нибудь его друган, из олигархов, возглавляющих российский список Форбс, выделить хоть сто лимонов, чтобы Россия избавилась от очередной коммунистической заразы? О реорганизованном острове тогда зашумят СМИ, выдавая его за образцовое капиталистическое предприятие. Усмиренного Давидяна сделают мэром города, в который тогда превратится посёлок. А если и я правильно себя поведу, то дадут пенсионеру на кормление какую-нибудь приличную газету или телеканал. И все будет путём.