«Федорчук Оксана. 1922–1943», – с трудом разобрал он полустертую корявую надпись, сделанную химическим карандашом.
Внезапно все вокруг заволокла серая пелена, и Глеб оказался в подвале, тяжелый, затхлый воздух которого, казалось, был пропитан ужасом и болью. Тусклый свет запыленной лампочки, на длинном шнуре свисающей с потолка, отбрасывал на стены с местами облупившейся штукатуркой причудливые тени, напоминающие кровожадных монстров.
Камера пыток, внезапно понял он, содрогаясь от омерзения.
В углу мрачного помещения, развалившись в кресле, сидел гестаповец, пожирающий похотливым взглядом обнаженное тело девушки, подвешенной за руки к вмурованному в потолок кольцу. Веревочная петля глубоко впилась в запястья, и кисти рук со слегка согнутыми пальцами посинели.
Фашист встал и подошел к столу, на одной половине которого были аккуратно разложены зловеще поблескивающие хирургические инструменты, а на другом стояла бутылка коньяка и пузатый бокал на длинной ножке. Наполнив бокал до краев, он сделал несколько маленьких глотков, затем закурил, с явным интересом рассматривая пленницу. Его взгляд на мгновение задержался на небольшой груди, ребрах, выступающих из-под тонкой кожи, втянутом животе, темном треугольнике волос, длинных стройных ногах, изящных стопах, всего несколько сантиметров не достающих до пола.
Подойдя вплотную, он глубоко затянулся и выдохнул густую струю дыма в лицо своей жертве. Девушка встрепенулась и открыла глаза, с ненавистью взглянув на своего мучителя.
– Все готово, герр офицер.
Мужчина в форме полицая поднялся с корточек, держа в руках гудящую паяльную лампу.
– Можно начинать.
Гестаповец вернулся на свое место и уселся, поставив бокал на подлокотник, как зритель театра в предвкушении захватывающего зрелища.
– Скажи, для какой цели предназначалась взрывчатка, найденная у тебя в сарае?
Девушка молчала, широко раскрытыми от ужаса глазами взирая на стоящего возле стола полицая.
– Приступай! – махнул рукой офицер, не в силах оторвать взгляда от беспомощной пленницы, которая, покрываясь потом, забилась, словно пойманная на крючок рыба.
На лице Вурдалака появилась зловещая ухмылка. Он не спешил, с наслаждением наблюдая, как извивается его жертва, пытаясь хотя бы на несколько мгновений отсрочить начало пытки. Наконец она затихла, и обмякшее тело вытянулось.
Палач сделал шаг вперед и поднял паяльную лампу. Короткий конус голубого гудящего пламени коснулся тугой груди. Девушка вздрогнула, по перепонкам ударил дикий, нечеловеческий крик.
Ухмыльнувшись, Вурдалак медленно, с наслаждением взирая на мучения своей жертвы, опустил лампу несколько ниже, и яростное пламя лизнуло нежную кожу грудной клетки, которая прямо на глазах чернела и лопалась, обнажая ребра. Крик оборвался. Голова упала на грудь, и загорелись длинные волосы, которых коснулся огонь. По комнате поплыл удушливый запах горелого мяса. Содрогаясь от рвотных позывов, немец вскочил, выронив бокал, зажал обеими руками рот и бросился к двери.
– Что, не нравится, герр офицер? – прошептал ему вслед полицай, ставя паяльную лампу на стол. – Чистоплюй хренов! Привык командовать, а я должен выполнять всю грязную работу. – Схватив со стола бутылку, он сделал несколько жадных глотков и взял длинный, острый как бритва ампутационный нож. – Сейчас ты мне все расскажешь! Соловьем запоешь! – Узкое блестящее лезвие легко вошло между ребер. – Молчишь, сука?!
Точно выверенным молниеносным движением он вспорол крест-накрест переднюю брюшную стенку, с наслаждением наблюдая, как выползают из зияющей раны розовые петли кишечника.
– И не таким языки развязывали! – Он кромсал покачивающееся на веревке тело, на глазах превращающееся в бесформенный кусок мяса, все больше возбуждаясь от этого зрелища и не замечая тонких струек крови, брызжущих в лицо из пересеченных артерий – Что, так и не хочешь со мной побеседовать?
Запустив окровавленную лапу в остатки волос, Вурдалак запрокинул голову девушки назад, внимательно вглядываясь в искаженное гримасой боли и ужаса лицо с неестественно широкими зрачками. Затем, взяв со стола небольшой топорик, которым хозяйки разделывают мясо, обезглавил мертвое тело.
* * *
– Садист! Изверг! Нелюдь! – вскричал Глеб, полностью утратив чувство реальности. – Сейчас ты у меня получишь, сволочь!
– Спаси нас, солдат! – тихо шептали столпившиеся у него за спиной призрачные белые фигуры.
«И у кого хватило ума похоронить палача в окружении его жертв?» – думал политрук, останавливаясь возле едва приметного холмика, припорошенного снегом.
Склонившись над могилой, придерживая кол левой рукой, он принялся бить по нему обухом топора, с удовлетворением отмечая, как после каждого удара кол на несколько сантиметров уходит в замерзший грунт.
– Ну вот и все! – Политрук вытер пот со лба и распрямился, любуясь проделанной работой.
Над кладбищем повисла тишина. Гнетущая, зловещая тишина, не предвещающая ничего хорошего.
– Чего замолчали? – Пытаясь побороть холодящее чувство ужаса, Глеб шагнул назад, оборачиваясь к безмолвно застывшим за спиной призракам.
Тотчас холмик бесшумно взорвался, разбросав в стороны мерзлые комья, и из разверзшейся под ногами черной дыры появился Вурдалак, костлявой рукой схватив Глеба за полу шинели.
– Теперь не уйдешь! Я утащу тебя с собой! – хрипел полицай с выпученными глазами, вывалившимся языком и пересекающей шею странгуляционной бороздой, второй рукой пытаясь дотянуться до горла Глеба.
Вздрогнув от страха, политрук взмахнул топором. Не встретив сопротивления, топор со свистом рассек стылый воздух и, выскользнув из потных ладоней, отлетел далеко в сторону, тихо звякнув о мерзлую землю.
– Что, не получилось? – злорадно шептал Вурдалак, смыкая пальцы с длинными загнутыми ногтями на шее своего врага.
Дрожащей рукой Глеб потянулся к кобуре, но в этот момент дыхание перехватило, и он, судорожно ловя широко раскрытым ртом воздух, лицом вниз повалился на восставшего из могилы мертвеца.
* * *
Не успело смолкнуть испуганно заметавшееся среди деревьев эхо нестройного залпа, спугнувшего стаи ворон, как над кладбищем поплыла торжественная мелодия государственного гимна.
Опустив гроб в могилу, солдаты взялись за лопаты. Гаврилкин, первым бросивший в яму комок мерзлой земли, отошел в сторону и, натянув на голову шапку-ушанку, закурил, мрачно осматриваясь вокруг.
– Что, командир, политрука ищешь? – спросил старшина, останавливаясь рядом. – Его здесь нет. И никто его с утра не видел. Как бы с ним не произошло чего.
– А что с ним может произойти? Выпил вчера лишнего и спит теперь сном праведника.
– Дай Бог, чтобы все именно так и было. Вот только мне почему-то в это не верится, – тяжело вздохнул старшина.
– А ты знаешь, командир, что мне сегодня утром доложил Лисичкин? Они повстречали политрука ночью возле костела. И, как сержанту показалось, у того что-то случилось с головой. Начал буровить, что мертвые бандеровцы на площади распивают водку, а потом схватил кол и направился в сторону кладбища.
– И что из того? Ты серьезно, Поликарпыч, думаешь, что он дошел? Трус ведь политрук наш, и я уверен, что он вернулся с полпути.
– А если не вернулся? Ты, Сергей, как хочешь, а я схожу, проверю. Тут недалеко.
Старшина решительно направился в сторону центральной аллеи.
– Погоди, я с тобой, – выбросив окурок, Гаврилкин пошел следом. – Ведь это я его подбил на эту авантюру.
– Да-а… Ну и дела… – растерянно протянул он, разглядывая лежащий навзничь рядом с глубоко вбитым в землю колом слегка припорошенный снегом труп. – Ты, Поликарпыч, вот чего… Быстренько дуй назад и пришли солдат, пока они не успели уехать. И пусть захватят плащ-палатку.
– Выходит, он, политрук наш, к этому делу отнесся на полном серъезе. Шутки не понял, – вслух рассуждал Гаврилкин, снимая головной убор.
– А я-то, козел, ему еще подсеял эти дурацкие папироски с маковой соломкой. После этого, видать, у него ум за разум и зашел окончательно. Кстати, а где они?
Засунув руку в карман шинели покойника, он достал измятую, наполовину пустую пачку и, скомкав, закинул ее далеко за ограду.
– Так будет лучше. А то особисты, которые будут расследовать этот случай, начнут задавать ненужные вопросы. Я выкручусь, а вот Амирханову за такие вещи точно оторвут голову. Как же тебя, политрук, угораздило здесь окочуриться? Покойничков испугался? А почему назад не вернулся? Неужели это Божья кара?! – Гаврилкин невольно вздрогнул, вспоминая вчерашний разговор. – Так что, выходит, Бог все же есть, раз он тебя так сурово наказал?
– Разрешите, товарищ старший лейтенант?
Раздавшийся за спиной голос заставил его резко обернуться.
– Да, конечно. – Погруженный в свои мысли, он не заметил подбежавших солдат и, стыдясь этого, поспешно отступил в сторону.
– Давайте, братцы! – скомандовал не успевший отдышаться от быстрого бега сержант, переворачивая труп на спину. – Вот те раз! И как это он умудрился?
Гаврилкин перевел взгляд с растерянно склонившихся над покойником солдат на полу шинели, намертво пригвожденную к могильному холмику глубоко забитым колом.
Мария Артемьева
Маршрут выходного дня
Ни одного автобуса за сорок минут… Отлично! Провалились они все в одночасье в какую-то чертову дыру.
Засовываю руки поглубже в карманы плаща, втягиваю голову под защиту воротника, прячу холодный нос в шелковый шарфик легкомысленной расцветки, дышу на ладони, приплясываю, стараясь согреться… Ничего не помогает.
Повисший над трассой густой туман сочится дождем. От сырости не спасают ни плащ, ни зонт: меня как будто завернули в мокрую вату. Холодно. Торчать на остановке в такую погоду, да еще в полном одиночестве – какой-то тоскливый апокалипсис. Целые стада ледяных мурашек бегают по спине.
Черт с ним, с автобусом!
Отчаявшись, поднимаю руку и голосую, но… Туман. Сплошной туман. Из-за него водители не успевают меня заметить.
Не снижая скорости, проносятся мимо. Мне достаются ледяные брызги из-под колес.
В ближайшей выбоине на асфальте скапливается дождевая вода. Кофейного цвета лужа угрожающе набухает, подбираясь к остановке, где я прыгаю, пытаясь привлечь внимание тех, кто за рулем.
Десятый час пасмурного октябрьского дня. Темнеет.
Желтые блики от света фар размазываются вдоль дороги жирными кругами.
И вдруг из облака тумана выныривает прямо на меня лобастая морда старого, проржавевшего ЛИАЗа. Я думала, такие уже не ездят. Откуда этот анахронизм в десяти километрах от столицы? А впрочем, хоть кладбищенский катафалк – лишь бы подбросил до города, до конечной метро. Сейчас капризничать не приходится.
Подбежав к самому краю: еще чуть – и вскочила бы в лужу обеими ногами, – я закричала и замахала рукой.
Водителя не увидела – только смутную тень за стеклом, запотевшим изнутри и грязным снаружи. Зато он меня разглядел: ударил по тормозам, и автобус, взревев двигателем, замер, распахнув передо мной двери.