В оба конца ходка от отеля «Метрополь», где он загружался, и до карьера занимала полтора часа. Сама погрузка еще сорок минут.
В отеле полным ходом шли работы по расширению нижнего этажа. Опущенный на лифте грузовик при помощи небольшого экскаватора набивали дробленым камнем. Потом Филипп на грузовике отвозил щебень в карьер.
Работа не обидная. Средней тяжести. Но во время перекуров, слушая очередной анекдот, Филипп каждый раз больно надрывал закованные в маску губы, а слезы, вызванные болью, не могли вылиться и заполняли стеклянные нашлепки, лишая зрения.
Вечером Филипп Костелюк вернулся в маленькую квартирку Милады на улице Нежных Фонарей. После ужина он сложил в коробку старый телефонный аппарат, сломанный телевизор и утюг, бросил сверху горсть использованных транзисторов — все это он подобрал днем на свалке рядом с карьером — и заперся в ванной.
Привычные информационные удобства исчезли. Даже у него дома, у простого шофера, там, в прошлом, стоял на телевизоре маленький белый ящичек с двумя кнопками — блок заказов. При помощи блока можно было не только заказать себе пару обуви или пиццу на ужин, но и получить любую официальную информацию. Любой телефон, любой адрес, можно было узнать цены на авиабилеты и время начала футбольного матча.
Теперь пришлось повозиться. Использовав два процессора «ПТ» и драгоценное стальное бритвенное лезвие, Филипп за какой-то час, не обращая внимания на стоны Милады, собрал и настроил блок.
С удовольствием человек в маске отодвинулся и оценил свою работу. Конечно, на привычный белый ящик с двумя круглыми кнопками это никак не было похоже. Между ванной и унитазом стояло нечто громоздкое, ощетинившееся стеклянными трубками и стальными зажимами.
— Пупсик, ты ведь и вправду серийный убийца! — стонала проститутка по ту сторону двери. — Пупсик, если ты теперь не пустишь меня в уборную, у меня лопнет мочевой пузырь и я стану твоей очередной жертвой! Пусти, пупсик!
— Воткни в телефонную розетку, — высовывая руку с проводом в щель, попросил Филипп. — Прошу тебя, не капризничай. Я скоро закончу. Потерпи.
Включив аппарат, Филипп сначала проверил его работу и попробовал получить справку о преступнике по имени Эрвин Каин. Другого ничего в голову не пришло. Но попытка не удалась. Никакой информации о Каине не нашлось, только лаконичное: «Серьезный философ, способен увлечь своими сумасшедшими идеями. Словоохотлив и очень опасен. Разыскивается на всей территории планеты, а также и во всех доступных временных отрезках».
В отличие от скудости ответа на первый запрос ответ на второй оказался довольно обширным.
Досье серийного убийцы Филиппа Аристарховича Костелюка, кочующего во времени, легко полученное при помощи самодельного прибора, неприятно удивило его. Еще час назад Филипп надеялся, что все это какая-то ошибка. Еще час назад он надеялся, что хоть где-нибудь или когда-нибудь ему найдется место на земле. Под монотонное гудение самодельного информационного блока надежда рассыпалась в прах. Места не нашлось. Его фотографии на стенде «РАЗЫСКИВАЕТСЯ ОПАСНЫЙ ПРЕСТУПНИК» были развешаны не только по всему миру, а также и по всему времени, наверное, вплоть до пятого тысячелетия.
Про ЛИВ ни слова. В досье не упоминалось даже, что он был когда-то личным водителем мэра Москвы Петра Сумарокова. Во всех документах розыска его характеризовали одинаково: «Брюнет среднего роста. Худощав. Кожа скорее смуглая, чем светлая. Выглядит на тридцать пять — сорок лет. Обаятелен, общителен. Легко вступает в контакты с незамужними женщинами и их родителями. Выдавая себя за правоверного артезианца, предлагает заплатить большой калым. После свадьбы, оставшись наедине с жертвой, извращенным способом убивает ее. Известны случаи, когда преступник расправлялся со своей жертвой не сразу, лишь собрав небольшой гарем из пяти-шести несчастных, он убивал их. Особо опасен и хитер. Водит автомобиль, навыками пилотажа не владеет. Всегда имеет при себе армейский пистолет и молельный коврик».
В раздражении Филипп Костелюк ударом ноги опрокинул уродливый прибор. Прибор засвистел, из него посыпались искры. Филипп сорвал с себя маску, швырнул ее в унитаз и спустил воду. После чего открыл дверь и широко улыбнулся.
— Прошу. — Галантным движением он указал на открытый туалет.
* * *
Милада сидела на постели и осторожно накладывала на свои и без того красивые ноготки черный педикюр с зелеными фосфорными блестками. Ее длинные голые ноги казались совсем темными в розовом свете ночника.
— Эдуард приходил, — сказала она, работая кисточкой и не поднимая головы. — Объявил, что, поскольку нас теперь двое разнополых будет работать, а клиент пошел капризный — не любит тесноты, мы можем занять квартиру и побольше.
— Отлично! Я знал, что он хороший человек. Что он еще сказал?
Филипп Костелюк присел рядом с женой на постели. Он то растягивал, то сжимал губы. Никак не мог привыкнуть к собственной улыбке. Из открытой двери ванной комнаты тянуло паленым. Там лилась вода.
— Ты не понял, Эдуард сказал, что либо мы оба будем принимать клиентов, либо мы должны завтра отсюда съехать. — Милада глянула на него из-под черных искусственных ресниц. — Да перестань ты улыбаться, Филипп. Перестань. — Она всмотрелась в него. — Боже, что ты сделал со своим лицом? Где твоя маска? Тебя же узнают. — Голос ее упал. — Серийный преступник! Убийца женщин! Теперь даже дверь никому нельзя открыть.
Молча Милада докрасила ногти на ногах и, прежде чем приняться за ногти на руках, сошла с постели, босиком прошлепала к шкафу, порывшись в своих вещах, вытянула черный шелковый платок.
— Повернись спиной, — потребовала она.
Милада завязала платок на лице Филиппа таким образом, что остались видны только глаза. Она принесла ему серебряный поднос и дала посмотреть в него.
— Так и будешь ходить по улице. Так ты ни у кого не вызовешь подозрений, — сказала она. — Некоторые и хуже ходят. Все-таки у нас еще пока демократическое общество. Хочешь — показываешь народу лицо, а хочешь — нет. Имеешь полное право. Да я думаю, никто и не спросит. Никто никому не интересен. Кому ты нужен, пупсик, кроме меня?
Выход из положения оказался совсем простым и совершенно верным. Конечно, никто даже не спросит, чего ради Филипп повязал черный платок. В городе регулярно производили зачистку, но патруль никогда не заглядывал в лицо подозреваемого. По малейшему подозрению приставляли ствол к затылку, крутили за спину руки и брали кровь из вены. Таким образом при помощи экспресс-анализатора можно было моментально выявить пришельца из космоса.
«Неглупая женщина, — засыпая, думал Филипп Костелюк. — Ох, не глупая женщина. Не зря шестьсот монет отдал. Не напрасная трата. Совсем не дорого взял. Совсем не дорого».
Милада нравилась ему, ледяные поцелуи проститутки, как мокрые компрессы, успокаивали его расшатанные нервы. Если бы женщина вдруг оказалась пылкой и нежной в постели, он, наверное, сошел бы от этого с ума, ему других забот хватало.
Он был счастлив со своей новой женой, но днем и особенно ранней ночью, еще лежа в постели с закрытыми глазами, Филипп Костелюк все же тосковал по Земфире. Он хоть и подарил Миладе тепловой шлем любви, но стеснялся вместе с ней сунуть ноги в одну семейную грелку.
ТРИ ВИДА ПУСТОТЫ
День под землей официально считался ночью, хотя и соответствовал по продолжительности такому же дню на поверхности планеты. В двенадцать часов вечера включалось то, что называлось здесь «энергетические солнца», и даже на улицу было не выглянуть. Запоздалые прохожие надевали защитные очки и стремились поскорее укрыться в помещении.
Свет солнц был невыносим. От него быстро лопалась кожа на лице и на руках, а если человек проводил под излучателями более сорока пяти минут, он был обречен. Сначала появлялся кашель, похожий на кашель астматика, потом поднималась температура, отказывали зрение и слух, а через две-три недели наступала смерть.
Филипп Костелюк наивно полагал, что глупо спать днем, а работать и развлекаться только по ночам, и делал нелепые попытки переменить график своей жизни. Только спустя несколько дней он уяснил себе, что каждые сутки в течение семи с половиной часов всю территорию российской столицы не просто освещают, а обрабатывают специальными лучами.
Ночью поисковые зонды, днем жесткое облучение. Полный контроль.
Официально считалось, что зонды отслеживают только пришельцев, а ночные лучи абсолютно безвредны для землян и одновременно с тем убивают любую инопланетную структуру. Если кто-то пытался публично утверждать обратное, он просто исчезал. Поэтому ночь официально именовалась днем, а день назывался ночью. Вообще в русской столице 2143 года не принято было вслух высказывать свои оригинальные мысли и пожелания.
Вот уже три с половиной года, спасаясь от космических семян, все города Земли, объединенные теперь единым правительством, ушли глубоко под землю. Шансов на возвращение к прежней жизни не оставалось, приходилось привыкать и терпеть.
Еще три года назад теория говорила: «Космос в основном — это вакуум, пустота. Вакуум — это абсолютное ничто». Но на практике оказалось, что пустота бывает трех видов и делится на действительное ничто, ничто — «позитив» и ничто — «негатив».
Как пустота может делиться, Филипп так и не понял, но этого, похоже, не понимал вообще никто. Просто принимали как свершившийся факт. Как аксиому.
Только позитивное ничто позволяло материи развиться в структуру. «Позитив», по утверждению некоторых ученых-оптимистов, был естественной нишей для упорядоченной материи. Негативное же ничто, природа которого до сих пор так и не была толком изучена, пластами двигалось по Вселенной и несколько квадриллионов лет назад зацепило наконец нашу Галактику. Не существовало никаких средств борьбы. «Негатив» наваливался на звездные системы, на солнца различной мощности и спектра, на планеты и уничтожал все, к чему только прикасался.
В первый момент у Филиппа возникла ассоциация с огромным ластиком, стирающим все на гигантской черной доске, любой рисунок, но это сравнение было ошибочно. «Негатив» был именно негативом и вставал индивидуально перед каждым объектом в отдельности. Его объектом могло стать любое живое существо или сложный электрический прибор, стол, стул, сейф — в общем, любой предмет, имеющий смысл и форму. «Негатив» душил и убивал индивидуально. И убивал мучительно, не сразу.
* * *
Любая сгруппированная в форму материя, впервые соприкоснувшись с «негативом», испытывала что-то похожее на ожог, на панический ужас, и от этого ужаса рефлекторно группировалась, сжималась в зерно.
Не важно, что это было — письменный стол, пепельница, человек в набедренной повязке, верблюд или большая космическая лаборатория. В зерно сжималась любая организованная совокупность материи.
Сжавшись до невероятно малых размеров и обретя огромную плотность, зерно, как выпущенный из орудия снаряд с половинной скоростью света, пускалось в бегство. Зерно летело по бескрайним полям нейтральной (или действительной) пустоты в поисках новой почвы и жизни.
В то же время не организованная жизнью материя при столкновении с «негативом» распадалась на скопления камня и пыли.